— Да, сеньор, постарайтесь...
— Раз правительство наложило руку на унитария, он не должен иметь повода говорить, что эта рука не в силах удержать то, что схватила. В этих случаях число людей ровно ничего не значит; один человек, издевающийся над моим правительством, делает ему столько же зла, сколько могли бы нанести вреда двести... даже тысяча.
— Ваше превосходительство совершенно правы.
— Знаю, что я прав, в особенности после полученного мной сообщения, что один из унитариев успел скрыться, уложив на месте несколько человек из команды Куитино и, что всего хуже, получив от кого-то помощь и поддержку. Подобный случай не должен повториться; я не желаю и не допускаю этого, слышите, сеньор Викторика?.. Знаете ли вы, почему наша страна постоянно была подвержена анархии? Потому, что как только первому попавшему глупому молокососу приходила фантазия отличиться, он вытаскивал шпагу и шел против правительства. Горе вам, горе всем федералам, если я допущу, чтобы унитарии осмеливались противиться вам, когда вы исполняете мои распоряжения!
— Такой казус случился только раз, — заметил дон Бернардо, отлично понявший верность рассуждений Розаса и всю важность случившейся в тот вечер неудачи, являвшейся афронтом для правительства.
— Такой казус случился только раз! — насмешливо повторил диктатор. — В том-то и дело, что это еще небывалый случай, поэтому и нужно обращать на него особенное внимание! Прошу вас и всех моих друзей твердо помнить, что право нововведений я безусловно сохраняю только за собой... Если пропустить безнаказанно этот небывалый казус без внимания, он будет повторяться и скоро сделается обычным явлением.
— Кордова, наверное, знает имя убежавшего...
— Может быть, знает, а может быть и нет.
— Я сейчас же прикажу разыскать его и привести к себе.
— Не трудитесь: я уже послал к нему другого.
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Да, и этому другому поручено расспросить Кордову. Утром я сообщу вам, знает он или нет имя беглеца, которого я нахожу нужным разыскать во что бы то ни стало. Надеюсь, и вы примете соответствующие меры.
— Немедленно же приму, ваше превосходительство.
— А что вы сделаете, если Кордова не знает его имени?
— Прикажу комиссарам и главным агентам тайной полиции направить всех своих подчиненных на поиски человека, который...
— Искать булавку в стоге сена! — полусаркастически, полупрезрительно произнес Розас.
Бедный Викторика, воображавший, что ни весть как умно придумал, сидел точно ошпаренный.
— Понимаете ли вы, что значит разыскивать в Буэнос-Айресе унитария с помощью агентов полиции, т. е. обыкновенным способом, каким разыскивают мелких воришек и жуликов?.. Знаете ли вы, сколько вообще унитариев в Буэнос-Айресе?
— Должно быть...
— Столько, что их хватило бы, чтобы повесить вас и всех федералов, если бы я не бодрствовал над вами и не исполнял, между прочим, и обязанностей начальника полиции!
— Превосходительнейший сеньор, я делаю все, что только в силах, для вашего спокойствия...
— Может быть, вы и делаете все, что в ваших силах, но не все, что нужно. Вы, вот, хотите искать унитария по всему городу, т. е., действительно, как булавку в копне сена, а между тем вам можно прямо пойти и схватить его без всяких розысков, потому что если вы еще не знаете его имени, то имеете полную возможность сейчас же узнать его.
— Я имею?!— воскликнул Викторика, все более и более смущаясь и делая над собой нечеловеческие усилия сохранить хладнокровие.
— Да, именно вы, сеньор.
— Право, ваше превосходительство, я не могу понять...
— Потому-то я и жалуюсь, что должен работать и за вас!.. От кого узнал Кордова о плане бегства гнусного унитария Пальмеро?
— От служанки.
— У кого в доме находится эта служанка?
— По словам доноса, в доме Пальмеро.
— В доме гнусного унитария Пальмеро, сеньор Викторика!
— Так точно, ваше превосходительство. Прошу извинения.
— С кем готовился эмигрировать человек, о котором идет речь?
— С гнусным унитарием Пальмеро и прочими его сообщниками.
— Что же, по-вашему, этот Пальмеро бегал по улицам с целью вербовать гнусных сообщников для побега?
— Нет, ваше превосходительство, этого я не предполагаю.
— Так, стало быть, все его сообщники были его друзьями?
— Да, по всей вероятности, так, — ответил дон Бернардо, начиная, наконец, понимать, куда метит Розас.
— А раз они были с ним дружны, то, конечно, бывали у него? — продолжал диктатор.
— Без всякого сомнения, ваше превосходительство.
— А как вы думаете, знает прислуга лиц, посещающих ее господ?
— Обязательно должна знать.
— Ведь иначе и быть не может?
— Конечно, ваше...
— Из этих друзей убиты вместе с Пальмеро Салазар, Маркес и Сандоваль. Спросите у прислуги имена всех тех, которые чаще других посещали Пальмеро, и тогда вы сами сообразите, кого из них нет между убитыми. Я думаю, это очень не трудно и, может быть, сделано без особенной траты времени и без необходимости поднимать на ноги весь штат ваших служащих. Разве не так?
— Светлый, проницательный ум вашего превосходительства вне сравнения... Я в точности последую вашему мудрому указанию.
— Лучше было бы, если бы вы могли обходиться без моих указаний. Мне никто не помогает и не указывает; я все должен делать и до всего додумываться сам лично, поэтому мне и приходится слишком много работать.
Сеньор Викторика невольно опустил глаза перед устремленным на него огненным, повелительным и вместе с тем презрительным взглядом Розаса.
— Так вы теперь знаете, что вам нужно делать? — снова раздался сухой и резкий голос диктатора.
— Знаю, ваше превосходительство.
— Более ничего особенного не происходило в эту ночь?
— Донна Каталина Куэто, вдова-портниха, приходила жаловаться, что Гаэтано избил бичом ее сына, прогуливавшегося верхом на площади Эль-Ретиро.
— Сын ее занимается чем-нибудь?
— Он студент математики.
— Чем объясняет Гаэтано свой поступок относительно него?
— Говорит, что он спрашивал у студента, почему тот не надел на свою лошадь федерального недоуздка. Студент — он еще мальчик, лет семнадцати, — ответил, что лошадь его и без всяких федеральных значков добрая федералка. Тогда Гаэтано и начал хлестать мальчика, пока тот не свалился с лошади.
— В нынешнее время самые опасные унитарии — именно эти молокососы, — задумчиво проговорил Розас.
— Я уже имел честь докладывать вашему превосходительству, что студенты и женщины неисправимы. Нет никакой возможности заставить студентов носить федеральные значки. Как только они завидят меня на улице, то тотчас же демонстративно вынимают значок из бутоньерки и кладут его в карман. Точно так же ничего не поделаешь с женщинами: не хотят носить значок на чепчиках, да и только! Одни старухи слушаются, а с молодыми нет никакого сладу. Не лучше ли было бы вашему превосходительству ввиду этого непослушания, воспретить ношение чепчиков.
— Они должны слушаться, должны, понимаете? — произнес Розас с ударением. — Пока еще не время применять одну меру, которая вам еще и в голову не приходила. Гаэтано сделал хорошо. Пошлите сказать той портнихе, чтобы она более не жаловалась и благодарила Бога, что сын ее за свое вольнодумство отделался так дешево... Есть еще что-нибудь?
Более ничего, превосходительный сеньор. Ах, да! Я получил от троих благонадежных федералистов прошение, в котором они ходатайствуют о разрешении им устроить лотерею по случаю майских празднеств.
— Пусть устраивают, но под наблюдением полиции.
— Быть может, вашему превосходительству угодно будет приказать сделать какие-нибудь особенные приготовления к майским торжествам?
— Разрешите устройство на площади деревянных лошадок и мачту для лазанья.
— Более ничего?
— Перестаньте предлагать мне такие глупые вопросы!.. Разве вы не знаете, что двадцать пятое мая — празднество унитариев?.. Положим, вы испанец и...
— Не имеете ли ваше превосходительство еще каких-нибудь приказаний на сегодня?
— Нет. Можете уходить.
— Сегодня же утром исполню все, что ваше превосходительство изволили приказывать насчет служанки.
— Я ничего вам не приказывал, я только дал вам урок.
— Благодарю ваше превосходительство, и...
— Не за что.
Викторика почтительно раскланялся с отцом и дочерью и оставил эту комнату, в которой он, подобно всем, имевшим в нее доступ, отдал свою дань унижения, страха и низкопоклонничества, не зная даже, удалось ему угодить Розасу или же он только раздражил его. Эта неизвестность, в которой систематически держал диктатор своих приближенных, была в высшей степени мучительна, но Розас находил нужным поступать так, чтобы они не знали, доволен он ими или нет; он был убежден, что если выказывать им постоянное неудовольствие, то они от страха разбегутся от него, а если всегда хвалить — они зазнаются и сделаются чересчур фамильярными с ним.
Глава X
ТИГР И ЛИСИЦА
После ухода начальника полиции наступило продолжительное молчание; отец и дочь сидели молча, потому что каждый был погружен в свои размышления, а мулат молчал по той уважительной причине, что крепко спал, раскинув руки на столе и уткнувшись в них носом.
— Иди спать, — проговорил, наконец, Розас, обращаясь к дочери.
— Мне не хочется спать, татита.
— Все равно. Уже поздно.
— Но вы остаетесь один.
— Я никогда не бываю один. Сейчас должен приехать Спринг. Я не хочу, чтобы он тратил время на комплименты тебе. Уходи.
— Хорошо, татита. Позовите меня, если вам понадобится что-нибудь.
Поднявшись и поцеловав у отца руку, донна Мануэла взяла одну из стоявших на столе свечей и удалилась во внутренние покои.
Диктатор тоже встал и с заложенными за спину руками начал ходить из угла в угол по столовой.
Минут через десять до его чуткого уха донесся звонкий стук копыт быстро приближавшихся к дому лошадей.
Розас в это время стоял возле мулата. Убедившись, что лошади остановились перед крыльцом его дома, он дал бедняге такой подзатыльник, что тот, наверное, расквасил бы себе свой крохотный тупой нос об стол, если бы не подложенные руки.
— Ай! — взвизгнул несчастный мулат, в испуге вскакивая и не будучи в состоянии сразу сообразить, что с ним случилось, хотя ему пора было бы привыкнуть к подобным сюрпризам в доме Розаса.
— Что с вами, ваше преподобие? — спокойно проговорил диктатор. — Я только нашел нужным разбудить вас, потому что опять являются гости. Потрудитесь сесть рядом с человеком, который сейчас пожалует сюда, и обнимите его, когда он поднимется, чтобы уйти.
Мулат с секунду пытливо смотрел в бесстрастное лицо Розаса, затем с плохо скрытым неудовольствием кивнул головой.
Розас сел на свое прежнее место.
Явился Корвалан.
— Англичанин приехал? — спросил Розас, не дав старику разинуть рот для доклада.
— Приехал, ваше превосходительство.
— Что он делал, когда вы явились к нему?
— Собирался лечь спать.
— Он не заставил вас ждать?
— Нет, ваше превосходительство.
— Что же этот... еретик очень удивился?
— Кажется, да...
— Кажется! На кой же черт у вас во лбу имеются глаза, если вам только кажется, а не видится наверняка!.. Расспрашивал он вас о чем-нибудь?
— Нет. Как только я выразил ему желание вашего превосходительства, он позвонил и приказал оседлать ему лошадь.
— Ну, пусть он войдет.
Новая личность, которую мы готовимся представить читателям, принадлежала к числу тех узкоэгоистичных представителей британской политики, какие встречаются во всех странах мира; но, по недобросовестному отношению к своим обязанностям и по отсутствию всякого человеческого достоинства, эта личность могла занимать свой высокий и ответственный пост именно только в обществе, управляемом каким-нибудь Розасом, т. е. исключительно только в Буэнос-Айресе и то лишь в описываемую нами эпоху.
Сэр Вальтер Спринг, британский уполномоченный при аргентинском правительстве, сумел добиться от Розаса того, в чем последний упорно отказывал его предшественнику, сэру Гамильтону, то есть заключения договора относительно уничтожения рабства, и этот успех расположил английского представителя в пользу диктатора. Первоначальное чувство симпатии Спринга к этому страшному человеку понемногу превратилось в безграничную преданность.
Розас со своей стороны вполне доверял сэру Вальтеру Спрингу, другими словами, диктатор убедился в том, что Спринг, как и все люди, лично знавшие характер Розаса, очарован внушаемым им страхом. Когда Розасу являлось желание повернуть кверху дном всю европейскую политику, он знал, что сэр Вальтер будет послушным орудием в его руках, и рассчитывал на него так же, как на кинжалы своих масгорковцев, когда ему нужно было принести кого-нибудь в жертву своему ненасытному честолюбию.
Сэр Вальтер Спринг был человеком лет шестидесяти, маленький, худенький, с широким лысым лбом, породистым лицом и маленькими голубыми, очень умными и проницательными глазами. Обыкновенно он был бледен, но в тот момент, когда он входил к Розасу, его лицо и веки глаз были красны.
Черный костюм его отличался строгим вкусом и полной корректностью.
— Пожалуйте, сеньор Спринг, — произнес Розас, вставая, но не двигаясь с места, когда увидал появившегося в дверях англичанина.
— Честь имею явиться по вашему приглашению, ваше превосходительство, — ответил сэр Вальтер, вежливо, но сдержанно поклонившись и подходя к Розасу, чтобы подать ему руку.
— Извините, что я побеспокоил вас, сеньор Спринг, — продолжал диктатор мягким, вкрадчивым голосом, красивым жестом руки указывая ему на место возле себя.
— Побеспокоили? О, нет, сеньор генерал! Ваше превосходительство, напротив, всегда доставляете мне величайшее удовольствие, когда приглашаете меня к себе... Как здоровье сеньориты Мануэлиты?
— Слава Богу.
— Я боялся, что она нездорова.
— Почему?
— Потому что не вижу ее здесь, где она обыкновенно всегда находится в это время.
— Это верно, но сегодня, в виде исключения, ее нет здесь.
— Разве я не буду иметь счастье видеть ее сегодня?
— Нет. Она только что ушла к себе.
— О, как я несчастлив, что опоздал!
— Она, наверное, тоже будет очень огорчена, что не увидит вас.
— О, я знаю, что она самая очаровательная и любезная из всех аргентинок!
— Она, по крайней мере, старается заслужить репутацию любезной.
— И вполне в этом успевает.
— Благодарю вас от ее имени за ваше доброе мнение о ней... Кажется, этот вечер принадлежал к числу приятных для вас?
— Почему ваше превосходительство так полагает?
— Потому что вы провели его очень весело у себя.
— Ваше превосходительство правы... только с известным ограничением.
— Как так?
— У меня в доме, действительно, было весело, но сам я не веселился. Я могу быть веселым только тогда, когда имею счастье видеть кого-нибудь из семейства вашего превосходительства.
— Вы чересчур любезны, сеньор Спринг, — сказал Розас с такой тонкой, едва уловимой насмешливой улыбкой, что никто не понял бы ее, кроме сэра Вальтера, давно уже в точности изучившего как малейшую игру физиономии, так и оттенки голоса диктатора.
— Если позволите, — продолжал Розас, — мы теперь отбросим в сторону комплименты и поговорим об одном крайне важном деле.
— Ничто не может доставить мне такое удовольствие, как возможность доказать вашему превосходительству свою всегдашнюю готовность подчиниться вашим желаниям — поспешил заявить ловкий дипломат, придвигаясь ближе к столу и машинально разглаживая правой рукой, украшенной крупным бриллиантом, роскошное кружевное жабо своей снежно-белой сорочки из тончайшего батиста.
— Когда вы думаете отправить пакет? — начал Розас, придвинув к себе свободный стул и облокотившись на него скрещенными руками.