рассказ Карла-Ганса Штробля
I
Я, конечно, все еще выгляжу неважно. Я и не воображаю, что совершенно поправился. Несомненно, однако, что мне теперь уже гораздо лучше. И вскоре я отделаюсь от своей болезни совершенно.
Это была очень странная болезнь, — тем более странная, что первоначально она не имела ничего общего с состоянием моего здоровья.
Что же случилось со мной?
Я понимаю, что по газетным статьям вы не могли себе уяснить истинного значения событий. История эта произвела большую сенсацию. И прочинила мне немало огорчений. Быть может, мне стоило только объясниться откровеннее, чтобы сразу рассеять общее недоумение. Но мне почему-то казалось неприличным предать гласности подробности этого удивительного случая… От вас, моих близких и испытанных друзей, я не хочу, однако, таиться. Я расскажу вам все, в той постепенности, как сам представляю себе происшедшее. Правильно ли объясняю я этот случай? У меня нет неопровержимых доказательств; судебное следствие ничего не обнаружило. Но в пользу моего истолкования говорит то, что лишь оно разъясняет не только общий ход событий, но и все их подробности.
Удивительные силы человеческого духа, поскольку мы могли изучить их в явлениях гипнотизма и внушения, не давали до сих пор возможности предположить, что передача воли на расстоянии способа достигать столь невероятного напряжения!
Древним культурам Востока известны тайны, о которых мы и не подозреваем. В моем случае речь идет, если позволительно так выразиться, о беспроволочном телеграфировании воли, о воздействии на далеком расстоянии, не требующем посредства каких бы то ни было проводов.
Я занимался несколько времени философией техники. В ней много говорится о подражании телесным органам. Все наши изобретения, в сущности, оказываются только воспроизведением органов и отправлений нашего тела. Телескоп имеет свой прообраз в человеческом глазу, молоток подражает сжатому кулаку, проволочные провода обыкновенного телеграфа соответствуют разветвлениям нашей нервной системы. Можно всегда с полной основательностью предположить, что как бы ни было поразительно новое изобретение техники, оно всегда имеет соответствующий прообраз в нашем организме.
И вот — недавно открытому беспроволочному телеграфу соответствует странное явление, о котором мне предстоит рассказать вам. Впрочем, я не хочу упреждать вашего вывода. Пусть каждый сам подыщет наиболее пригодное для себя объяснение.
II.
Это случилось, как вы знаете, 18 мая.
Я предпринял на велосипеде поездку на плоскогорье Карста.
Я страстный любитель велосипеда. Будучи флотским офицером, я испытываю на море только одно лишение: мне недостает поездок на стальном коне. Я с особенным наслаждением рассекаю пространство, врезываюсь в него всем своим существом и со всей доступной мне стремительностью.
К мотоциклеткам и автомобилям я совершенно равнодушен, потому что особенное удовольствие испытываю именно при использовании собственной силы для быстрого передвижения.
За два дня до этого, мы бросили якорь в гавани Триеста, и я поспешил доставить себе любимое наслаждение.
Стояла жаркая летняя погода. Я чувствовал сильную усталость, возвращаясь под вечер в Триест. Сгущались сумерки. Я должен был торопиться, так как все офицеры нашего крейсера получили приглашение на этот вечер; я был рад возможности повеселиться в кругу товарищей.
Дорога слегка склонялась вниз, и я мог всецело отдаться приятному ощущению быстрого спуска по скату, не требовавшего никакого напряжения.
В сумеречном полумраке я различил перед собой неуклюжую громаду автомобиля, у которого как раз в это время зажгли большие ацетиленовые фонари. Машина остановилась; около нее сгруппировалось несколько человек, по-видимому, совещавшихся между собой.
Они стояли в нерешительности, не зная, куда ехать: с этого перекрестка дорога разветвлялась по трем направлениям. Когда я приблизился к этому месту, один из автомобилистов подошел ко мне и, поклонившись, снял шляпу.
При ярком освещении фонарей, я заметил, что у этого человека очень странно расставлены на лице глаза и почти вовсе нет бровей.
Он спросил меня на очень плохом немецком языке, как проехать на Герцерскую дорогу. В том месте, где мы находились, было очень трудно определить правильное направление; я вынул из кармана свой план, чтобы наглядно указать незнакомцу дорогу.
В то мгновение, когда, я наклонился, чтобы осветить план своим фонарем, я ощутил неожиданный, не причинивший, однако, мне никакого неприятного ощущения нажим на затылок и потерял сознание.
ІII.
Я очнулся среди полного мрака. Линии дорог моего путевого плана остались еще отчетливо запечатлевшимися в моем сознании. Я мог бы тогда же безошибочно начертить их по памяти.
Но я тотчас же сообразил, что мне предстоит сделать нечто несравненно более важное.
Сознание угрожающей мне большой опасности не покидало меня; я помню даже, что нисколько не удивился, очутившись в положении, о котором ранее не мог составить себе ни малейшего представления.
Я был связан по рукам и ногам, — и, как только очнулся, тотчас же принялся систематически работать, чтобы высвободить сначала хотя бы свои руки.
Вдруг я услышал близко около себя чьи-то вздохи. Я сообразил, что необходимо выяснить, кто находится вместе со мной в этом помещении, и окликнул его, — рискуя снова получить, если это караульный, который стережет меня, удар по голове.
— Куда мы попали? — ответил мне из темноты вопросом чей-то голос…
Он показался мне хорошо знакомым: я вспомнил, что где-то уже не раз слышал его своеобразный, густой тембр.
Я ответил, что не имею представления, куда нас законопатили; затем, чтобы положить конец предварительным переговорам, я назвал свою фамилию.
— Не может быть! — с изумлением воскликнул мой сосед и, немного помолчав, добавил: а я — барон Лацман!
Значит, я не ошибся.
Возле меня лежал, — также, как и я, связанный по рукам и ногам, — мой давнишний знакомый, барон Лацман, военный корреспондент одной большой газеты, бывший с нами на Далеком Востоке, во время экспедиции против боксеров.
Мне показалось крайне странным и подозрительным, что нас обоих захватили и принесли сюда, в это непроницаемо-темное помещение. Мы стали переговариваться шепотом, рассказывая друг другу, что с нами произошло. Оказалось, как я и предполагал, что барон также попал в расставленную ему ловушку.
Он был большим охотником до женщин и за последнее время особенно увлекся одной особой, победа над которой ему представлялась тем заманчивее, что она оказывала упорное сопротивление. Сегодня ему доставили письмо, обещавшее, как говорится в бульварных романах, «открыть ему врата к блаженству». Он поспешил принять приглашение. Его ожидали на указанном месте, посадили в карету и, завязав глаза, отвезли в уединенный дом, находившийся на окраине города. Барон очутился, когда с его глаз сняли повязку, в комнате, сплошь увешанной коврами. Что произошло дальше, он не помнит. Вероятно, его усыпили каким-нибудь не имеющим запаха одуряющим газом.
Пока барон рассказывал, я уловил тихий шум, не скрывшийся от моего изощренного морскими плаваниями слуха.
— Знаете ли, где мы находимся? — спросил я, когда он окончил, — нас привезли на судно. Я слышу, как плещется вода. Судно стоит на якоре… мы еще в гавани.
— Но куда же, куда хотят нас увезти?
Голос барона выдавал страх и растерянность.
Вдруг меня точно ошеломило. Я содрогнулся всем телом, почувствовал, что ноги и руки мои похолодели. Быть может, с губ моих сорвался возглас удивления, или что-нибудь в этом роде…
— Что с вами? — спросил барон.
В памяти моей мгновенно пронеслась вся картина пережитого, — с такой яркостью и рельефом, точно я снова вижу ее собственными глазами.
— Вы помните, — сказал я в ответ, — пагоду в Чи-нан-фу?
В сущности, смешно было и спрашивать, помнит ли он эту пагоду. Такие происшествия не забываются.
Я не могу объяснить, почему именно в эту минуту вспомнил я о пагоде в Чи-нан-фу. Не натолкнуло ли меня на эти мысли одинаковое ощущение угрожающей смертельной опасности? Такое ощущение овладевает нами иногда и во время странных кошмаров. Быть может, на мое воображение повлияло мимолетное впечатление, произведенное лицом иностранца, спросившего у меня о дороге? Или — особенное расположение глаз? желтоватый оттенок кожи? Не знаю. Знаю только, что сцены, разыгрывавшиеся в пагоде, пронеслись с живой отчетливостью перед моими глазами.
IV.
Барон Лацман сопровождал войска в походе на Пекин, отважно участвовал в военных действиях против повстанцев и посылал интересные корреспонденции в свою газету. Зато, после вступления в резиденцию богдыхана, он предался всем удовольствиям своей обычной рассеянной жизни.
Едва было установлено сообщение с берегом, как барон затеял ряд любовных приключений. Венера не отставала от Марса. Местные красавицы и дамы, последовавшие за войсками из больших портовых городов, взапуски состязались между собой. Около барона Лацмана и его подруги Гортензии, взбалмошной, легкомысленной француженки, образовался веселый кружок, жадно искавший развлечений. К нему принадлежали и некоторые офицеры нашего отряда.
На один из дней была назначена поездка в пагоду Чи-нан-фу считающуюся чудесным памятником буддийского храмостроительства. Я принял приглашение участвовать в этой экскурсии и, по справедливости, должен сказать, что барон в совершенстве обладал искусством поддерживать веселое настроение среди своих гостей. Было выпито очень много, и мы все были уже очень возбуждены, когда кто-то предложил проникнуть внутрь пагоды и осмотреть ее, — для чего мы, собственно, и приехали.
Мы расположились в виде торжественной процессии и с пением, подражая обычному церемониалу, двинулись на деревянный мостик, ведущий к храму. Мы не обратили внимания на ропот нескольких жрецов, которые открыли пагоду лишь после настойчивого требования с нашей стороны.
В пагоде господствовал таинственный полумрак и пахло благовониями. На высокой эстраде, куда вела узкая лесенка, восседала священная статуя Будды — с застывшей на устах усмешкой, со сложенными на животе руками. Статуя была покрыта драгоценными шелковыми одеяниями.
Вопреки предупреждению удерживавшего нас служителя пагоды, мы поднялись по ступенькам на возвышение, чтобы поближе рассмотреть статую. Статуя была, очевидно, весьма древней, вылепленной из глины и поражала своим странным, как бы внутрь обращенным взором. Она находилась прямо против лестницы.
Гортензии вдруг взбрело на ум непременно примерить, пойдут ли ей к лицу священные одеяния. Некоторые из нас, сохранившие еще остатки благоразумия, пробовали отговорить ее. Большинство, однако, одобрило ее затею рукоплесканиями.
Подзадоренная поощрением Гортензия сорвала одежды со статуи и накинула их на себя. Она проделала это с ловкостью и грациозностью, ей присущими, так быстро, что жрецы, находившиеся под нами в темном помещении храма, не успели очнуться от оцепенения, как Гортензия была уже наряжена. Статуя Будды, со своим выдавшимся животом, осталась почти обнаженной.
Француженка кокетливо поворачивалась, расправляя свой фантастический наряд: затем, подобрав его с боков руками, начала танцевать менуэт.
Пагода огласилась гневными криками.
Среди нас очутился маленький старый жрец. Никто не заметил, как он пробрался сюда. Он был безобразен, как обезьяна; на губах его выступила пена. Я увидел в его руках изогнутый кинжал и раньше, чем успел опомниться, он дважды погрузил его в грудь Гортензии.
Барон Лацман и я ринулись на него, схватили и бросили вниз головой с высокой эстрады.
Произошло ужасное замешательство.
Кто-то, стоявший возле меня, выстрелил из револьвера в толпу бонз, которыми кишело все внутреннее помещение пагоды. Выстрелы не произвели, по-видимому, никакого впечатления. Рассвирепевшая толпа осадила лестницу, ведущую к статуе, теснилась на ступенях, лезла на возвышение. Мы поняли, что погибли.
Я обменялся с бароном быстрым взглядом; он понял мое намерение. Мы бросились на статую Будды, сдвинули ее и, напрягая все свои силы, наклонили над выступом эстрады. Она на мгновение остановилась над ее краем, и я успел в последний раз заметить странную усмешку на губах Будды. Затем, статуя рухнула на деревянную лестницу и раздробила ее своей тяжестью. Облако пыли покрыло обломки и засыпанных ими наших врагов.
Пагода огласилась нечеловеческим ревом. Но осаждающие не могли больше воспользоваться лестницей, и мы получили возможность защищаться.
Спустя полчаса, нас освободил патруль из матросов, высланный за нами из Пекина одним предусмотрительным товарищем.
Вот что было пережито нами в Чи-нан-фу и воскресло теперь в моей памяти.
V.
Выслушав мое мнение, барон погрузился в молчание. Я слышал, как тяжело он дышит.
— Почему вы вспомнили о Чи-нан-фу? — спросил он, наконец.
— Неужели вы сами никогда не думали, что это происшествие может повлечь за собой дальнейшие последствия? — ответил я.
Говоря откровенно, я и сам никогда не тревожился мыслями об этом. Но в возбуждении, которое я переживал тогда, мне казалось, что я давно уже сжился с ожиданием каких-либо осложнений, имеющих непосредственную связь с побоищем в пагоде. Мы осквернили тогда буддийскую святыню. Мы двое разбили древнюю статую Будды в Чи-нан-фу. Вправе ли мы ожидать, что жестокие и мстительные азиаты оставят безнаказанным такое, на их взгляд, неслыханное злодеяние?
— В самом деле, очень странно, что именно нас двоих захватили и доставили сюда таким предательским образом, — сказал, барон, видимо, делая над собой усилие, чтобы говорить спокойно.
— Мы должны во что бы то ни стало выбраться отсюда.
— Конечно. Пожалуйте первым, — я следую за вами!
Барон произнес эти слова ироническим тоном, который он считал для себя обязательным в минуты опасности, — как проявление мужественной отваги.
Я скоро обдумал свой план. Затем, поворачиваясь с боку на бок, я докатился вплотную до тела моего сотоварища по заключению.
Я часто рассказывал вам о замечательных приемах, которым научил меня во время пребывания на Дальнем Востоке один японский гимнаст. Я перенял от него все его искусство. В программу обучения обязательно входит распутывание самых запутанных узлов. Познания мои теперь пригодились. Я приблизил суставы своих связанных рук к рукам Лацмана и научил его, как помочь мне.
Когда он слегка ослабил узлы, мне понадобилось не больше четверти часа, чтобы совершенно освободиться; спустя несколько минут были развязаны руки барона и наши ноги.
При свете нескольких спичек мы осмотрели место нашего заключения. Это была довольно просторная каюта. Двери, само собой разумеется, были накрепко заперты; люк оказался заколоченным досками. Мы должны были действовать с крайней осмотрительностью, не держа зажженной спички дольше нескольких секунд, так как слышали шаги над собой, на палубе; кроме того, на лестнице, за каютой, также иногда кто-то шевелился. Нам не оставалось другого пути для бегства, кроме люка.
Соединенными усилиями мы вскоре оторвали доски, стараясь работать, производя как можно меньше шума. В каюту проник бледный свет, — отблеск далеких огней гавани и блестящей поверхности моря. К нашему счастью, рама люка оказалась деревянной; дерево прогнило настолько, что мы успели выломить раму из борта судна. Затем мы протиснулись в отверстие и погрузились в воду. Наши жилеты и пиджаки оставили мы в каюте.
Медленно и осторожно, часто ныряя, проплыли мы около судов; мы предварительно условились, что не сразу выберемся на берег, чтобы не попасть как-нибудь в руки своих преследователей.
Вероятно, был уже поздний час ночи. В гавани было совершенно тихо. Мы подвигались вперед, возле точно застывших судов, плавно рассекая золотистую рябь отражающихся в воде береговых фонарей. Миновав мол, мы проплыли Porto Nuovo. Темные громады товарных складов с угрожающе изогнувшимися подъемными кранами остались за нами. Мы повернули по направлению к Барколе, плывя вдоль берега и погружаясь во все более непроницаемый мрак. Пора было выбраться из воды. Платье наше и белье совершенно намокли и своей тяжестью затрудняли наши движения. Мы вылезли на небольшой поплавок и забрались в привязанную к нему лодку.