ПЕРСТЕНЬ ЦАРИЦЫ САВСКОЙ
Глава I. Первое упоминание о кольце
Большинство читателей знакомо, вероятно, с монографией (полагаю, что именно так следует называть этот научный труд) моего дорогого друга, профессора Хиггса — его полное имя Птолеми Хиггс, — в которой описываются плоскогорье Мур в северной части Центральной Африки, древний подземный город в горах, окружающих это плоскогорье, и странное племя абиссинских евреев, или, вернее сказать, их нечистокровных потомков, которые населяют или населяли его. Я говорю «большинство» вполне осознанно, потому что, хотя специалистов по этому вопросу очень немного, круг интересов образованных и знающих людей весьма широк, и эта тема может увлечь многих. Я сейчас расскажу, в чем дело.
Соперники и враги профессора Хиггса, которых у него оказалось очень много из-за его блестящих открытий и резкости присущих ему полемических приемов, восстали против него — написали, что он склонен к преувеличениям, а иногда и вымыслу. Не далее как сегодня утром один из противников профессора напечатал в газете открытое письмо к знаменитому путешественнику, который, как известно, несколько лет назад читал лекции в Британском обществе, спрашивая его, каким же образом в действительности профессор Хиггс пересек пустыню Мур — на верблюде, как он сам утверждает, или на гигантской сухопутной черепахе?
Содержащийся в этом письме намек на вымысел привел профессора, который, как я уже говорил, не отличается кротостью, в страшную ярость. Несмотря на все мои уговоры, он вышел из дома с плетью из кожи гиппопотама, которую египтяне называли коорбаш, с твердым намерением рассчитаться с клеветником. Чтобы предотвратить скандал, я позволил себе позвонить по телефону этому господину, который настолько же тщедушен телесно, насколько боек и силен на словах, и посоветовал ему во что бы то ни стало избежать встречи с Хиггсом. По тому, как внезапно оборвался наш разговор, я понял, что мой совет он принял к сведению. Как бы то ни было, хотя я продолжаю надеяться на благополучный исход этой истории, я все же снесся с поверенным моего справедливо возмущенного друга.
Быть может, читатель поймет теперь, что я пишу эту книгу не для того, чтобы выставить в выгодном свете себя и других, или чтобы заработать деньги — в них я теперь не нуждаюсь, или ради какой-либо другой цели того же порядка, — я пишу ее для того, чтобы всем стала известна чистая, неприкрашенная правда. В самом деле, о том, где мы побывали и что приключилось с нами, пишут и говорят так много, что открыть правду стало совершенно необходимо. Сегодня утром, едва отложив газету, в которой были напечатаны вышеупомянутые гнусные инсинуации, — да, сегодня утром, перед завтраком, эта мысль овладела мной с такой силой, что я немедленно телеграфировал Оливеру Орму, герою моего рассказа, — если только в нем есть особый герой, — который в настоящее время путешествует, и попросил его согласия на публикацию воспоминаний о наших совместных странствиях. Через десять минут я получил ответ из Токио:
Поступайте, как хотите и как считаете нужным, но непременно измените имена и прочее, потому что собираюсь возвращаться через Америку и опасаюсь интервьюеров. Япония чудесная страна.
Далее следовали сообщения частного характера, которые не к чему печатать. Оливер всегда посылает такие забавные телеграммы.
Но прежде чем начать свой рассказ, я думаю, следует сообщить читателю, в его же интересах, некоторые сведения о себе самом.
Меня зовут Ричард Адамс, я сын кемберлендского крестьянина, а моя мать была из Корнуэлдса. Во мне есть поэтому кельтская кровь, что, быть может, объясняет мою любовь к странствиям и многое другое. Теперь я уже старик — вероятно, мой конец не так уж далек; когда я в последний раз праздновал день своего рождения, мне исполнилось шестьдесят пять лет. Из зеркала на меня глядит высокий худой человек (теперь я вешу не больше ста сорока фунтов — пустыня сожрала весь мой лишний жир, а прежде когда-то я походил на Фальстафа); у меня карие глаза, продолговатое лицо; остроконечная борода соперничает белизной с моими седыми волосами.
По правде говоря, мое отражение в зеркале, которое не может лгать, напоминает старого козла; и в самом деле, туземцы, среди которых я жил, а особенно люди племени халайфа, чьим пленником я был, часто называли меня Белым Козлом.
Но довольно говорить о моей внешности. По специальности я — врач, принадлежащий к старой школе. Будучи студентом, я был несколько выше среднего уровня, так же как и в первое время моей практики как молодого врача. Но в жизни каждого человека иногда происходит нечто такое, о чем он не станет распространяться; что-то подобное случилось и со мной. Короче говоря, ничто не удерживало меня дома, я хотел повидать мир и надолго отправился в дальние страны.
Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, и упоминаю я об этом только потому, что здесь мы впервые встретились с Птолеми Хиггсом, который уже тогда, будучи молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области изучения древностей и был замечательнейшим лингвистом. Помню, как в то время все вокруг уверяли, что он на пятнадцати языках говорит так, как будто каждый из них является его родным, свободно изъясняется на тридцати языках и читает иероглифы с той же легкостью, с какой любой епископ читает «Таймс».
Я лечил Хиггса от тифа, но не взял с него денег, потому что он уже потратил все, что у него было, на покупку скарабеев и тому подобных вещей. Этого небольшого одолжения он никогда не забывал; каковы бы ни были его недостатки (а я лично ни за что не доверил бы ему какой-нибудь вещи, которой больше тысячи лет), Птолеми — верный и преданный друг.
В Каире я женился на женщине из племени коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел свое начало от одного из фараонов времен Птолемея, что не только возможно, но даже весьма вероятно. Она была христианка и по-своему хорошо воспитана, но, разумеется, осталась восточной женщиной. А для европейца жениться на восточной женщине очень опасно, как я уже объяснил это многим, особенно если он продолжает жить на Востоке, вне общества и людей одной с ним веры и культуры. Моя женитьба вынудила меня покинуть Каир и переехать в Асуан, тогда еще малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев. Но мы были бесконечно счастливы вместе, пока чума не унесла ее, а вместе с ней и мое счастье.
Все эти страницы моей жизни я пропускаю, потому что для меня они настолько священны и вместе с тем ужасны, что писать об этом я не могу. У меня остался от нее сын, которого, в довершение моих несчастий, украли люди племени махди, когда ему было двенадцать лет.
Теперь я подхожу к теме моего повествования. Никто другой не может написать этот рассказ: Оливер не хочет, Хиггс не может (там, где дело не касается древности и науки, он беспомощен), — так что делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ окажется неинтересным, повинен в этом буду я, а не наши похождения, потому что сами по себе они достаточно необычны.
Теперь у нас середина июня, а в декабре прошлого года, вечером того самого дня, когда я после многолетнего отсутствия вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гилдфорд-стрит. Дверь мне открыла его экономка, миссис Рейд, худая и пасмурная старушка, которая напоминает и всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сказала, что профессор дома, но что у него к обеду гость, и потому предложила мне зайти на следующий день утром. С большим трудом мне удалось наконец убедить миссис Рейд довести до сведения ее хозяина, что старый друг из Египта привез ему нечто такое, что наверняка заинтересует профессора.
Я поднялся наверх и вошел в гостиную Хиггса, которую миссис Рейд указала мне снизу, не поднимаясь туда со мной. Эту большую, во всю ширину дома комнату, разделенную на две половины высокой аркой, освещал только огонь в камине, перед которым стоял накрытый к обеду стол. Но этого света было достаточно, чтобы увидеть изумительное собрание разнообразных древностей, в том числе несколько мумий с золотыми масками на лицах, стоявших в своих ящиках у стены. В дальнем углу комнаты, над заваленным книгами столом, горела, однако, электрическая лампа, и там я увидел хозяина дома, с которым мы не встречались целых двадцать лет, хотя постоянно переписывались до тех пор, пока я не пропал в пустыне, а подле профессора — и его друга, который должен был с ним обедать.
По внешнему виду Хиггса, которого даже его враги считают одним из наиболее сведущих археологов и лучших знатоков мертвых языков во всей Европе, никто не сказал бы этого. Ему около сорока шести лет. Он невысокого роста и коренаст, лицо у него круглое и румяное, борода и волосы на голове огненно-рыжие, глаза, когда их можно разглядеть — мой друг Хиггс постоянно носит большие синие очки, — маленькие и неопределенного цвета, но пронзительные и острые. Одет он неряшливо и грязно и так обтрепан, что говорят, будто полиция постоянно арестовывает его как бродягу, когда он появляется на улице вечером или ночью. Такова была (и есть) внешность моего дражайшего друга, профессора Птолеми Хиггса, и я могу только надеяться, что он не обидится на меня, прочтя это описание.
Внешность второго, сидевшего за столом, опершись на руки подбородком, и несколько рассеянно слушавшего какую-то научную теорию, была совсем иная, и резкий контраст беседующих особенно бросался в глаза. Рядом с профессором сидел хорошо сложенный молодой человек, несколько худощавый, но широкоплечий, лет двадцати пяти или двадцати шести. Черты его лица были настолько правильны, что только глубокие темно-карие глаза смягчали его выражение некоторой жесткости; волосы его были коротко остриженные и тоже темные; он имел вид человека мыслящего, и когда улыбался, становился чрезвычайно обаятельным. Таков был (и есть) капитан отряда добровольцев Оливер Орм, опытный солдат, что он успел доказать во время Южно-Африканской войны, с которой тогда только что вернулся.
Должен прибавить, что он произвел на меня впечатление человека, к которому не слишком благоволит судьба: на его молодом лице было написано уныние. Быть может, это-то и привлекло меня к нему с первой же нашей встречи — ко мне судьба тоже была неблагосклонна в течение многих лет.
Так я стоял в дверях гостиной, разглядывая эту пару, пока наконец Хиггс не поднял голову, оторвавшись от папируса или чего-то другого, что он читал, и не заметил меня, стоявшего в тени.
— Кого это дьявол принес сюда? — воскликнул он резким и пронзительным голосом, которым всегда говорит, когда бывает зол и недоволен. — И какого черта вы делаете в моей комнате?
— Только что, — сказал его товарищ, — ваша экономка докладывала вам, что профессора Хиггса желает видеть один из его друзей.
— Ну да, она сказала это, но только я не могу вспомнить, чтобы у меня был друг, лицом и бородой напоминавший козла. Подойдите поближе, друг мой.
Я вошел в освещенное лампой пространство и снова остановился.
— Кто бы это мог быть? Кто бы это мог быть?… — бормотал Хиггс. — Это лицо… да, да, верно, — это лицо старого Адамса, но только Адамс умер десять лет назад. Мне писали, что его захватили халайфа. Почтенная тень давно умершего Адамса, прошу вас, будьте так любезны назвать ваше имя, чтобы попусту не тратить время.
— Это ни к чему, Хиггс, ведь вы уже назвали мое имя. Я непременно должен был разыскать вас… А ваши волосы совсем не поседели.
— Нет. Слишком много пигмента. Прямое следствие сангвинического характера. Ну, Адамс, — так как вы, разумеется, Адамс, — я в самом деле счастлив видеть вас, особенно потому, что вы так и не ответили мне на письмо, в котором я спрашивал, где вы раздобыли того скарабея времен Первой династии, чью подлинность — вам я могу сказать это — оспаривали некоторые идиоты. Адамс, дорогой старый друг, тысячу раз привет вам! — И он схватил мои руки и стал их трясти. Потом вдруг заметил у меня на пальце кольцо.
— Что это такое? Что-то очень интересное! — воскликнул он. — Но мы поговорим об этом после обеда. Разрешите познакомить вас с моим другом, капитаном Ормом, изучающим арабский язык и уже изрядно ознакомившимся с ним, но довольно мало смыслящим в египтологии…
— Мистер Орм, — прервал его молодой человек, поклонившись мне.
— Да, да, или капитан, как вам будет угодно. Он хочет сказать, что не служил в регулярных войсках, хотя и прошел всю Бурскую войну и был трижды ранен, один раз в грудь навылет, так что пуля пробила легкое… А вот и суп. Миссис Рейд, поставьте еще один прибор. Я ужасно голоден; занятия наукой требуют огромного напряжения умственной энергии, не говоря о затратах физических сил… Ну, ешьте. А разговаривать будем после обеда.
Мы принялись за еду. Хиггс ел много. Он всегда отличался превосходным аппетитом, быть может потому, что состоял в то время членом общества трезвости; Орм ел умеренно, а я — так, как подобает человеку моего возраста, привыкшему к растительной пище.
Когда обед кончился, мы наполнили стаканы портвейном, а Хиггс налил себе воды, набил свою большую пенковую трубку и передал нам сосуд с табаком, служивший некогда урной, в которой хранилось сердце какого-то древнего египтянина.
— Ну, Адамс, — сказал он, — каким образом вы вернулись из страны теней? Короче говоря, — вашу историю, дружище, вашу историю!
Я снял с пальца перстень, на который он уже успел обратить внимание, — широкий перстень слегка окрашенного золота и таких размеров, что нормальная женщина могла носить его на большом или указательном пальце, украшенный чудесным сапфиром, на котором были вырезаны странные архаические письмена. Я указал на эту надпись и спросил Хиггса, может ли он прочесть ее.
— Разумеется, могу, — ответил он, доставая великолепную лупу. — А вы разве не можете? Нет, нет, я помню: вы никогда не были в состоянии прочесть какую бы то ни было надпись старше шестидесяти лет… Ого! Это древнееврейская надпись. Так! Есть! — И он прочел: «Дар Соломона — правителя…», — нет: «…великого царя Израиля, любимца Яхве, Македе из страны Савской, царице, дочери царей, дочери премудрости, прекрасной». Вот что написано на вашем кольце, Адамс. Чудесное кольцо… Царица Савская, «Бат-Мелохим», дочь царей… И добрый старый Соломон тоже замешан здесь. Превосходно! Превосходно! — Он попробовал золото на язык и попытался куснуть его зубами. — Гм! Где вы раздобыли эту занятную штуку, Адамс?
— О, — ответил я со смехом, — разумеется, там же, где всегда. В Каире я купил его у погонщика осла за тридцать шиллингов.
— Ну да! — ответил он подозрительно. — Я думаю, что камень в кольце стоит несколько дороже, хотя он, может быть, поддельный. И надпись тоже поддельная… Адамс, — добавил он сурово, — вы хотите посмеяться над нами, но позвольте мне сказать то, что вам следовало бы знать давным-давно: никому не удастся провести Птолеми Хиггса. Это кольцо — бессовестная подделка, но кто сделал еврейскую надпись? Он здорово знает древнееврейский язык.
— Не знаю, — ответил я, — никто мне не говорил до сих пор, что надпись еврейская. По правде говоря, я думал, что она египетская. Знаю только, что мне дала кольцо, или, вернее, одолжила, женщина, носящая титул Вальда Нагаста, которую считают происходящей по прямой линии от Соломона и царицы Савской.
Хиггс снова начал внимательно разглядывать кольцо; потом, как бы по рассеянности, он опустил его к себе в карман.
— Я не хочу быть жестоким и не стану спорить с вами, — произнес он со вздохом. — Скажу только, что если бы мне рассказал все это кто-нибудь другой, я просто назвал бы его лжецом. Но ведь любому школьнику должно быть известно, что «Вальда Нагаста» означает «Дочь царей Эфиопии» — то же, что «Бат-Мелохим», — «Дочь царей» по-древнееврейски.