Весь этот бойкий поток гладких упреков вылетел из клювика цыпочки... Авдотьи Федотовны?
Да и по глазам пришлось провести лапою, потому что, без сомнения, и зрение было ложное...
Это робкая, скромная, застенчивая, пугливая цыпочка с такою небрежною грацией расправляет перышки? Это она так ловко, с таким навыком взбивает свой хохолок и из простого, обыкновенного хохолка превращает его в какой-то кудрявый каскад?
Откуда ж все это взялось?
Ты очень переменилась, цыпочка!
Опять цыпочка! Это ужасно, Фингал! Неужто тебе приятно меня мучить этим противным именем? Я удивляюсь!
Извини...
Не буди, прошу тебя, ужасного прошлого!.. Я хочу позабыть прошлое!
Позабыть прошлое?!
Ну да, разумеется! Что ж в этом прошлом? Одна гадость! А ты все мне напоминаешь!
Он хотел напомнить, что в прошлом их знакомство, детская дружба и привязанность, общие надежды и мечтанья, взаимные утешения в скорби, но почему-то не напомнил этого, а только повторил:
Как ты переменилась!
Ты находишь? — спросила она, окидывая себя самодовольным взглядом.— Может быть, тебе это только так кажется?
Мне кажется? Ты говоришь, мне кажется? Повтори это, повтори, и я готов верить!.. Я верю!..
Ах, какой ты странный, Фингал! — резко заметила Авдотья Федотовна, нахохливаясь. — Я, право, тебя не понимаю! Скажи, пожалуйста, чего ты от меня хочешь? Что ж ты смотришь на меня какими-то растерянными глазами? Это, право, ужасно! За что ты отравляешь мне жизнь? Или тебе завидно, что мне хорошо здесь и весело? Чего ж ты молчишь и весь дрожишь? Я же и виновата! Вот всегда так! Если ты злишься, так я лучше уйду!
Нет, нет, я не сержусь... Я только хотел поговорить с тобою... хотел тебя спросить...
Что это? Верно про павлина?
Какое мне дело до этой глупой птицы1
Я бы тебе советовала быть поучтивее... Ты, право, похож на Тришкиных!..
Я...
Ради бога, тише! Сюда, кажется, идут цесарки...
Никого нет!
Все равно, тише. На меня ужасно неприятно действует, когда ты начинаешь метаться или на всю околицу лаешь... И все смотрят на такие манеры с удивлением, все насмехаются... Знаешь, что мне сказала Дорочка? Как только нас познакомила Эли, она сейчас же ко мне с вопросом: «Скажите, пожалуйста, что это за дикообраза привезли вместе с вами?» Я ужасно смутилась. «Его,— говорит, — без американского намордника нельзя никуда пускать!» Тебя, кажется, это нисколько не трогает.
Пускай эта собачонка брешет, сколько ей угодно!
Фингал! Cela n’a pas de nom! [4] Ты знаешь, кто такая Дорочка?
Тобишкина фаворитка?
Фаворитка Сусанны Матвеевны!
Ну, да. Я называю ее Тобишкой, потому что она похожа лицом на Тобишку...
Фингал! Ты меня убьешь!
И Авдотья Федотовна присела на траву, растопорщила крылышки и завела глазки под самый хохолок.
Помилуй, чего ж ты так этим расстраиваешься? Разве она не похожа на Тобишку? Помнишь Тобишку?
Говорить такие оскорбительные вещи!
Кому же оскорбительные? Уж, конечно, не двуногой, потому что четвероногая в сто тысяч раз лучше!
Ах, боже! Как ты разозлился! Я, право, боюсь, чтобы на тебя не надели этот американский намордник!
Из-за кого ты надо мной издеваешься?
Пожалуйста, не начни опять лаять! Я уйду...
Я лаять не стану, не бойся, не уходи!.. Выслушай... Я хочу, чтобы ты знала, за кого ты заступаешься, чтобы ты знала, кто тебя окружает!
И он с пламенным визгом и рычаньем подробно передал ей все, что видел и слышал.
Теперь ты уж не скажешь, что я нападаю! — заключил он, переводя дыханье и в изнеможеньи склоняясь головой в траву...
Я только скажу. Фингал, что не следует нам мешаться в чужие дела!
Что ты хочешь сказать?
Не вскакивай же, лежи смирно! Я хочу сказать, что не следует нам мешаться в чужие дела — больше ничего!
То есть, равнодушно смотреть на...
Да. Зачем тебе принимать к сердцу их лицемерие, как ты называешь, и обманы? Пусть их!
Как?..
Так.
Или я начинаю беситься, или...
Да, начинаешь! Помни, Фингал, что мы в их власти, и если тебе все равно, то мне... Пожалей хоть меня! Теперь меня все потчуют катышками, а если ты будешь... Тсс! Сюда идет Дорочка... Фингал! Умоляю тебя, если ты хотя капельку меня любишь и жалеешь, не делай скандала... Ради бога, веди себя прилично! Фингал! Если любишь меня, хоть капельку... Здравствуйте! Вот приятная встреча!
Последнее относилось к старой, черной, растрепанной собачонке, которая, то помахивая кудрявым хвостом, то свертывая этот хвост колечком, легкой рысцой бежала по дорожке.
Здравствуйте, моя красотка! — отвечала собачонка, приостанавливаясь и обращая свои живые, смышленные глаза, над которыми красовалось по желто-бурому пятнышку вроде фронтончика, на Авдотью Федотовну и ее собеседника.— Наслаждаетесь прогулкой?
Да! Погода такая чудная!
Недурна, недурна...
Только солнце светит немножко ярко...
Мы, старые собаки, на это не жалуемся; солнечный свет помогает, говорят, от ревматизмов...
Позвольте представить вам моего ... моего давнего знакомого, Фингала Ивановича Лягавого... Вы так добры, что, верно, не откажете ему в ваших дружеских советах; он здесь между чужими...
Темные живые глаза, изукрашенные желто-бурыми пятнышками, в виде фронтончиков, уже давно заметили и узнали необузданного щенка, врывавшегося в залу; от них не ускользнуло и то, что представленье пришлось в самое неблагоприятное время, так как шерсть на представляемом вся ощетинилась и зубы оскалились не в улыбку, но, тем не менее, глаза обратились на мрачную морду весьма развязно, и в ответе выразилась доза приветливости, требуемая общежитием.
Очень приятно познакомиться! Дора Шпиц-Пинчер, девица...
Удивительно, милостивая девица Дора Шпиц-Пинчер, что вы находите приятность в знакомстве с собакой, которую, по вашему мнению, нельзя никуда пускать без американского намордника!—отрычал злополучный буян, впиваясь в ее черную кудрявую мордочку налившимися кровью глазами.
Фингал! Фингал! О, Фингал! — кудахтнула Авдотья Федотовна и, совершенно растерявшись, метнулась вправо, метнулась влево, затем припала к земле.
Мне дурно! Ах!.. Кво-кво!..
Сердечный пес забыл все, кинулся на колени и принялся молить красавицу, чтобы она успокоилась.
О! Это меня убьет! —слабо пискнула Авдотья Федотовна.— Это хуже кастрюли... Хуже сковороды... Кво!.. Кво!.. Кво!..
О! Что я наделал! Что я наделал! Прости! Прости!.. Прикажи!.. Вели!.. Я готов...
Он наклонился над ее беспомощно уткнутой в траву головкой и с тоской прислушался, дышит ли она.
Обещай, — тихо квокнула Авдотья Федотовна,— обещай, что ты извинишься... что будешь любезен с ней... Обещай!.. Дай слово!..
Обещаю! Обещаю!
Тише... Дай честное слово!
Даю! Даю!
Помни же: дал честное слово! Кто честному слову изменяет, тот... Так честное слово?
Честное слово!
Иди же, извинись!
Но ты... Я помогу тебе встать...
Иди, извинись! О, Фингал, ты меня уморишь!
Одурелый пес поднялся, обратился к девице Шпиц-
Пинчер и провыл:
Извините мое незнанье приличий... Позвольте засвидетельствовать вам мое почтенье...
Шпиц-Пинчер, отступившая при начале суматохи шага на три в глубину аллеи и наблюдавшая за происходящим с видом философа во всех отношениях, исключая статьи касательно презренья свалок и личных оскорблений, поняла, как дорого стоит бедняге это извинение, приблизилась и прогавкала:
Охотно извиняю вам, юноша, охотно... охотно- охотно! В свою очередь, прошу вас извинить мне неосторожное слово и несколько резкий прием в зале... Я, впрочем, существенного вреда вам не нанесла: я вырвала у вас из боку самый крошечный клочок — всего каких-нибудь десятка два шерстинок... При пышной густоте вашей волнистой шерсти это совсем не заметно... Что касается до отзыва о вашей неукротимости, то его можно объяснить и иначе,— не как порицанье, а как своего рода похвалу: псы, которые лают, юноша, не хуже псов, которые лижут; нередко они неизмеримо лучше! Теперь дайте мне вашу лапу, вот так! И пойдемте ко мне. Я угощу вас превосходными телячьими косточками! Что они превосходны, в этом можете поверить Доре Шпиц-Пинчер — она толк знает!
Извините... но я не могу... Авдотья Федотовна... Авдотье Федотовне...
Она сейчас оправится! Вставайте, душенька, вставайте! Не терзайте вашего пылкого друга!
Авдотья Федотовна, которая, лежа на траве и следя глазком за физиономиями объясняющихся, то испуганно захлопывала, то тревожно вытаращивала этот глазок, проквохтала:
Ах, как я рада! Вы простили Фингала? Он никогда уже не будет! Никогда!..
Авдотья Федотовна была чрезвычайно приятно удивлена добродушною снисходительностью старой Доры и, разумеется, не рискнула омрачить ее хорошее расположение духа каким-нибудь прекословием. Она тотчас же поднялась, расправила перышки и развеселилась.
Удивлен был чрезвычайно и «пылкий друг» быстротой, с какою Авдотья Федотовна совершенно оправилась; но, увы! Нельзя сказать, чтобы он был удивлен приятно!
Что ж, посетите вы меня? — спросила старая Дора.
. — Да, да,— поспешила ответить за своего друга Авдотья Федотовна.— Иди, Фингал!.. Иди же...
Иду...
А вы, душенька? — спросила учтивая старушка.
Ах, я не могу! Я, к сожаленью, обещала одной знакомой ждать ее здесь!..
А! Ну, что ж, делать нечего, до другого раза... Идемте, Фингал! Иди же, Фингал! — внушительно, очень внушительно кудахтнула Авдотья Федотовна.
И, любезно раскланиваясь с влиятельною фавориткой, добавила как бы в объясненье своего понуканья:
Он такой рассеянный!
Фингал побрел следом за новой знакомой к дому, к балкону с колоннами, через который они проникли в огромную комнату, где занавеси и портьеры были еще пышнее, а куколки еще многочисленнее, чем в кабинете превосходительства.
Гостиная,— пояснила старая Дора.
В гостиной лежала в кресле, как она всегда любила лежать, откинув головку, Дина, а у ее ног на скамеечке сидела поповна Наденька.
Они были заняты разговором и не заметили вошедших.
Фингал слышал, как Наденька говорила:
Ах, какой вы ангел! А Сусанна Матвеевна этого не умеет ценить I
Она только ценит свою скверную собачонку!
Ах, прескверная собачонка! Я бы ее просто пришибла!
Когда будете приготовлять ей припарку, всыпьте немножечко перцу! Ха-ха-ха!
Ха-ха-ха! А как Сусанна Матвеевна узнает? Она меня со свету сживет! Начнет кричать, что я неблагодарна, что она обещала мне шалевый платочек...
Я вам отдам свою лиловую тальму!
Ах, Дина Матвеевна! Как это можно! Такая прекрасная тальма...
Она мне не нужна!
Ах, Дина Матвеевна!
Приостановившийся Фингал взглянул на поджидавшую его на пороге в следующий покой проворную старушку и не без горечи улыбнулся.
Но она, хотя не хуже его слышала, как ее честили и что против нее замышляли, ничуть, по-видимому, этим не огорчилась, а принимала, как вещь совершенно обыкновенную,— как жужжанье мухи или как пенье птицы. На горькую улыбку Фингала она ответила улыбкой беспечной, как бы говоря:
Знаю, давно знаю!
И кивнула, приглашая за собой дальше.
Вот моя конурка! — указала она, когда они очутились в углу большой комнаты, изувешанной бесчисленными портретами, изуставленной бесчисленными коробочками, баульчиками, вазочками, тумбочками, подставочками, подвесочками, подпорочками, крючками, ящичками, пяльцами, бутылочками, флакончиками, шкатулочками, альбомчиками, футлярчиками, бомбоньерочками, чашечками, точно сюда свалена была целая партия никому ни на что ненужных вещей. Невзирая на изрядное количество цветов, здесь пахло прогорклым миндальным молоком. Старый попугай, смотревший совершенным идиотом, то взбирался, то спускался по своей медной лесенке и таращил глаза по сторонам.
Вот телячьи косточки... вот желе,— потчевала хозяйка.— Кушайте, любезный гость...
Гость благодарил, но даже весь смак телячьих косточек, очевидно, не мог живительно подействовать на его упадок духа. Он ни разу не зажмурился от наслажденья, как его любезная хозяйка: он медленно, рассеянно, томно грыз каждый кусочек и брал эти кусочки, даже не глядя* что берет.
Полноте, юноша,— обратилась к нему хозяйка дружески наставительным тоном,— позволительно ли так грустить!
Помилуйте, я вовсе не грущу...— начал было бедняга, но мыши так невыносимо заскребли на его юном нежном сердце, что он не выдержал стоической роли и заключил жалобным, негодующим лаем:
О, жизнь!
Вы жалуетесь на жизнь, юноша? Не порицаю вас за это, потому что знаю, какое это трудное дело; но, позволю себе заметить, что у вас еще много надежд впереди и — нет ревматизма!
Надежды! Какие надежды? К чему они приведут, если... У меня нет надежд!
Вы теперь чересчур огорчены и смотрите слишком мрачно на все окружающее... Вы решительно не хотите взять этой косточки? С мозжечком!
Благодарю...
Ну, так сядьте вот сюда, на подстилку. А я, с вашего позволенья, лягу... Ревматизм проклятый!.. Поговорим по душе. Ваше чистосердечие, неопытность и пылкость меня трогают. И я когда-то была такова! Я бы желала, для вашей пользы, дать вам несколько советов. Вы не рассердитесь?
Нет,— ответил он уныло.
Знаете, что сказал мудрец?
Какой мудрец?
Я забыла его имя; но, кажется, он был из породы линей.
Что же он сказал?
Он сказал: не будь слишком сладок — проглотят! Не будь чересчур горек — расплюют! Ходи, как лини, по дну. Понимаете?
. — Не совсем. Я не знаю, как лини ходят по дну.
Весьма осмотрительно.
Вы хотите сказать, что надо быть осмотрительным?
Да. то есть, говоря яснее, надо быть уживчивее, приноравливаться несколько... соображаться с обстоятельствами... Ах, любезный юноша! Без этого нельзя! Очень горько придти к такому заключенью, но, рано или поздно, все приходят! Вы думаете, мне сладко лизать ручки моей Сусанны? Ведь это все равно, что лизать прокислый гриб в постном масле; а что делать, лижу!
А зачем вы лижете?
А затем, чтобы она меня не выкинула из дому.
Ну, и пусть бы выкинула!
А кто бы мне дал мягкую постилку и телячьи косточки? Ах, юноша! Юноша! Ведь у меня ревматизм! Будь он у вас. вы бы залаяли другое!
Я?!
Вы не знаете, что такое ревматизм во всех четырех лапках, а потому вам и простительно так самонадеянно взвизгивать! Послушайте, что собственно вам так претит в этом... изъявлении привета? Это просто общепринятая манера обращаться с господами, от которых зависит наше благосостояние. Убудет вас от того, что вы лизнете какую- нибудь противную руку? Ведь не убудет! Это просто-напросто такое же скверное ощущенье, как, например, прием какого-нибудь отвратительного лекарства. А лекарство, вы, верно, не станете спорить, необходимо в болезни, и как вы ни морщитесь, а пьете его. Лизните с таким же мужеством и противную руку, плюньте, выполоскайте хорошенько пасть и постарайтесь заесть чем-нибудь приятным... Например, мыслью, что вы этим приобретаете возможность лежать на мягкой постилке, угощать достойных приятелей... Что вы так странно на меня смотрите?
М, Вовчок, т» 4. 65
Вы мне жалки!
То есть, как это понимать?—спросила старушка, несколько смущаясь.
Вы мне жалки!
Объясните...
Вы мне жалки!
Послушайте, ведь это ничего не доказывает...
Вы мне жалки!
Это ничего не доказывает...
(Судя, однако, по тому, что она начала ворочаться на своей мягкой постилке так беспокойно, словно ее положили на муравейник, можно было подумать, что это что-нибудь да доказывает.)
Послушайте, юноша...
Но в эту самую минуту в комнату вошла Сусанна Матвеевна и поповна Наденька. Первая тотчас же вскрикнула:
А, Фингал! Собачка! Собачка! Дай лапку, дай лапку!
Дай лапку! Дай лапку! — повторила за ней вторая.
Фи! Какой злой! Рычит! Стыдно!
Стыдно, стыдно, Фингал!
Вот моя милая Дорочка никогда на меня рычать не станет! Дорочка! Дорочка!
Дорочка! Дорочка!
Но Дорочка, хотя точно не зарычала, однако и не выказала особой ласковости: она свернулась калачиком и только вздрагивала под гладившей ее рукой.
Так поможете мне снизать бусы, Надя?