В купэ темно. Газовый фонарь прикрыт черной перепонкой. Качается вагон и быстро подстукивают колеса.
Баранов лежит на верхней койке, над головой в сетке чемодан с почтой, под головой, под подушкой пистолет, — все в исправности.
Костиков снизу продолжает. — А в Герате надо купить лошадей. Кони будут, по крайней мере, — а не падаль наемная, да оно и дешевле выйдет, чем нанимать. Только надо смотреть, чтобы корм в дороге не воровали, ну да я их разбойников знаю, не беспокойтесь.
Славный этот Костиков, однако сказать ему нельзя. Он уже два раза ездил в Кабул и любит показывать свою опытность, и потом у него очень неприятная манера смеяться: опускает губы так, что за губами опускается нос. Люди с подобным носом всегда склонны к насмешливости.
На этом Баранов уснул.
Утром с мылом и полотенцем шел по коридору, а навстречу знакомое, чисто выбритое лицо. Без серого пальто (без пиджака даже), без желтого чемоданчика, — но ошибиться невозможно.
Баранов даже не удивился. Англичанин тоже ничего не показал своим бритым лицом. Проходя Баранов не удержался, — зацепил его локтем, сказал:
— Виноват, — и, покачиваясь от быстрого хода поезда, прошел в уборную. — Ладно. Ты меня знаешь, но и я тебя, Керзона, тоже. Поиграем. Держись за воздух. — Весело думал и весело растирал лоб и щеки холодной мыльной водой.
На Аральском море покупали рыбу.
За окном бежит длинная степь, по степи длинным шагом идут верблюды, на верблюдах рваные тюки и желтые люди в выгоревших лохмотьях.
— Отлично: и рыба, и верблюды, и солончаки, — все.
— Разрешите попросить огня. — Рядом с Барановым стоит англичанин.
— Сию минуту — Зажег спичку, протянул, а сам думает — Керзон тоже отличный попался, только жаль — глупый. Ведь, пять минут назад не скрывая вертел в руках серебряную спичечницу. Подбрасывал большим пальцем и на лету ловил. Эх, Керзон!
— Благодарствуйе, — кланяется Керзон.
— Не стоит. — И про себя — Нет, право молодец, ведь какое слово пустил. Только ты, лорд, забыл, что слишком правильная речь обличает иностранца.
— Далеко едете? — учтиво спрашивает лорд.
— Отсюда не видно, — не менее учтиво улыбается Баранов.
Англичанин говорит о погоде, а потом опять:
— В командировку едете, или как?
— Нет, по семейному делу. Тетушка у меня, слабая здоровьем. Так вот к ней — с той же учтивой улыбкой говорит Баранов (кушай, если тебе нравится).
Англичанин соболезнующе покачал головой и ушел.
Больше Баранову с ним разговаривать не удалось. От жары, рыбы и качки Баранов пролежал до самого Ташкента.
За Ташкентом сели в жесткий вагон. В мягком слишком жарко и слишком много клопов, говорят.
Эта желтая страна, эти глиняные стены, арабские надписи на песчаного цвета вагонах, летучая пыль, кисло-сладкие гранаты, свирепые клопы, которые, чтобы спутать информацию, появляются и в жестких вагонах, эти пестрые халаты, выжженные виноградники и арыки — это Восток.
— Мы русские отсюда, мы его понимаем. Англичане его никогда не удержат, они не умеют его любить, — и от таких мыслей Баранов чувствовал себя увереннее.
— Жаль только, что Керзона своего потерял, я бы ему расписал восточную политику.
Керзона Баранов потерял в Ташкенте. Тот пересел с поезда на поезд и уехал в Мерв. (Баранов слышал как он носильщику билет заказывал). В Ташкенте Керзон был одет в легкий верховой костюм и желтые гетры. Через плечо у него висел черный термос на желтом ремне.
— Фу, какое несоответствие, а еще инглишмэн, это ведь не лучше зеленых носок при красном галстуке.
Но от этого англичанин сделался ему еще дороже и он с большим сожаленьем задержался в Ташкенте на три дня. Что поделаешь, — начальство.
— А впрочем ничего. Может в Мерве встретимся, а может и дальше, недаром он всадником облачился.
И хотелось встретиться и попробовать силы.
Теперь в рассказе есть двадцатилетний романтик и есть Керзон, а сам рассказ идет все глубже на восток. Все в наличности, не хватает лишь русских чайников в афганской обстановке. Но пока рассказ касается только внешней политики и ее сотрудников, чайники в нем появиться не могут, как к политике не относящиеся.
Первый такой чайник появился на ковре афганского пограничного полковника в Чилдухторане. Он был красный с синими цветами.
Впрочем он не принадлежал к чайникам, играющим такую большую роль в этом восточном рассказе. Но одиночке они, вероятно, были на него похожи, но от большого своего количества они спрессовались в небольшую бумажку, отпечатанную на «Ундервуде», и, потеряв свою вещественность, ездят в портфелях сотрудников Наркомвнешторга.
Итак у полковника на ковре стоит чайник.
Баранов маленькими глотками пьет слишком сладкий и слишком горячий, зеленый чай. Трудно пить: горячая чашка— без ручки и с ложечки нельзя — она с дырочками.
Афганцы тоже молчат, потому что все приятное и вежливое уже сказано.
Полковник, толстый и медный, в линялом синем мундире и тонких белых штанах сидит на корточках, полузакрыв глаза.
— Скоро ли выпустят?
— Полковник очень сожалеет — говорит рябой переводчик, — у него нет верховых лошадей. Полковник хочет думать, что до Герата вы хорошо доедете и на вьючных — здесь близко.
— Эх, седел в Ташкенте не купили, — вздыхает Костиков. Баранов пожимает плечами, а переводчик продолжает:
— Русский мушир вчера поехал в Герат. Тоже поехал на вьючной. Он хороший наездник и большой мушир. Он дал полковнику бутылку.
Из рук в руки кругом по ковру передается термос. Термос черный на желтом ремне.
Баранов улыбается (уж я осторожнее тебя, Керзона, буду) и говорит:
— Спроси у полковника-саиба откуда этот русский мушир приехал.
— Полковник говорит, что русский мушир приехал из Тахтабазара и что это хорошая бутылка. В ней чай остается горячим пока его не выпьешь. Полковник еще говорит, что он больной. Даже чай из этой бутылки не согревает его, когда ему холодно, — и спрашивает: нет ли у вас хины.
— Хины? Костиков, она у вас хранится, достаньте пожалуйста.
Часов шесть караван уже идет без остановки.
На вьючном седле навязана подушка, а сверху одеяло. Высоко выходит, и без стремян очень неустойчиво. Вместо уздечки недоуздок, вместо повода тяжелая цепь с железным приколышем на конце. А конь подозрительный: беспричинно ржет и фыркает. От времени до времени пробует укусить ближайшую вьючную. Черт его этой цепью удержит, если он развеселится.
— О ногах лучше не думать, тогда не слышно, как они болят. Буду думать о Керзоне. Итак в Кушке он не был. Значит избегал Кушкинскую погранохрану. Как же он там проскочил, там, ведь, тоже пост есть. А главное что он сейчас делает? (Будет ли нападение).
Но голова наливается оловом, как и ноги. Баранов ерзает, чтоб хоть немного переменить положение, — не легче.
А дорога идет вправо, все выше и выше и все темнее, — уже вечер.
Впереди поет каракеш. Уже давно поет и, вероятно, не скоро кончит. Качается в темноте длинная песня, и темнота качается. А ног не слышно, только в коленях, медленно пульсируя, ворочаются клинья.
— Скоро ли конец, силы нет никакой дольше терпеть.
— Вот, кажется, доехали, — это Хаджи Мелал. — Но темная масса оказалась каменной грядой. Повернули налево, потом опять направо.
Гудит в голове кровь, а в глазах темнота, только по самой земле прыгает змейками огонь. Выскочит впереди, покрутится под ногами и пропадет сзади.
— Неужели галлюцинация? Костиков, что за искры такие?
— Моя махорка, — слышно откуда-то страшно издалека.
— Теперь близко, вон впереди костер, — смутно думает и видит, что это не костер, это звезда восходит.
— Хорошо, звезда, — соглашается, — но скоро ли конец?
Теперь совсем темно.
— Который час? — Вечность. — Нет, это не я сказал, — вспоминает Баранов, — это Батюшков.
Совсем темно, и каракеш замолчал. Только камни щелкая прыгают под гору и где-то ревет река.
— Как примус, — определил, и видит: к нему подъехал сипай, и что-то говорит. Что-то непонятное.
— Уходи, — отвечает Баранов (непонятного слушать не могу, надо русские слова услышать) и крикнул — Костиков, сколько верст осталось? Но Костиков не отвечает, не слышит, может быть.
Сипай опять говорит, теперь настойчивей.
— Завезли, черти, — мелькает в голове, а во рту делается сухо — Ведь, больше пятидесяти верст едем, а до Хаджи Мелала тридцать семь. И что ему от меня нужно? Здесь нечисто. Не Керзон ли? — надо подумать, а для этого вытянуть ноги.
Но подушка съехала набок, или, может быть, конь оступился. Баранов чувствует: сипай держит его под руку и они стоят на земле. Левая рука тянется расстегнуть кобур, но она слишком долго держала тяжелую цепь, — не разгибается. Да и ног нет, — все равно без сипая нельзя стоять. Пока не двигаться, не сопротивляться подобрать силы, — там посмотрим.
— Что посмотрим? — думает из последних сил, и чувствует, как сипай берет его за ногу и тянет ее вверх. (Зачем это?). Потом две руки с силой поднимают за пояс и куда-то толкают.
— Молодец! — Кричит Баранов, — он посадил меня на своего коня, а я его чуть не пристрелил.
— Кого, — отозвался Костиков.
— Никого, — врет Баранов, — я, знаете, еще с вечера на сипайском коне, тут удобнее, я и задремал.
— Смотрите осторожнее, сейчас река, вброд пойдем.
Действительно, конь тяжело хлюпает копытами и судорожно опускается, ногам холодно, значит сапоги в воде, но ее не видно, только слышно как она ревет и громко катит камни по дну.
Теперь наверх. Подковы звякают, река кончилась. Приятно ехать наверх и седло приятное.
— Хаджи Мелал! — Говорит рядом сипай. Он наклонился и показывает рукой вперед.
Впереди между звездами две черные башни.
Часовой взял на караул.
Вьючные уже прошли в ворота. За вьючными всадники.
Справа двухэтажный дом: глина и синее резное дерево. А на доме, свой, красный флаг. Это Гератское консульство.
— Хорошо, — вздохнул Баранов, — хорошо живут, у них отличный сад и часовые налаженные.
По саду рысцой бежит слуга.
— Мамад, — кричит Костиков и машет рукой на Баранова.
Тот понял, подбежал и взял коня под уздцы. Баранов соскочил. Тяжело хрустнул гравий. (Наконец-то).
— Дравствуйе, — вежливо говорит Мамад и широко улыбается.
— Славное v него лицо, и одет чисто — думает Бараков, идя за ним по винтовой лестнице. Потом по галерее. Мамад посторонился перед дверью:
— Консул саиб тут.
За длинным обеденным столом сидело два человека за шахматами. Один из них отозвался:
— В чем дело?
Поднял глаза и встал. Другой тоже встал и повернулся лицом к Баранову.
Это был Керзон.
— Добрый день, товарищ курьер, — улыбается Керзон, — как здоровье вашей тетушки?
— Благодарю, — отвечает Баранов, потом хватается за протянутую руку консула — Я ничего не понимаю, кто он такой?
— Это кто такой? — Это товарищ Васильченко, а что вас удивляет?
— Нет, ничего, погодите, — бормочет Баранов.
— Товарищ Васильченко вчера приехал сюда торговать чайниками. Он от Внешторга. А почему вы задержались? Я по телеграмме ждал вас вместе, — говорит консул.
— Ташкент — не думая отвечает Баранов, и обращаясь к Керзону — Значит вы не англичанин?
— Как видите, — смеется Керзон, — ну, знаете, вы тоже здорово были похожи на английского шпиона, ведь, как беззастенчиво за мной следили. К счастью я знал что вы дип и не беспокоился.
— Откуда знали?
— Да очень просто, в Москве я видел как вы входили в Наркоминдел, потом как вас с почтой сажали в вагон. А, скажите, откуда вам такое в голову пришло?
— Так. Одно к одному, — уже улыбаясь говорит Баранов, — главное когда вы из подворотни выходили.
— Из подворотни? — удивляется Васильченко-Керзон.
— Ну да, на средне-Кисловском. Туда вошла барышня с письмом в руке, а вы вышли. Я из окна видел. Конспиративная встреча под воротами и передача письма, понимаете? — разъясняет Баранов, — но что же вы в таком случае там делали?
— Тише, дамы идут, — сдерживая смех, говорит Васильченко.
— Моя жена — представляет консул.
— Идем в сад чай пить, граждане, — предлагает консульша.
— Идем — поддерживает консул, и потом, хлопнув по плечу Баранова — Это здорово. Расскажете последовательно. Это авантюрный рассказ.
Часть первая
I
ВЧЕРА еще это имя было известно самому ограниченному кругу людей — ученых чудаков, живущих в странном, хрупком, дребезжащем от легкого толчка мира колб и реторт. Вчера еще сочетание букв этого имени не вызывало ни восторга, ни удивления, ничего, кроме обычного вопроса:
— Кто это такой?
Вчера еще сам обладатель этого имени — смешной маленький человечек с большой головой, покрытой копной рыжих волос нелепым картошкообразным носом, с красными подслеповатыми глазами совершенно спокойно никем незамечаемый, мог пройти по любому бульвару, по любой самой многолюдной улице Парижа.
Вчера еще.
Сегодня все изменилось.
Запели стальные нервы телеграфа, замелькали в высоте невидимые радиоволны, заорали, как бешеные, газетчики. Сворой голодных псов кинулись репортеры, фотографы и кинооператоры к зданию академии, толпы людей хлынули в парадный зал, запрудили лестницы и вестибюли, заполнили улицы и площади, как воронье облепили крыши и балконы домов. Все хотели видеть его хоть одним глазом, хоть на короткий момент, и из уст в уста передавалось его имя:
— Луи Мортель профессор.
Полиции пришлось расчищать ему дорогу в парадный зал и беречь его от сумасшедшего натиска зрителей.
Он шел, маленький и нелепый, среди двух рядов блюстителей порядка, шел, не замечая ничего, не видя ничего вокруг. Казалось, он погружен в какие-то вычисления — губы его шептали что-то, а пальцы рук теребили пуговицы пальто нервными движениями лунатика.
Репортеры пускали в ход кулаки и зубы, чтобы иметь счастье преградить ему дорогу, но полиция, послушная приказу, отбрасывала их в сторону, ничуть не церемонясь с представителями шестой державы.
Только у самых дверей академии какой- то американец с поцарапанным лицом в порванной визитке сумел нырнуть под ноги одного из полицейских.
— Одну минуту, профессор, — сказал, он, вынимая блокнот.
— Вы ко мне? — поднял глаза Мортель, — садитесь пож… — и сообразив, что он не у себя в кабинете, сконфуженно улыбнулся. — Простите. Я очень рассеян.
— Только одно слово, профессор. Это правда?
— Вы, собственно говоря, о чем, — удивился нелепый человек.
— Об этом… репортер замялся, не решаясь сказать слово, которое орали разносчики газет… о том…. ну о вашем открытии. Только одно слово… Да отстаньте, черт вас возьми, — оттолкнул он полицейского. О вашем открытии. Одно слово. Это правда?
— А, ну конечно. Опыт сделан, проверен и удался.
— Еще один вопрос. Да отвяжитесь вы, наконец… ах дьявол!