В конце концов, что может быть хуже: она разлучила меня с Агатой, внушила мне, что я лжец, клятвопреступник, мужчина, потерявший всякое право считаться джентльменом!
Пратт-Голдейн принял меня на редкость любезно и выслушал очень внимательно. Но крупные черты его лица, медлительность взгляда не внушали доверия, и я воздержался от откровенности.
Даже мебель в его кабинете была громоздка, как-то слишком вещественна, слишком материальна.
Да и потом, что бы я сам, на его месте, сказал ещё месяц назад, приведись какому-нибудь незадачливому коллеге поведать мне свою историю о демоническом одержании?
Я чего доброго, выказал бы куда меньше терпения, нежели он.
По ходу моего рассказа он делал заметки, спрашивал, сколько чаю я пил накануне, сколько часов спал, не изнурял ли себя занятиями, не бывало ли у меня внезапных болей в голове, неприятных снов, звона в ушах, не темнеет ли у меня в глазах — столько вопросов, доказывающих мне, что он видел в моих страданиях лишь переутомление мозга.
Короче, он отпустил меня, высказав мне изрядное число банальностей по поводу упражнений на свежем воздухе и необходимости избегать всякого нервного напряжения.
И выписал мне рецепт, в котором прописал хлораль и капли брома. По дороге домой я скатал его в шарик и выбросил в речку.
Нет, ни один человек не может помочь мне.
Если я обращусь ещё и к другим, то, может статься, это получит огласку — и меня посадят в сумасшедший дом.
Единственное, что я могу сделать, — это собрать всю свою волю, всё своё мужество и молиться о том, чтобы порядочный человек не был оставлен на произвол судьбы.
15-го апреля. Это самая восхитительная весна, которая когда-либо была на свете. Всё такое зелёное, упоительное, прекрасное!
И сколь разителен контраст между окружающей природой и моей душой, опустошённой сомнением и страхом.
День прошёл без происшествий, но я знаю, что стою на краю пропасти. Я знаю об этом и всё же продолжаю жить своей обычной жизнью, как будто ничего не случилось.
Единственный луч света, который в неё проникает, это мысль о том, что Агата счастлива, здорова и находится вне всякой опасности вдали отсюда.
Если бы эта тварь могла наложить руку на каждого из нас, то, о, только не это!
16-го апреля. Эта женщина изобретательна в своих преследованиях. Она знает, что я очень люблю свою работу и уделяю ей много времени. И именно с этой стороны она ведёт свои атаки.
Похоже, дело клонится к тому, что меня уволят с кафедры, но я буду биться до последнего.
Без борьбы ей меня оттуда не выжить.
Сегодня утром на занятиях со студентами у меня на минуту-две появилось головокружение и неустойчивость, какая-то пустота в темени; впрочем, всё довольно быстро прошло. Несмотря на тревожные симптомы, я остался доволен собой: так увлекательно и доходчиво рассказал о функциях красных кровяных телец. Каково же было моё удивление, когда сразу же после урока один из студентов вошёл ко мне в лабораторию и попросил разрешить его сомнения: так он заинтригован существенным различием между моими утверждениями и утверждениями учебников.
Он показал свою тетрадь, что я вижу! В течение двух минут я нёс самую возмутительную, антинаучную ересь.
Естественно, я решительно заявил юноше, что он неверно меня понял, но, сравнив его записи с записями остальных студентов, должен был признать, что он прав; действительно я высказал несколько нелепейших утверждений. Я поспешил сослаться на минутную рассеянность и хоть и выпутался с грехом пополам, но чувствую, что эта история повторится и не один раз, и последствия для меня будут самыми печальными.
До конца семестра остаётся всего лишь месяц. Только бы продержаться!
26-го апреля. Прошло десять дней; и у меня за всё это время не хватило духу открыть свой дневник.
К чему писать о вещах, которые меня унижают и позорят?
Я поклялся, что больше ни разу не открою его.
И, тем не менее, такова сила привычки, что я опять сижу и записываю свои ужасные ощущения и переживания подобно тому, как один самоубийца записывал, что он испытывает под действием яда, его убивающего.
Итак, катастрофа, которую я предвидел, не заставила себя ждать! Не далее как вчера университетское руководство освободило меня от исполнения обязанностей профессора и заведующего кафедрой.
Это, надо сказать, было сделано самым деликатным образом, с оговорками, что такая мера временна и продиктована заботой обо мне, а также желанием предоставить мне возможность восстановить силы после переутомления. Но, так или иначе, дело сделано: я больше уже не профессор.
Лаборатория, однако, пока ещё оставлена в моём ведении, но я думаю, что и её у меня скоро отберут.
Факт, что мои лекции стали предметом насмешек для всего университета.
Моя аудитория всегда была до отказа набита студентами, приходившими посмотреть и послушать, что ещё выкинет или сказанёт чудак-профессор.
Обойдусь без подробностей, надо ли живописать своё унижение?
О, эта дьявольская женщина! Нет такого шутовства, такой глупости, которые бы она не заставила меня совершить.
Я начинал урок в ясных и пристойных выражениях, но у меня всякий раз бывало такое чувство, будто я на пороге умственного затмения.
Когда же я чувствовал на себе воздействие мисс Пенелосы, то противился ему яростно, изо всех сил. От огромного напряжения воли на лбу выступал пот, в то время как студенты, слыша бессвязные фразы, видя мои гримасы, хохотали во всю над обезьяньими ужимками своего профессора.
Затем, когда она полностью завладевала мной, то заставляла меня говорить самые величайшие нелепости. Я отпускал глупые остроты, впадал в сентиментальность, то и дело повышал голос, словно произнося тост, напевал популярные песенки, или невежливо уединялся ото всех с тем или иным ассистентом. Затем сознание вновь прояснялось, я продолжал, как ни в чём не бывало, и вполне достойно заканчивал занятия.
Не удивительно, что моё поведение стало притчею во языцех. И вполне естественно, что ректорат университета после такого скандала оказался вынужден уволить меня.
Проклятая колдунья!
И что всего ужаснее, так это моё полное одиночество.
Вот я смотрю в банальное английское окно, выходящее на не менее банальную английскую улицу с фланирующими по ней полицейскими, тогда как за мной скрывается какая-то зловещая, таинственная тень, не имеющая ничего общего ни с нашим веком, ни с этим миром.
В университетском городке, в средоточии сей страны науки и учёной премудрости я оказываюсь раздавлен, истерзан силой, о которой науке ровным счётом ничего не известно и перед которою она бессильна.
Ни один магистрат не согласится меня выслушать; ни одна газета не пожелает обсудить то, что со мной случилось. Ни один врач не признает симптомы моего состояния.
Самые близкие друзья увидят в этом лишь свидетельство моего умственного расстройства.
Я потерял всякий контакт с миром.
А, дьявольская женщина! Пусть она остережётся! Она доведёт меня до крайности. Если закон ничего не может сделать для вашей защиты, то, в соответствии с естественным правом, вам не остаётся ничего другого, как самим позаботиться о себе.
Вчера на Грейт-сгрит встретил мисс Пенелосу, и она заговорила со мной. Пусть она благодарит Бога, что мы встретились не на уединённой деревенской дороге.
Мисс Пенелоса с ледяной улыбкой спросила, не смягчился ли я немного.
Я не удостоил её ответом.
— Что ж, как видно, вам этого мало, — пригрозила она.
А, берегитесь, сударыня, берегитесь!
Однажды она уже была в моей власти. Быть может, не в последний раз.
28-го апреля. Итак, я уволен и больше не преподаю в университете, по крайней мере мисс Пенелоса уже не может преследовать меня. Два дня я наслаждался покоем.
Отчаиваться ещё рано, да и ни к чему.
Между тем все выражают мне сочувствие, признают, что моя преданность науке и тяжёлый характер проводимых исследований и опытов вывели из равновесия мою нервную систему.
Совет университета направил мне письмо, составленное в самых дружественных выражениях. Мне деликатно рекомендуют предпринять длительное путешествие, и надеются, что я поправлю пошатнувшееся здоровье, после чего смогу возобновить преподавательскую деятельность в начале летнего семестра.
В самых лестных выражениях отзываются о моих трудах и заслугах перед университетом.
Воистину, лишь в несчастье можно получить доказательства своей действительной популярности.
Этой твари, быть может, прискучит истязать меня, и тогда всё устроится. Да поможет мне Бог!
29-го апреля. В нашем сонном городке маленькая сенсация.
Криминальной полиции у нас делать нечего, разве что какой-нибудь буян-недоучка из числа студентов спьяну побьёт газовые фонари да подерётся с полицейским.
Но прошлой ночью была попытка ограбить местное отделение Банка Англии. Все только и говорят об этом. Утром, возвращаясь с прогулки, встретил своего близкого друга — Паркерсона, управляющего отделением. Никогда не видел его таким взволнованным.
Даже если грабителям и удалось бы проникнуть в помещение банка, им пришлось бы возиться ещё с сейфами, так что получилось, что оборона была лучше подготовлена, чем нападение. И вообще, по правде сказать, оно не выглядело удачным.
На оконных рамах первого этажа остались следы ножниц или какого-то другого подобного инструмента, который, очевидно, просовывали снизу, пытаясь открыть окна.
Полиция, должно быть, уже напала на след: оконные рамы накануне были выкрашены, так что пятна зелёной краски должны остаться на руках и одежде преступника.
4 часа дня. Ах, эта подлая женщина! Будь она трижды проклята! Всё равно! Ей не взять верха надо мной! Вот ведьма!
Из-за неё я потерял кафедру, но ей мало того: теперь она покушается на мою честь!
Я, стало быть, ничего не могу против неё сделать, если не считать… Нет, как бы она меня ни изводила, я едва ли смогу на это решиться.
Час назад, причёсываясь у себя в спальне перед зеркалом, я бросил взгляд на нечто, отчего у меня похолодело на сердце. Я почувствовал при этом такую слабость в ногах, что вынужден был сесть на край кровати, чтобы не упасть. После чего разрыдался.
Вот уже много лет как со мной такого не бывало, но на этот раз нервы мои окончательно сдали.
Я мог лишь всхлипывать в бессильном приступе боли и гнева.
Моя пижама, которую я обыкновенно надеваю после обеда, висела на вешалке, возле платяного шкафа, и правый рукав её, от манжеты до локтя, был покрыт толстым слоем зелёной краски.
Вот, стало быть, что означала её последняя угроза!
Она сделала из меня дурака на людях; а теперь ещё хочет заклеймить и как преступника.
На сей раз ей это не удалось, но потом!.. Я не смею даже об этом помыслить!
И Агата… И бедная моя мама! Какой удар для неё на старости лет!
Нет, лучше умереть!
Да, вот до какого позора она меня довела. Именно это она, несомненно, и хотела сказать, когда предупредила, что я и не подозреваю, до каких пределов простирается её власть надо мной.
Я перечитал свои записи, где передан этот наш разговор, и нашёл там утверждение, что покуда она проявляет своё влияние лишь вполсилы, субъект ещё сознаёт свои действия; но когда она прилагает полное усилие, то он уже ничего не помнит и не сознаёт.
А у меня как раз теперь и нет никаких воспоминаний или представлений о том, что я делал сегодня ночью.
Я готов поклясться, что спал всю ночь крепким сном в своей постели, и что мне даже ничего не снилось.
И, однако — вот пятна, которые недвусмысленно доказывают, что я оделся, вышел и даже пытался открыть окна в банке, после чего вернулся домой.
Видел ли меня кто-нибудь?
Не исключено, что меня и видели за этим занятием. Может быть, даже шли за мной до самого дома.
О, каким адом стала моя жизнь! Я не знаю больше ни отдыха, ни покоя. Но скоро моему терпению придёт конец!
10 часов вечера. Я отчистил пижаму скипидаром. Думаю, меня всё-таки никто не видел.
Открыть окна я пытался с помощью своей отвёртки. Она оказалась вся перемазана краской, так что её мне тоже пришлось почистить.
Голова у меня болит так, словно сейчас разорвётся. Я принял пять гран антипирина.
Если бы не Агата, я принял бы все пятьдесят, и всё было бы кончено.
3-го мая. Три спокойных дня.
Эта адская ведьма играет со мной, словно кошка с мышкой: отпускает лишь за тем, чтоб снова на меня прыгнуть
Самый сильный страх овладевает мной, когда всё выглядит спокойным.
Здоровье моё в самом плачевном состоянии, равно как и облик: непрестанная икота и тик в левом глазу.
Я слышал, что Агата с матерью вернётся послезавтра.
Не знаю, радоваться мне этому или наоборот. В Лондоне они были в безопасности; но, попав сюда, могут оказаться втянутыми в липкую паутину, в которой я сейчас бьюсь один. И нужно, чтобы я им об этом сказал.
Я не могу жениться на Агате, поскольку не в состоянии отвечать за свои действия.
Да, мне необходимо им всё сказать, хотя это и грозит разрывом.
Сегодня вечером университетский бал, и я должен пойти туда. Но, видит Бог, я всего менее расположен к развлечениям. Однако нельзя, чтобы обо мне сказали, будто я уже не в состоянии показываться на людях.
Если же меня там увидят, если я смогу немного поговорить со своими коллегами, то тем самым я как бы докажу, что лишать меня кафедры было несправедливо.
11.30 вечера. Я был на балу.
Мы пришли туда вместе с Чарльзом Сэдлером, ушёл я раньше него.
Во всяком случае, я дождусь его возвращения: в последнее время я стал бояться засыпать ночью — что-то ещё я выкину во время сна?
Сэдлер — весёлый и практичный парень, разговор с ним укрепит мои нервы.
В общем и целом вечер удался на славу.
Я беседовал со всеми сколько-нибудь влиятельными людьми, и мне кажется, доказал им, что место моё ещё не вакантно.
Мерзавка также была на балу. Она, конечно, не могла танцевать и сидела вместе с миссис Вильсон.
Не единожды взгляд её устремлялся в мою сторону. Но, оглядывая зал, я меньше всего обращал на это внимание.
Один раз, когда я сидел к ней боком и краем глаза наблюдал за нею, я заметил, что взгляд её обращён на кого-то ещё.
Посмотрев в том же направлении, я увидел, что это был Сэдлер, танцевавший тогда с младшей из мисс Тэрстон.
Глядя на девушку, с которою он вальсировал, понимал, как он должен быть счастлив, что, в отличие от меня, ускользнул из лап этой негодяйки. То-то обидно: он даже не знает, от чего спасся!
Кажется, его шаги раздаются на улице. Пойду спущусь, приглашу к себе. Если он захочет.
4-го мая. И зачем я только прошлой ночью вышел из дому? Собственно, я даже не помню, выходил ли я и что было после. Но вместе с тем, не помню и того, когда лёг спать.
Проснувшись утром, я обнаружил, что правая рука у меня распухла и отекла. Ума не приложу, где и как я разбил руку.
С другой стороны, после вчерашнего вечера я чувствую себя необыкновенно хорошо.
Не могу только никак понять, как случилось, что я не встретил Сэдлера, ведь мне так хотелось его видеть.
Боже мой, при одной только мысли… А ведь это возможно, это даже более чем вероятно… Неужели она опять втянула меня в какое-то грязное дело?
Спущусь к Сэдлеру и расспрошу его.
Полдень. Дела обстоят хуже некуда.
Моя жизнь теперь вовсе не стоит того, чтоб жить дальше. Но если я должен умереть, нужно хотя бы, чтоб умерла и она. Не могу же я, в самом деле, допустить, чтобы, пережив меня, она довела до безумия кого-нибудь ещё, как сделала со мной. Нет, терпение моё лопнуло.
Она превратила меня в загнанного зверя, в существо, опаснее которого на свете уже ничего не может быть Бог свидетель, я и мухи не мог обидеть, а теперь, если только эта женщина когда-нибудь попадётся мне в руки — ей не быть живой!