Господин де Баржоль, не настаивая больше, взял наугад один из пистолетов.
Сэр Джон подошел к Ролану и передал ему другой пистолет, тот взял, взвел курок, и, не разглядывая механизм, опустил дулом вниз.
Между тем г-н де Валансоль отсчитывал сорок шагов; в начале этой дистанции он воткнул в землю трость.
— Не угодно ли вам, сударь, проверить после меня? — обратился он к сэру Джону.
— В этом нет надобности, сударь, — отвечал тот. — Мы с господином де Монтревелем вполне полагаемся на вас.
Господин де Валансоль воткнул в землю вторую трость в конце дистанции.
— Господа, — сказал он, — вы можете начинать в любой момент.
Противник Ролана уже стоял на своем месте, сбросив шляпу и сюртук.
Хирург и оба секунданта отошли в сторону.
Место дуэли выбрали так удачно, что ни одному из врагов солнце не било в глаза и оба стояли на одинаковой высоте.
Ролан положил на землю сюртук и шляпу и встал в сорока шагах от г-на де Баржоля, лицом к нему.
Оба они бросили взгляд в одну сторону, причем Ролан повернул голову направо, а де Баржоль — налево.
Пейзаж гармонировал с мрачной торжественностью сцены, которой предстояло здесь разыграться.
С одной стороны (справа от Ролана и слева от г-на де Баржоля) горизонт закрывала крутая гора, напоминавшая гигантскую крышу.
Зато с другой (то есть справа от г-на де Баржоля и слева от Ролана) открывалась безбрежная даль.
Ближе к зрителю расстилалась широкая равнина. Из красноватой земли повсюду торчали острые скалы, словно огромные кости, и картина напоминала кладбище гигантов.
На втором плане в лучах заходящего солнца четко вырисовывался Авиньон, опоясанный стенами, над которыми высился громадный дворец, похожий на льва, присевшего на задние лапы и готового растерзать злополучный город.
За Авиньоном, словно поток расплавленного золота, простиралась огненная полоса. То была Рона.
За Роной синела волнистая гряда холмов, отделяющих Авиньон от Нима и Юзеса.
И далеко-далеко в небесной выси солнце, которое один из противников, вероятно, видел в последний раз, медленно, величаво погружалось в пламенеющий океан золота и пурпура.
Противники представляли собой странный контраст.
Один из них, темноволосый, смуглолицый, черноглазый, худощавый, — тип человека южной расы, имеющей своими предками греков, римлян, арабов и испанцев.
Другой, белокурый, с большими голубыми глазами, нежным румянцем и изящными, как у женщины, руками олицетворял собою расу, населяющую страны с умеренным климатом и имеющую своими предками галлов, германцев и норманнов.
В этом было что-то символическое, и можно было себе представить, что происходит нечто большее, чем просто дуэль, — схватка двух человек.
Казалось, это столкновение двух народов, принадлежащих к южной и северной расам, поединок Юга с Севером.
Не роились ли такого рода мысли в голове Ролана, погруженного в грустное раздумье?
Нет, это маловероятно.
Но на минуту-другую он как будто позабыл о дуэли, о секундантах, о противнике, захваченный созерцанием великолепного зрелища.
Голос г-на де Баржоля вывел его из этого оцепенения:
— Когда вы будете готовы, сударь? Я уже готов. Ролан вздрогнул.
— Извините, что я заставил вас ждать, сударь, — сказал он, — но вам не следовало обращать на меня внимания, я очень рассеян. Но вот и я готов.
И с улыбкой на устах он пошел прямо на г-на де Баржоля; его волосы развевались на встречном ветру, он шел спокойно и непринужденно, как на обычной прогулке, в то время как его противник применял все меры предосторожности, обычные на дуэлях.
Лицо сэра Джона, вопреки его постоянной невозмутимости, выдавало крайнее волнение.
Расстояние между противниками быстро сокращалось.
Господин де Баржоль остановился первый, прицелился и выстрелил в тот момент, когда Ролан находился в десяти шагах от него. Пуля оторвала прядь его волос, но не коснулась головы.
Молодой человек повернулся к своему секунданту:
— Ну, что я вам говорил?
— Стреляйте, сударь, стреляйте же! — воскликнули секунданты.
Господин де Баржоль, не говоря ни слова, замер на месте.
— Простите, господа, — проговорил Ролан, — надеюсь, вы мне позволите самому решить, когда и как ответить. После выстрела господина де Баржоля мне следует сказать ему несколько слов, поскольку раньше я не мог этого сделать.
Потом, обращаясь к молодому аристократу, бледному, но спокойному, он добавил:
— Сударь, быть может, сегодня утром во время спора я чересчур погорячился?
Несколько секунд он ждал ответа.
— Ваша очередь стрелять, сударь, — отозвался г-н де Баржоль.
— Но сейчас, — продолжал Ролан, не обращая внимания на его слова, — вы поймете, чем была вызвана эта горячность, и, быть может, извините ее. Я военный и к тому же адъютант генерала Бонапарта.
— Стреляйте, сударь, — повторил молодой дворянин.
— Скажите, что вы отказываетесь от своих слов, сударь, — продолжал офицер. — Скажите, что репутация генерала Бонапарта как человека благородного и порядочного так высока, что скверная итальянская пословица, с досады придуманная побежденными, не имеет к нему никакого отношения. Скажите это, и я подальше заброшу пистолет и пожму вам руку; ведь я вижу, сударь, что вы храбрый человек!
— Я только тогда признаю вашего главнокомандующего благородным и порядочным человеком, как вы называете его, сударь, если этот гений, имеющий влияние на политику Франции, уподобится Монку, то есть вернет трон законному государю.
— О! — возразил с улыбкой Ролан. — Вы слишком многого хотите от республиканского генерала!
— В таком случае я не отступаюсь от своих слов, — заявил молодой дворянин. — Стреляйте, сударь, стреляйте!
Видя, что Ролан не спешит с выстрелом, он воскликнул, топнув ногой:
— Гром и молния! Стреляйте же!
При этих словах Ролан поднял кверху пистолет, собираясь выстрелить в воздух.
Но г-н де Баржоль остановил его движением руки и словами:
— Ради Бога, не делайте этого. А то я потребую, чтобы начали все сначала и чтобы вы стреляли первым!
— Клянусь честью, — вскричал Ролан, и лицо его стало мертвенно-бледным, будто он потерял всю кровь, — первый раз делаю такие уступки противнику… Убирайтесь к черту! Раз вы не хотите жить, то умрите!
И в тот же миг, не целясь, он опустил пистолет и выстрелил.
Альфред де Баржоль схватился рукой за грудь, качнулся вперед, потом назад, повернулся и упал ничком на землю.
Пуля Ролана пронзила ему сердце.
Увидев, что г-н де Баржоль упал, сэр Джон подошел к Ролану и повел его туда, где лежали сюртук и шляпа офицера.
— Вот и третий… — прошептал со вздохом Ролан. — Но вы свидетель, что он сам этого захотел.
И, подав англичанину дымящийся пистолет, он надел сюртук и шляпу.
Между тем г-н де Валансоль подобрал пистолет, выпавший из руки его друга, и вместе с ящиком вручил его сэру Джону.
— Ну что? — спросил англичанин, указывая глазами на Альфреда де Баржоля.
— Он умер, — ответил секундант.
— Что, сударь, я не уронил своей чести? — проговорил Ролан, вытирая платком с лица пот, выступивший при известии о смерти противника.
— Нет, сударь, — ответил г-н де Валансоль, — но позвольте сказать: у вас несчастливая рука…
И, поклонившись с безупречной вежливостью Ролану и его секунданту, он вернулся к телу своего друга.
— А вы что думаете, милорд? — снова спросил Ролан.
— По-моему, — ответил сэр Джон, невольно поддавшись восхищению, — вы из тех людей, которым божественный Шекспир вкладывает в уста такие слова: «Опасность и я — два льва, рожденные в один и тот же день; но старший я».
V. РОЛАН
На обратном пути оба были грустны и молчаливы. Как видно, потеряв шансы умереть, Ролан утратил и свою оживленность.
Быть может, катастрофа, виновником которой он стал, была одной из причин его молчаливости. Но поспешим сказать, что на полях сражений, особенно в Египетскую кампанию, он так часто заставлял своего коня перескакивать через трупы убитых им арабов, что едва ли смерть незнакомого человека могла произвести на него столь тягостное впечатление.
Значит, его печаль вызвана чем-то другим; вероятно, ее причиной была болезнь, о которой он поведал сэру Джону. Итак, он не скорбел о смерти другого человека, он отчаялся в своей собственной.
Вернувшись в гостиницу «Пале-Рояль», сэр Джон поднялся к себе наверх, чтобы оставить там пистолеты, при виде которых Ролан мог бы испытать что-то вроде угрызений совести; потом он вошел в комнату офицера, намереваясь вернуть три полученных от него накануне письма.
Ролан сидел в глубокой задумчивости, облокотившись на стол.
Не говоря ни слова, англичанин положил перед ним письма.
Молодой человек скользнул глазами по адресам, взял письмо, предназначавшееся его матери, распечатал и прочел.
Пока он читал, крупные слезы катились у него из глаз.
Сэр Джон наблюдал за ним с удивлением: ему открылось новое в характере Ролана.
Все что угодно ожидал он от столь сложной натуры, только не этих безмолвных слез.
Но вот Ролан покачал головой и, не обращая ни малейшего внимания на сэра Джона, прошептал:
— Бедная матушка! Как бы она плакала! Но, может быть, все к лучшему: матери не должны оплакивать своих детей!
И он машинально разорвал письма, после чего аккуратно сжег все клочки. Затем вызвал звонком горничную.
— До которого часа можно отправлять письма почтой? — спросил Ролан.
— До половины седьмого, — отвечала она. — Остается всего несколько минут.
— Тогда подождите.
Ролан взял перо и написал следующее:
«Мой дорогой генерал!
Все обстоит именно так, как я Вам говорил: я жив, а он умер. Согласитесь, это было похоже на пари.
Преданный до гроба
Ваш паладин Ролан».
Он запечатал письмо, написал на конверте адрес: «Генералу Бонапарту, улица Победы, Париж» — и вручил горничной, наказав, не теряя ни секунды, отослать его.
И кажется, только тогда он заметил сэра Джона и протянул ему руку.
— Вы оказали мне большую услугу, милорд, — проговорил он, — такие услуги связывают людей навеки. Я уже стал вашим другом; не хотите ли и вы стать моим? Этим вы окажете мне большую честь.
— О! — сказал сэр Джон, — благодарю от всей души! Я не осмеливался просить вас о такой чести, но раз вы мне предлагаете… я принимаю.
И, обычно невозмутимый, англичанин, в свою очередь, почувствовал, как у него потеплело на сердце, и смахнул слезу, дрожавшую на ресницах.
Потом, глядя на Ролана, он добавил:
— Как жаль, что вы торопитесь уезжать! Мне так хотелось бы провести с вами еще день или два.
— Куда вы направлялись, милорд, когда я с вами встретился?
— О! Никуда, я путешествую, чтобы разогнать скуку! К несчастью, я частенько скучаю.
— В самом деле, никуда?
— Я направлялся куда угодно.
— Это одно и то же, — улыбнулся офицер. — А что, если я вас попрошу кое-что сделать?
— О! Весьма охотно, если это возможно.
— Очень даже возможно, все зависит только от вас.
— Говорите.
— Вы обещали, если я буду убит, отвезти меня мертвым к моей матери или же бросить в Рону!
— Я отвез бы вас мертвым к вашей матушке, но ни за что не бросил бы вас в Рону!
— Ну, так отвезите меня живым, и вас встретят еще лучше.
— О!
— Мы проведем две недели в Бурке, это моя родина, один из самых скучных французских городов; но ваши соотечественники — большие оригиналы, и, возможно, вам будет весело там, где другие скучают? Решено?
— Мне бы этого очень хотелось, — ответил англичанин, — но, может быть, это не совсем удобно.
— Но ведь мы с вами, милорд, сейчас не в Англии, где самодержавно царит этикет. У нас больше нет ни короля, ни королевы, и не для того мы снесли голову злополучному созданию по имени Мария Антуанетта, чтобы возвести на трон его величество Этикет.
— Я охотно поехал бы с вами, — признался сэр Джон.
— Вы увидите, моя матушка — превосходная женщина, к тому же утонченно-любезная. Моей сестре, когда я уезжал, исполнилось шестнадцать, и она была прехорошенькая, теперь ей восемнадцать, и несомненно она стала красавицей. Есть у меня и брат Эдуард, чудесный мальчишка двенадцати лет; он будет пускать вам под ноги шутихи и с грехом пополам болтать с вами по-английски. Когда пройдут эти две недели, мы отправимся в Париж.
— Я как раз из Парижа, — заметил англичанин.
— Погодите, вы собирались ехать в Египет, чтобы повидать генерала Бонапарта, а между тем отсюда до столицы куда ближе, чем до Каира. Я вас представлю ему. Не беспокойтесь, вы будете хорошо приняты. Далее, вы сегодня говорили о Шекспире.
— О да, я часто говорю о нем.
— Значит, вы любите драмы и комедии?
— Да, я очень их люблю.
— Так вот, генерал Бонапарт как раз собирается поставить одну драму: это очень оригинальный и, ручаюсь вам, небезынтересный спектакль!
— Значит, — сказал сэр Джон, все еще колеблясь, — с моей стороны не будет бестактностью, если я приму ваше предложение?
— Конечно, нет, и вы всем доставите удовольствие, а мне особенно!
— Тогда я согласен.
— Браво! Ну, а когда думаете вы отправляться?
— Когда вам будет угодно. Моя карета была заложена, когда вы швырнули эту злополучную тарелку в голову Баржоля. Если бы не тарелка, мы с вами никогда не познакомились бы, и, в конце концов, я рад, что вы ее бросили. Да, очень рад!
— Может быть, поедем сегодня вечером?
— Хоть сейчас. Я прикажу вознице перепрячь лошадей, и, как только карета будет готова, мы отправимся в путь.
Сэр Джон вышел отдать распоряжения. Вскоре он вернулся и сообщил, что приказал подать две котлеты и холодную курицу.
Ролан взял свой чемодан и спустился вниз.
Подойдя к экипажу, англичанин положил пистолеты на прежнее место в ящике для багажа.
Они закусили, чтобы можно было ехать всю ночь без остановок, а когда на церкви кордельеров пробило девять, удобно устроились в карете и покинули Авиньон, где ко всей пролитой там крови прибавилось еще несколько капель, причем Ролан действовал с присущей ему беззаботностью, а сэр Джон Тенли с невозмутимостью, свойственной англичанам.
Четверть часа спустя оба уже спали, во всяком случае, судя по их молчанию, можно было подумать, что они поддались дремоте.
Мы воспользуемся этими минутами их отдыха, чтобы дать нашим читателям кое-какие необходимые сведения о Ролане и его семье.
Ролан родился 1 июля 1773 года, через четыре года и несколько дней после Бонапарта, рядом с которым, или, вернее, сопровождая которого он появился в нашем романе.
Его отцом был полковник Шарль де Монтревель, чей полк долгое время стоял гарнизоном на Мартинике; там полковник женился на креолке Клотильде де ла Клемансьер. От этого брака родилось трое детей: Луи, который уже нам известен под именем Ролана, Амели, чью красоту он расхваливал сэру Джону, и Эдуард.
В 1782 году полковник был отозван во Францию, и ему удалось поместить юного Луи де Монтревеля (далее мы увидим, почему он сменил свое имя) в Парижское военное училище.
Там с мальчиком познакомился Бонапарт, когда молодого корсиканца после лестного отзыва г-на де Кералио сочли нужным перевести из училища в Бриене в Парижское военное училище.
Луи был самым младшим из учеников. Хотя ему было всего тринадцать лет, он уже проявлял крайнюю необузданность и был изрядным задирой: таким он показал себя и через тринадцать лет в разыгравшейся на наших глазах сцене за табльдотом.
Бонапарт, которому уже в юности были свойственны независимость, упорство, неукротимость, обнаружив в мальчике те же качества, из этого сродства простил ему недостатки и привязался к нему.
Со своей стороны Луи потянулся к молодому корсиканцу, чувствуя в нем опору.
Однажды мальчик пришел к своему старшему другу, как он называл Наполеона, в момент, когда тот сидел за столом в глубокой сосредоточенности, решая математическую задачу.
Луи знал, что будущий артиллерийский офицер придавал огромное значение математике и посвящал ей почти все время, в ущерб остальным занятиям.