Он считал, что в таких случаях война должна уступить место переговорам.
Но как вести переговоры с человеком, подобным Кадудалю?
Бонапарт прекрасно знал всю силу своего личного обаяния и, стоило ему захотеть, умел им пользоваться. Он принял решение встретиться с Кадудалем и намеревался, ничего пока не говоря Ролану, в свое время поручить ему устроить это свидание.
До тех пор он хотел выяснить, не будет ли Брюн, чей военный талант он ставил высоко, удачливее своих предшественников.
Сообщив Ролану о приезде его матери, поселившейся в особняке на улице Победы, первый консул отпустил его.
Ролан вскочил в коляску и поспешил туда.
Он застал г-жу де Монтревель дома, гордую и счастливую, как только может быть счастлива женщина и мать.
Эдуарда еще накануне приняли во Французский пританей.
Госпожа де Монтревель собиралась покинуть Париж и вернуться домой к Амели, чье здоровье по-прежнему ее тревожило.
Что касается сэра Джона, он был не только вне опасности, но почти совсем здоров. Он находился в Париже, приезжал накануне навестить г-жу де Монтревель, не застал ее, так как она провожала Эдуарда в училище, и оставил свою визитную карточку.
На карточке был указан адрес: сэр Джон остановился на улице Ришелье в гостинице «Мирабо».
Часы показывали одиннадцать утра — как раз время завтрака сэра Джона; Ролан был вполне уверен, что застанет его дома. Он вскочил в коляску и велел ехать к гостинице «Мирабо».
Он действительно нашел сэра Джона за обильным завтраком на английский манер, что было редкостью в ту эпоху: лорд ел отбивные котлеты с кровью и пил чай большими чашками.
При виде Ролана сэр Джон с радостным возгласом вскочил из-за стола и бросился навстречу гостю.
Ролан искренне привязался к этому удивительному человеку, в котором за эксцентричными выходками иностранца таилось редкое душевное благородство.
Сэр Джон осунулся и побледнел, однако чувствовал себя прекрасно.
Его рана зарубцевалась, и, за исключением удушья, которое с каждым днем шло на убыль и вскоре должно было пройти, он почти совсем выздоровел.
Он встретил Ролана с такой сердечностью, какую трудно было ожидать от столь сдержанного человека, и заявил, что радость свидания с другом принесет ему полное исцеление.
Прежде всего сэр Джон пригласил Ролана позавтракать вместе, обещая угостить его блюдами французской кухни.
Ролан согласился; однако, подобно всем солдатам суровых войн Революции, когда часто не хватало хлеба, он был нетребовательным гастрономом: привык к любой пище, предвидя трудные дни, когда есть будет нечего.
Поэтому старания сэра Джона угостить его по рецептам французской кухни, пожалуй, остались незамеченными.
Но что не осталось незамеченным для Ролана — это странная озабоченность сэра Джона.
Было ясно, что его друг хотел бы сообщить ему какую-то тайну, но никак не мог решиться.
Ролану подумалось, что надо облегчить ему этот шаг.
Поэтому, когда они закончили завтрак, Ролан, поставив локти на стол и подперев подбородок руками, спросил со свойственной ему откровенностью, доходящей порою чуть ли не до грубости:
— Не правда ли, дорогой милорд, вам хочется что-то сообщить вашему другу Ролану, но у вас не хватает духу?
Сэр Джон вздрогнул и из бледного стал пурпурным.
— Черт подери! — продолжал Ролан. — Я вижу, вам трудно решиться. Но знайте, если вы хотите меня о чем-то попросить, то я едва ли имею право вам отказать. Говорите же, я вас слушаю.
И Ролан закрыл глаза, чтобы как можно внимательнее выслушать сэра Джона.
Но, очевидно, лорду Тенли было не так легко затронуть эту тему, и он продолжал хранить молчание; подождав с минуту, Ролан открыл глаза.
Сэр Джон был бледен как полотно, гораздо бледнее, чем в начале их встречи.
Ролан протянул ему руку.
— Должно быть, — сказал он, — вы хотите мне пожаловаться, что с вами были недостаточно приветливы в замке Черных Ключей?
— Вот именно, мой друг, а ведь от обитателей вашего замка зависит счастье или горе всей моей жизни!
Ролан пристально посмотрел на сэра Джона.
— Ах ты черт! Неужели мне так повезло?..
Он осекся, сообразив, что чуть было не нарушил общепринятых правил.
— О, продолжайте, дорогой Ролан! — воскликнул сэр Джон.
— Вы этого хотите?
— Умоляю вас.
— А вдруг я ошибаюсь? Вдруг скажу глупость?
— Друг мой, друг мой, продолжайте!
— Так вот, милорд, я хотел сказать: неужели мне так повезло, что вы оказали честь моей сестре, полюбив ее?
Сэр Джон радостно вскрикнул и в бурном порыве, какого нельзя было ожидать от столь флегматичного человека, крепко обнял Ролана.
— Ваше сестра просто ангел, дорогой Ролан, и я люблю ее всем сердцем!
— Вы совершенно свободны, милорд?
— Свободен и независим; как я вам уже говорил, я с двенадцати лет владею крупным состоянием, и оно приносит мне двадцать пять тысяч фунтов стерлингов годового дохода.
— Милый мой, это чересчур много для девушки, которая получит в приданое всего каких-нибудь пятьдесят тысяч франков.
— Оу! — воскликнул сэр Джон, у которого в минуты сильного волнения заметно проступал английский акцент. — Если богатство служит препятствием, я откажусь от него.
— Да нет, не стоит! — засмеялся Ролан. — Вы богаты, это большое несчастье, но что поделаешь!.. Вопрос не в этом. Вы любите мою сестру?
— Оу! Я обожаю она!
— Ну, а она? — подхватил Ролан, передразнивая англицизм своего друга. — Моя сестра любит вас?
— Вы сами понимаете, что я ее не спрашивал, — отвечал сэр Джон. — Я был обязан прежде всего обратиться к вам, дорогой Ролан, и в случае успеха просить вас замолвить слово перед вашей матушкой. Только тогда, заручившись согласием вас обоих, я бы сделал предложение или скорее вы бы сделали это за меня, Ролан, — сам я никогда не осмелюсь…
— Значит, я первый услышал ваше признание?
— Это естественно: вы мой лучший друг.
— Так вот, дорогой мой, что касается меня, вы выиграли дело — я согласен.
— Остается уговорить вашу матушку и вашу сестру.
— Это одно и то же. Поверьте, моя мать предоставит
Амели полную свободу выбора, и, разумеется, если выбор падет на вас, она будет счастлива. Но есть человек, который может воспротивиться.
— Кто же это? — удивился сэр Джон; он так долго взвешивал все шансы «за» и «против», все предусмотрел и вдруг натолкнулся на совершенно неожиданное препятствие.
— Первый консул! — ответил Ролан.
— God… note 22 — вырвалось у лорда, но он тут же спохватился, не закончив английского ругательства.
— Как раз перед моим отъездом в Вандею, — продолжал Ролан, — он говорил со мной о замужестве моей сестры и заявил, что это не касается ни меня, ни матери, что он сам этим займется.
— Если так, я пропал! — ужаснулся сэр Джон.
— Почему?
— Первый консул не любит англичан.
— Скажите лучше, что англичане не любят первого консула.
— Но кто же осмелится сообщить первому консулу о моем предложении?
— Я.
— И вы скажете ему, что вам лично это по душе?
— Вы у меня станете голубем мира между двумя враждующими нациями! — заявил Ролан, поднимаясь с места.
— О, благодарю вас! — воскликнул сэр Джон, горячо пожимая ему руку, и прибавил с огорчением: — Как? Вы меня покидаете?
— Милый друг, меня отпустили на несколько часов. Один час я провел с матушкой, два часа с вами, теперь следует уделить часок вашему любимцу Эдуарду… Поеду навестить его и посоветую учителям дать ему волю: пусть себе дерется с товарищами сколько угодно. После этого я вернусь в Люксембургский дворец.
— В таком случае поклонитесь от меня Эдуарду и передайте, что я заказал ему пару пистолетов; теперь ему не придется при нападении разбойников брать пистолеты у кондуктора.
Ролан уставился на сэра Джона.
— Это еще что за история? — спросил он.
— Как? Вы ничего не знаете?
— Нет, а что? Что-нибудь случилось?
— Случилось то, что наша бедняжка Амели чуть не умерла от ужаса.
— Что же произошло?
— Нападение на дилижанс.
— Какой дилижанс?
— Тот, в котором ехала ваша мать.
— Дилижанс, где была матушка?
— Да.
— На него напали?
— Вы же видели госпожу де Монтревель; разве она вам ничего не сказала?
— Об этом ни слова.
— Так знайте, мой дружок Эдуард — настоящий герой! Никто из пассажиров не защищался, кроме него. Он схватил пистолеты кондуктора и выстрелил.
— Храбрый мальчишка! — восхитился Ролан.
— Еще бы! Но, к сожалению или к счастью, кондуктор из предосторожности вынул пули. Господа Соратники Иегу обласкали Эдуарда как храбрейшего из храбрых, но он никого не убил и не ранил.
— Неужели это правда?
— Говорю же вам, что ваша сестра чуть не умерла от страха.
— Ну хорошо же! — пробормотал Ролан.
— Что хорошо? — удивился сэр Джон.
— Ладно… тем более важно поскорее повидать Эдуарда.
— Что вы задумали?
— Есть один план.
— Вы сообщите его мне?
— Пожалуй, нет: для вас мои планы плохо кончаются.
— Однако, дорогой Ролан, если представится случай отомстить?
— Я отомщу за нас обоих. Вы влюблены, дорогой милорд, предавайтесь же любовным мечтам.
— Вы обещаете оказать мне поддержку?
— Это решено: я горячо желаю назвать вас братом.
— Вам надоело называть меня другом?
— Да, черт возьми: мне этого мало.
— Благодарю.
После крепкого рукопожатия друзья расстались.
Через четверть часа Ролан приехал во Французский пританей, который находился там, где теперь лицей Людовика Великого, то есть в начале улицы Сен-Жак, позади Сорбонны.
С первых же слов директора училища Ролан понял, что его брат пользуется здесь особым покровительством.
За мальчиком тут же послали.
Эдуард в порыве радости бросился в объятия обожаемого старшего брата.
После первых приветствий Ролан завел разговор о нападении на дилижанс.
Если г-жа де Монтревель вообще умолчала о дорожном происшествии, а лорд Тенли был скуп на подробности, то Эдуард выложил все без утайки.
Нападение на дилижанс было его Илиадой.
Он рассказал Ролану с мельчайшими подробностями о сговоре Жерома с бандитами, о пистолетах, заряженных холостыми зарядами, о внезапном обмороке матери, о том, как заботливо приводили ее в чувство напугавшие ее негодяи, которые почему-то звали Эдуарда по имени, наконец, о том, как у одного из них упала маска, так что матушка, вероятно, успела разглядеть лицо этого человека, оказавшего ей помощь.
Это последнее обстоятельство особенно заинтересовало Ролана.
Потом мальчик дал отчет об аудиенции у первого консула: как тот его обнял, расхвалил, обласкал и, наконец, направил с особой рекомендацией во Французский пританей. Ролан узнал от брата все, что хотел знать, и, так как от улицы Сен-Жак до Люксембургского дворца было рукой подать, через пять минут явился во дворец.
XXXVI. СКУЛЬПТУРА И ЖИВОПИСЬ
Когда Ролан возвратился в Люксембургский дворец, стенные часы показывали четверть второго пополудни.
Первый консул работал с Бурьенном.
Если бы мы писали обыкновенный роман, то стремились бы к развязке и, чтобы поскорей добраться до нее, несомненно опустили бы кое-какие подробности, без которых, как нас уверяют, можно обойтись, изображая великих исторических деятелей.
Однако мы придерживаемся другого мнения.
С того дня, когда мы впервые взяли в руки перо — а было это почти тридцать лет назад, — замыкались ли мы в тесных рамках драмы или охватывали мыслью пространный роман, мы неизменно преследовали двоякую цель: просвещать и развлекать.
Просвещение стоит у нас на первом месте, ибо занимательность всегда была для нас лишь средством просвещать.
Удалось ли это нам? Полагаем, что удалось.
Наши произведения, посвященные различным эпохам, в обшей сложности объемлют огромный исторический период: события, рассказанные в романах «Графиня Солсбери» и «Граф де Монте-Кристо», разделяют пять с половиной столетий.
Так вот, мы утверждаем, что ознакомили читателей с историей Франции, развертывавшейся на протяжении пяти с половиной веков, глубже и полней, чем любой из наших историков.
Более того, хотя наши убеждения хорошо известны и в правление Бурбонов старшей и младшей ветви, при республике и при нынешнем режиме мы высказывали их открыто, смеем думать, что всякий раз в своих романах и драмах мы считались с духом времени.
Нас восхищает маркиз Поза в «Дон Карлосе» Шиллера, но на месте поэта мы не допустили бы вопиющего анахронизма, введя философа XVIII века в число исторических лиц XVI столетия, изобразив энциклопедиста при дворе Филиппа II.
Мы же в лице своих героев — в зависимости от эпохи — становились монархистами при монархии, республиканцами при республике, а теперь занимаемся преобразованиями при консулате.
Но при всем том наша мысль всегда парила над людьми и над эпохой, и мы старались каждому историческому лицу воздать должное, рисуя его как с положительной, так и с отрицательной стороны.
А между тем, кроме всеведущего Бога, никто не способен от своего лица по всей справедливости оценить человека. Вот почему в Египте фараонам, перед их переходом в вечность, на пороге гробницы выносил приговор не отдельный человек, но весь народ.
Недаром существует пословица: «Глас народа — глас Божий».
Итак, будучи историком, романистом, поэтом и драматургом, мы оказываемся всего лишь в роли председателя суда присяжных, который беспристрастно подводит итог прениям, предоставляя присяжным заседателям вынести приговор.
Книга это и есть такой итог. Читатели — это и есть присяжные.
Сейчас мы попытаемся нарисовать портрет одного из величайших исторических лиц не только нашего времени, но и всех веков, изобразив его в переходную пору, когда Бонапарт становился Наполеоном, генерал — императором. Естественно, опасаясь быть несправедливыми, мы отказываемся от всякого рода оценок и будем приводить одни факты.
Мы не согласны с теми, кто повторяет слова Вольтера: «Для лакея не существует героя».
Возможно, так и бывает, когда лакей близорук или завистлив (печальные свойства, имеющие между собою больше общего, чем принято думать).
Мы утверждаем, что герой может по временам становиться добрым малым, но этот добрый малый все же остается героем.
Что такое герой для широкой публики?
Человек, чей гений в какой-то момент берет верх над велениями сердца.
Что такое герой для его близких?
Человек, у которого веления сердца на какой-то миг берут верх над гением.
Историки, судите о гении по его деяниям!
Народ, суди о его сердце!
Кто судил о Карле Великом? Историки.
Кто судил о Генрихе Четвертом? Народ.
Как вы полагаете, который из двух монархов получил более справедливую оценку?
Так вот, чтобы вынести справедливое суждение, чтобы апелляционный суд, каким является потомство, подтвердил приговор современников, не следует освещать героя лишь с одной стороны, необходимо показать его с разных сторон и в те глубины, куда не проникает луч солнца, внести пылающий факел или простую свечу.
Но вернемся к Бонапарту.
Мы уже сказали, что он работал с Бурьенном.
Как же распределял свое время первый консул, пребывая в Люксембургском дворце?
Он вставал между семью и восемью часами утра и, призвав одного из своих секретарей, чаще всего Бурьенна, работал с ним до десяти. В десять часов ему докладывали, что завтрак подан. Обычно его уже ожидали Жозефина, Гортензия и Эжен. За стол садились всей семьей, включая дежурных адъютантов и Бурьенна. После завтрака Бонапарт беседовал со своими близкими и приглашенными. Этой беседе он посвящал ровно час; по обыкновению, в ней принимали участие его братья Люсьен и Жозеф, Реньо де Сен-Жан д'Анжели, Буле де ла Мёрт, Монж, Бер-толе, Лаплас и Арно. Около полудня появлялся Камбасерес.