– Рад бы, сударыня, – зло усмехнулся в усы Алексей, – да только у нас отряд, а не экзекуторы.
– Ах, как жаль! Базиль, – строгий взгляд на супруга, – сам опасается распорядиться. Да уж я ему говорю: из своей руки выпори. «Нет, я дворянин! Распорядиться могу, но не более». А кому распорядиться? Все волком смотрят, волю ждут.
– Софи! – Истомин прижал руки к груди. – Прекратите это. Доставьте лучше князю ужин и покой. Прошу, князь, к столу. Отведайте скудное угощение. Разорил нас супостат.
Алексей с удовольствием сел к столу, сервированному, обильному. Отнюдь не разоренному супостатом. Вина всякие, даже хорошее шампанское. Рябчик, жаркое, икра, рыбка белая и свои караси – золотистые, жаренные в сметане. К десерту – яблоки, варенье, печенье.
– Повар у нас отменный, – говорила без устали Софи, кокетничая, – в Париже обучался. Устриц умеет подать, да где их взять в глуши нашей? Сказывал, и лягушек может сготовить, да у нас, в бедной России, они худы, не мясисты.
– И, матушка, – возразил с веселостью предводитель и кавалер, – глянь-ка за старый амбар, какие там жабы толстенные. Ножки, что у индейки, жирные, мясистые.
– Фи, Базиль! Что за манера за столом гадости говорить! Угощайтесь, Алексис, не чинитесь. Я, чай, в походе вам такое не готовят.
Алексей живо сказал положенный и ожидаемый комплимент. Сложный такой; похвалил в одной замысловатой фразе и котлету, и хозяйку.
– Вишь, матушка, князь овса продать просит…
– Да где ж его взять? – Софи вздохнула и горестно подперла пухлую щеку пухлой ладошкой. – Свои-то лошади овса давно не получали. Все сено прошлого года да ржаная солома. Угощайтесь, князь, вижу, что вы голодны.
Истомин своей рукой исправно подливал вино, не давал пустовать и водочной рюмке.
Позвонил, приказал вошедшему лакею:
– Распорядись баньку истопить для господ офицеров. Да старосту отряди солдат по избам развести. – И пояснил для Алексея: – Тут у меня, верстах в трех, деревенька; что вашим ребяткам в сарае да в палатках мерзнуть. Пусть под крышами погреются.
Алексей предложение отклонил. Не понравилось оно ему: негоже командиру в трех верстах от эскадрона ночевать. Да еще вблизи неприятеля. Который неизвестно где – может, и не в трех, а в одной версте отсюда.
Вошел веселый и бодрый Заруцкой, доложил о размещении людей и лошадей, озорно подмигнул, печально сообщая, что надо бы овса, да вот нет его, разве что Волох на деревне сыщет. Алексей его понял и повеселел. Истомин, усаживая Заруцкого за стол, сделался еще любезнее. Софи все внимание свое перекинула на корнета.
– Заруцкой… Заруцкой… – Стала как бы припоминать. – Фамилия русская, а по облику вы чистый француз. Они стройны и изящны. Вот и в вас нет эдакой дубовости, даже в дворянах наших весьма заметной.
Заруцкой не смущался, Алексей легко и незаметно усмехался в усы. Истомин заметно, но мимолетно хмурился.
Зажгли свечи, смеркалось нынче рано, часы хрипло пробили.
– Что ж, господа, пожалуйте в баньку, а там и на покой. Пьер покажет вам ваши комнаты. Вы ведь на Завидово поутру выступаете? В добрый час, там эти дни спокойно было. Но овса и там не достанете – опустошил поганец француз.
– Стройный и изящный, – добавил под общий смех Заруцкой.
Перед сном Алексей, сытый, свежий после бани, под хмельком, обошел посты и пикеты, зашел в амбар, где со смехом и руганью укладывались на соломе его гусары, одетые, сняв только кивера и сапоги, отстегнув сабли и ташки.
– Сыты, братцы?
– И сыты, ваше благородие, и пьяны, и нос в табаке. Кашевары расстарались – с грибом каша была, наваристая.
– А то! – веселый молодой голос из темного угла. – Гриб мясной подсобрали.
– Да не ври, Фимка, – упрекнули его из другого угла. – Ты ради смеха и батьку родного оговоришь.
– Ребята, – сказал Алексей, выходя, – на соломе трубки не курить.
– Знамо, себе не враги. Пущай не больно тепло, зато не поджаримся.
Подошел Волох, приблизил лицо, негромко сказал:
– Ваша светлость, Алексей Петрович, есть овес-то. В дальнем амбаре.
– Вот завтра четвертей с десяток погрузи. – Помолчал, не зная, что еще сказать. – Осень недалеко, снежок за ней посыпется. Французу прискорбно станет.
– Да ведь мы его не звали. А незваного гостя не чаркой с калачом провожать – железной метлой гнать. А там и по домам…
– Соскучился?
– Как нет? Скучно, Алексей Петрович. Да ведь дома у меня уж нет. Спалили. – Волох не стал объяснять – кто спалил да зачем.
– А родня?
– Разбрелись кто куда.
– Ничего, Волох, соберешь.
– Было б куда…
– Не тужи об этом – Георгия заслужишь – вот тебе и деньги на избу.
Волох покачал в сомнении головой.
– В казаки, что ль, обратно податься? Они без зазрения трофеями обживаются.
– Что ж, подавайся, пенять не буду.
– Нет уж. От добра добра не ищут. Мне при вас привольно.
Тепло стало на сердце от этих слов. Но Волох не был бы Волохом:
– А вы уж, как отличусь, представьте меня к Георгию.
– Хитер ты, Волох. Что торгуешься?
Посмеялись, довольные друг другом. Про Парашу Волох тактично умолчал.
Утром выступили. Гусары перед тем, довольные, нагрузили фуры овсом. Истомин кипел. Алексей выдал ему квитанцию.
– Вы, сударь, лжец. Сами себя наказали. Дали бы добром – заплатил бы серебром.
Квитанция трепетала в дрожащих от злости пальцах.
– Я вас, как родного принял, а вы так-то…
– Не след вам гостеприимством своим пенять. Не благородно. – Алексею надоел этот разговор – никчемный и тягостный. – Прощайте, сударь.
– Еще увидимся. – В голосе, срываемом обидой, разве что угроза не прозвучала.
Алексей усмехнулся, маханул в седло, оправил саблю, затянул чешуйчатый ремешок кивера под подбородком.
Эскадрон двинулся на Завидово. В конце колонны шестериком тянулись две пушки.
Алексей был задумчив. И если бы кто спросил его сейчас, о ком он думает, кого вспоминает – невесту Мари или девку Парашу, вряд ли бы смог ответить.
Едва колонна скрылась за липами, Истомин зло изодрал в клочья квитанцию, пустил обрывки по ветру.
– Егор, сукин сын! Седлай Карьку и дуй во весь опор в Знаменку. Там полк французский стоит. Скажешь, мол, партизаны. Ночевать в Завидово будут. Эскадрон всего. С припасами.
Егор сумрачно переступил с ноги на ногу.
– Не обессудь, барин. Как же все обскажу, коли я по-ихнему ни слова не умею?
– Толмача, дурак, тебе дадут! Живо пошел! Мало я драл тебя! Пошел!
Егор оседлал лошадь, пустился вниз по аллее.
Выехав на дорогу, оглянулся – дом скрылся за липами. И поскакал Егор не влево, к Знаменке, а вправо – к Завидову, что-то зло бормоча под нос, истово понукая коня.
…Что ж, из песни слова не выкинешь. Война не только героев творит, но и подлецов.
«Стоим лагерем в двух верстах от Витебска, снабжение отвратительное. Посылаю партии людей за добыванием провианта. Они возвращаются с хорошей добычей, которая не дает нам умереть с голоду.
Мародерство, конечно, развращает солдат, уничтожает дисциплину, способствует дезертирству и подвигает их на жестокости к мирному населению. Иные хвастливые их о том рассказы заставляют содрогаться. Старые солдаты полностью утратили всякое нравственное чувство; новобранцы же, еще совсем недавно кроткие и человеколюбивые, видя такой пример и результат, начинают подражать ветеранам, а то превосходят их в жестокости, щеголяя в ее проявлениях друг перед другом. (Замечу в скобках, что полезное с одной стороны мародерство имело и оборотную медаль – частенько наши солдаты, отдаляясь за добычей и за 20 и за 25 верст от основных сил, сами становились добычей диких казаков, все более досаждающих нам, и бывали ими жестоко наказаны. Что ж – на войне, как на войне.)
В войсках уныние. Нравственный дух представителей других стран и народов сильно поколеблен. В то время как французский солдат все еще отличается своей природной веселостью, любовью к завоеваниям и господству над низшими расами. Все это помогает поддерживать бодрость духа, легче переносить неизбежные на походе лишения.
Император ждал в Витебске депутацию русских для переговоров, однако в своих расчетах ошибся. Более того, принял за достоверное сообщение об успешном покушении на Александра и ожидал, как следствие этому, революции и перемены системы войны, каковая – уже ясно – была нам крайне необходима.
Император (наивно) рассчитывал на восстание угнетенного русского народа против дворянства и даже, поговаривают близкие к нему генералы и маршалы, предпринял в том какие-то меры. Мне лично известно, что ему удалось вступить в переговоры с казаками, на коих Император обещал им создать собственное независимое государство. Переговоры успехов не имели – русское владычество, видимо, им предпочтительнее французского. Что ж, рабская натура предпочитает не менять хозяина.
Пока же попытки вызвать прокламациями и обещаниями народную революцию имеют совершенно противоположный результат. Народ восстает против нас, не понимая, что мы, на своих штыках, несем ему свободу и справедливость.
Да и как ему понять! У варварского народа и свобода варварская, необузданная распущенность.
Настраивают против нас крестьян, пользуясь их темнотой и невежеством, и их господа, помещики, а также священники, которым крестьяне привыкли верить безо всякого огляда и сомнения. Лживые речи: мы легионы дьявола под началом Антихриста, мы духи ада, один наш вид вызывает ужас, одно наше прикосновение оскверняет. Мне довелось говорить с нашими пленными, которым удалось освободиться, и они уверяли, что эти несчастные, покормив их, уже не решались пользоваться той же посудой, а сохраняли ее для самых нечистых животных.
От нас бегут и помещики, и крестьяне, как от наступления сильной заразы, вроде чумы или холеры, спасаются в глубь страны. Богатства, роскошные и убогие жилища – все, что могло бы их удержать на своем месте или послужить нам, – все это приносится в жертву. И тем самым они вольно или невольно, разумно или тупо выдвигают между собой и нами неодолимую преграду – голод, пожары и опустошение.
Здесь, на другом конце Европы, император споткнулся об ту же Испанию, где до сих пор не затихает изнурительная для наших армий партизанская война. Но в России, я боюсь этого, такая война нас ждет еще более ужасная.
Император, не скажу, что в растерянности, но в глубоком раздумье после решения идти на Москву. В самом деле: Киев – это провинции, богатые людьми, провиантом, лошадьми; Петербург – голова России, центр управления. Москва… Здесь он может нанести удар имуществу и исконной чести дворянства и нации. Да и дорога к Москве короче – в пятнадцати переходах; и здесь же главная русская армия, которую должно и нужно уничтожить. Император прав: Москва – это сердце русской нации. Удар в сердце всегда смертелен.
Однако, однако… Не слишком ли позднее время года?
Тем не менее – идем на Смоленск. В расчете на генеральное сражение, которое опрокинет и обратит в паническое и позорное бегство русскую армию. Ее бесконечное уклонение от таких сражений имеет успех – русская армия сохраняет свои силы, наша все более изматывается кровавыми стычками, болезнями, голодом и… сомнениями».
Ты, Рассея, ты Рассея,
Ты, Рассейская земля,
Много крови пролила,
Много силы забрала!
Дружно, охотно подхватили, браво приосанились. Даже кони веселей пошли, громче застучали копытами в затвердевшую дорогу.
А молодец этот Заруцкой, тепло подумалось Алексею. И словно в ответ на это проговорил, потирая щеку, Волох:
– Славный корнет. Только уж очень в бою азартен. Безоглядно бьется.
– Ему иначе нельзя. Молод, надо всем показать, что не трус. И я такой же был.
– Да уж, не в обиду сказать, – осторожно усмехнулся в ответ Волох, – сильно вы состарились с той поры.
– Не годами, есаул, жизнь счет ведет, а пережитым.
Да, у нас что ни офицер, так поэт и философ.
Миновался лесок, потянулось пустое поле. Ветерок на просторе разогнался. Трепал конские хвосты и гривы, кони недовольно фыркали, мотали головами.
– Далеко еще? – спросил Алексей.
– Проводник сказывал: за полем – речка, на другом берегу – роща, а уж за ней, по праву руку, самое Завидово и есть. Так, полагаю, верст пять еще. Не заморились? А то бы в коляску вам сесть. Согреться.
– Да ты пьяница, Волох! – засмеялся Алексей.
– Да я не об себе заботу держу, – смутился Волох, – об вас печалюсь.
– Ладно, по-твоему будет. Нагоняй коляску, денщику скажи, что поручик приказал тебе выдать стаканчик водки.
– И калачом закусить, – весело добавил Волох.
– Рукавом закусишь, ты умелый.
Волох пришпорил коня и вскоре затерялся в хвосте колонны.
Алексей в самом деле почувствовал усталость. И то сказать – с утра в седле. Хорошо хоть славно выспался под крышей гостеприимного подлеца Базиля. Надо было бы, мстительно подумал, его Софи соблазнить. Да вот кабы знать.
Сзади послышался нарастающий конский топот. Нагонял Волох, держа широко на отлете правую руку. В руке этой что-то блеснуло.
Нагнал, придержал коня, протянул Алексею серебряную чарку, всклень налитую водкой. Только такой всадник, как Волох, мог проскакать с полной чаркой и ни капли не уронить. Не зря он хвалился, что из матушки на свет выйдя, сразу на коня сел.
– Согрейтесь, ваше благородие. – И добавил осторожно: – За здоровье Парашки.
– А ты не только пьяница, – принимая чарку, сказал Алексей, – ты еще и нахал, Волох.
– Гусару без этого никак.
– Да разве ты гусар? Ты ведь казак.
– Казак – по чину, гусар – по сердцу.
Алексей с удовольствием выпил – холодное серебро обожгло губы, а внутрь горячее славно пролилось.