— Моя очередь, полагаю, — мрачно пробормотала она и, заскользив по комнате подобно бестелесному призраку, растворилась за портьерой.
— Вы идете сегодня вечером на ужин братства, гражданин Ланглуа? — спросил гигант после ухода женщины. Говорил он, казалось, с трудом, хрипло, с болезненным усилием. С каждым словом в широченной груди слышался свист.
— Только не я, — откликнулся Ланглуа. — Мне нужно потолковать с матушкой Тео. Жена взяла с меня слово. Она слишком больна, чтобы прийти. Бедняжка верит в заклинания Тео.
— Давайте выйдем, подышим свежим воздухом. Здесь так душно.
В темной дымной комнате действительно было нечем дышать. Гигант прижал к груди руку, стараясь подавить болезненный спазм. Жуткий хриплый кашель сотряс его большое тело. На лбу выступили капли пота. Ланглуа, коротышка с морщинистым лицом, сам выглядевший так, будто стоит одной ногой в могиле, терпеливо переждал, пока кончится приступ, после чего с равнодушием, необычайным в эти смутные времена, заметил:
— Лучше посидеть здесь, чем изнашивать подошвы на булыжниках в этой Богом забытой дыре. И я не хочу пропустить очередь к матушке Тео.
— Придется ждать не менее четырех часов в этой загаженной атмосфере.
— Какой вы аристократ, гражданин Рато! — сухо парировал Ланглуа. — Вечно твердите об атмосфере.
— И вы тоже твердили бы, имей только одно легкое, которым приходится вдыхать эту мерзость, — прохрипел гигант.
— В таком случае, друг мой, идите без меня, — заключил Ланглуа, беспечно пожав узкими плечами. — И если не хотите пропустить свою очередь…
— Не пропущу, хотя не возражал бы быть последним, — коротко ответил Рато. — Но очередь рано или поздно подойдет. Если я не вернусь, можете пойти вместо меня. Но я не могу…
Остаток фразы потонул в очередном ужасном приступе кашля. Гигант с трудом поднялся. Ланглуа выругал его за производимый им шум, а женщины, пробудившиеся от дремоты, стали вздыхать, нетерпеливо или смиренно. Но все, кто остался сидеть, наблюдали с чем-то вроде тупого любопытства за неуклюжей фигурой гиганта астматика. Тот проковылял через всю комнату и скрылся за дверью, гремя деревянными сабо.
Тяжелые шаги простучали по каменным ступенькам. Женщины снова прислонились к сырым стенам, вытянув ноги и сложив руки на груди, и в этом крайне неудобном положении вновь собрались уснуть.
Ланглуа сунул руки в карманы, ловко сплюнул на пол и приготовился ждать.
Тем временем девушка с глазами, полными слез, вышла из таинственной комнаты матушки Тео и, медленно спустившись по бесконечной каменной лестнице, вышла на улицу Ла-Планшетт. Впрочем, улицей ее назвать было трудно: домов было мало, да и они стояли друг от друга на значительном расстоянии. Большую часть одной стороны занимали сухой ров, служивший границей арсенала, и площадка вокруг Бастилии. Дом матушки Тео располагался среди редких зданий позади Бастилии, мрачные руины которой были ясно видны из верхних окон. Рядом находились ворота Сент-Антуан, через которые необходимо было пройти, чтобы попасть из этого отдаленного парижского квартала в густонаселенные части города. А здесь… глушь, болото, тихая заводь с заброшенными домами и лесоскладами. Один конец улицы спускался к реке, другой растворялся в таком же отдаленном предместье Попинкур.
Но для девушки, много времени просидевшей в тяжелой, зловонной атмосфере дома матушки Тео, воздух, наполнивший ее ноздри, показался свежим и целительным. Она немного постояла, не двигаясь с места, упиваясь душистым весенним воздухом, почти хмелея от ощущения чистоты и свободы, охватившего ее при виде открытого участка, занятого арсеналом. Постояв минуты две, она решительно направилась к воротам Сент-Антуан.
Она очень устала, потому что шла сюда пешком от маленькой квартирки в квартале Сен-Жермен, где жила с матерью, сестрой и младшим братом. Ее очень вымотали многочасовое сидение на жесткой деревянной скамье в ожидании разговора с матушкой Тео, а потом долгое стояние перед предсказательницей, которая к тому же издергала ей нервы странными пророчествами и мистическими завываниями.
Но теперь усталость была забыта. Регина де Серваль собиралась встретиться с любимым человеком в условленном месте, на крыльце церкви Пти-Сент-Антуан, где никакие любопытные глаза и уши не могли их увидеть и услышать.
Эта церковь была для бедной Регины самим порогом рая, ибо там Бертран принадлежал только ей, и ни болтовня Жозефины, ни проделки Жака, ни воинственные жалобы маман, вынужденных тесниться в крошечной квартирке, не могли им помешать.
Поэтому она без всяких колебаний быстро направилась в сторону церкви. Бертран предупредил, что будет ждать ее в пять вечера, а сейчас уже почти половина седьмого! Правда, было еще светло, и апрельское закатное солнце золотило купола кафедральной церкви Святой Марии и бросало длинные тени вдоль широкой улицы Сент-Антуан.
Регина пересекла улицу де-Балэ. Крыльцо церкви Пти-Сент-Антуан было в нескольких шагах, но тут она услышала за спиной тяжелые шаркающие шаги. Слуха достигли ужасающие звуки хриплого кашля, сопровождаемого душераздирающими стонами страдающего создания человеческого. Она, ничуть не испугавшись, инстинктивно обернулась и жалостливо сморщилась при виде человека, прислонившегося к стене. Несчастный, казалось, вот-вот свалится без сознания. Руки конвульсивно сжимали грудь, разрываемую кашлем. Забыв о собственных бедах, как и о радости, ожидавшей ее впереди, Регина без колебаний подошла к страдальцу и нежным голосом спросила, чем может помочь.
— Воды, — прохрипел он. — Ради всего святого, воды!
Регина огляделась, не зная, что делать, и, возможно, надеясь увидеть Бертрана, если тот еще не отказался от надежды встретиться с ней, смело вошла в ворота ближайшего дома, нашла комнатку консьержки и попросила воды для прохожего, которому стало плохо. Добрая женщина немедленно вручила ей кувшин с водой, и Регина поспешно вышла на улицу и недоуменно вскинула брови, не увидев бедного бродягу на том месте, где оставила его. Но вскоре заметила его, устроившегося на маленьком церковном крыльце, том самом, где она часто встречалась с Бертраном.
По-видимому, бедолага спрятался там в поисках убежища. Он лежал на скамье, обессиленный и неподвижный. Бертрана, похоже, и след простыл.
Регина подбежала к несчастному, поднесла кувшин к трясущимся губам, и тот стал жадно пить. После этого он почувствовал себя лучше и даже неразборчиво пробормотал слова благодарности. Но все же он выглядел таким слабым, несмотря на рост, казавшийся невероятно огромным в тесном пространстве крылечка, что ей не хотелось его покидать. К тому же она посчитала его совершенно безвредным, ей захотелось с ним поговорить, и немного погодя он стал рассказывать о своих бедах.
Тяжелейшая астма, свалившая его во время голландской кампании против англичан, где он и его товарищи были принуждены идти по колено в снегу, по льду, зачастую босыми, накинув на плечи соломенные циновки, доконала беднягу. Его недавно уволили из армии по непригодности, а денег не было даже на то, чтобы заплатить доктору. К этому времени он наверняка был бы уже в могиле, если бы не товарищ, рассказавший о матушке Тео, могучей волшебнице, владевшей искусством врачевания и способной излечить болезни тела простым наложением рук.
— Ах да, — невольно вздохнула Регина, — именно тела.
Оттого, что она сидела неподвижно, члены постепенно онемели. Но она была счастлива никуда не торопиться, помалкивать и вполуха слушать жалобы бедняги. Почему-то она была уверена, что Бертран не станет ее ждать. Он всегда был нетерпелив, особенно если считал, будто она в чем-то его подвела. Ведь она должна была явиться на свидание в пять, а церковные часы пробили уже половину седьмого. Однако история великана все не кончалась, тем более что он немного отдышался.
— Да, — ответил он ей, — и разума тоже. У меня был друг, чья милая обманывала его, пока он сражался за страну. Матушка Тео дала ему снадобье, которым тот напоил изменницу, и она вернулась к нему, полная прежней страсти.
— Я не доверяю снадобьям, — отрезала девушка и грустно покачала головой. Глаза снова повлажнели.
— Не больше, чем я, — ответил гигант. — Но если бы моя милашка смотрела на сторону, я бы знал, что делать.
В этот момент он показался Регине таким забавным, что, несмотря на ситуацию, губ ее коснулась тень улыбки.
— И что бы вы сделали, гражданин? — мягко осведомилась она.
— Увез бы ее подальше от соблазна, — сказал он. — «Этому следует положить конец», и «ты уезжаешь со мной, любимая».
— Ах, легко вам говорить! Мужчина имеет право на многое. А что может сделать женщина? — выпалила она, но тут же осеклась, пристыженная тем, что слишком много выболтала. Кто для нее этот жалкий, несчастный бродяга, что она вдруг разоткровенничалась и намекнула на свои обстоятельства… В эти времена бесчисленных шпионов, применяющих самые хитрые уловки, чтобы втереться в доверие к ничего не подозревающим жертвам, было более чем глупо изливать душу первому встречному, не говоря уж о нищем, который вполне способен зарабатывать на хлеб сомнительным способом продажи информации, истинной или фальшивой, которую выуживает из какого-нибудь невинного создания. Не успели слова сорваться с губ, как девушка пожалела о своей глупости и испуганно уставилась на бродягу.
Но он, казалось, не слышал. Из груди снова вырвался свистящий кашель. Он даже не смотрел ей в глаза.
— Что вы сказали, гражданка? — пробормотал он. — Вы спите? Бредите? Или…
— Д-да, — уклончиво выдавила девушка, чье сердце все еще всполошенно билось от страха. — Должно быть… от усталости… но вы… вам лучше?
— Лучше? Возможно, — хрипло рассмеялся он. — Я, пожалуй, даже сумею доползти домой.
— Вы живете очень далеко?
— Нет. Рядом с улицей Ланьер.
Он даже не подумал поблагодарить ее за помощь. До чего же нескладным он выглядит, почти отталкивающе: длинные ноги вытянуты, руки засунуты в карманы штанов. Но он кажется таким обессиленным и жалким, что в ее сердце вновь шевельнулось сострадание. И когда он с трудом попытался встать, она неожиданно для себя предложила:
— Улица Ланьер мне по пути. Если подождете, я верну кувшин доброй консьержке и провожу вас. Вам не следует гулять по улицам одному.
— О, мне уже лучше, — промямлил он. — Оставьте меня. Я неподходящий кавалер для такой хорошенькой девушки, как вы.
Но она уже упорхнула и, вернувшись через две минуты, обнаружила, что несчастный уже ковыляет по дороге и уже успел отойти на пятьдесят ярдов. Она пожала плечами, чувствуя себя униженной такой откровенной неблагодарностью и стыдясь того, что пообщалась с человеком, которому, очевидно, было ни к чему ее участие.
Глава 4
Для одной унции радости необходим фунт заботы.
Регина немного постояла, рассеянно провожая взглядом удаляющуюся фигуру. В следующий момент она услышала свое имя и обернулась с тихим радостным возгласом.
— Регина!
Молодой человек почти подбежал к ней и, очутившись рядом, взял за руку.
— Я ждал больше часа, — укоризненно сказал он.
В сумерках его лицо казалось осунувшимся и бледным. Темные, глубоко запавшие глаза говорили о мятущейся душе и сжигающем внутреннем огне. На нем была дешевая поношенная одежда и разваливающиеся башмаки. Потрепанная треуголка сдвинута с высокого лба, открывая вздувшиеся вены на висках, пряди каштановых волос и круто изогнутые брови, изобличавшие скорее мечтателя, чем человека действия.
— Прости, Бертран, — просто ответила она, — но пришлось так долго ждать в приемной матушки Тео, и…
— Но что ты делала сейчас? — нетерпеливо перебил он. — Я увидел тебя издали. Ты вышла вон из того дома и встала как громом пораженная. Даже не услышала, когда я впервые тебя окликнул.
— Со мной случилось забавное происшествие, — пояснила Регина, — и я очень устала. Посиди со мной немного. Я все расскажу.
На лице Бертрана ясно читался отказ.
— Уже слишком поздно, — начал он хмуро. И уже хотел запротестовать, но Регина действительно выглядела усталой. Не ожидая его ответа, она свернула к церковному крыльцу, и Бертран волей-неволей последовал за ней.
На улице уже собирались вечерние тени, тянувшиеся вдоль мостовой. Последние лучи заходящего солнца все еще обливали крыши и дымовые трубы на противоположной стороне улицы алым огнем.
Но здесь, в их маленьком убежище, уже воцарилась ночь. Тьма создавала атмосферу уединения и безопасности, и Регина, счастливо вздохнув, отошла в глубь крыльца и уселась на деревянную скамью.
Тяжелая дубовая дверь за ее спиной была закрыта. Сама церковь, вследствие непокорства приходского священника, не подчинившегося новым законам, была осквернена безжалостными террористами и оставлена на погибель и разрушение. Сами каменные стены казались отторженными от всего мира. Но Регина была спокойна и безмятежна, и когда Бертран Монкриф неохотно уселся рядом, почувствовала себя почти счастливой.
— Уже очень поздно, — бесцеремонно напомнил он. Она прислонилась головой к стене и выглядела такой бледной, с закрытыми глазами и бескровными губами, что сердце молодого человека наполнилось жалостью.
— Ты не больна, Регина? — спросил он уже мягче.
— Нет, — храбро улыбнулась она. — Только очень устала, и голова кружится. В доме Катрин Тео очень душно, и когда я вышла…
Бертран взял ее руку, очевидно, стараясь проявить терпение и доброту. А Регина, не замечая ни его усилий, ни поглощенности собой, принялась рассказывать об астматике.
— Такое несчастное создание! — восклицала она. — Я бы испугалась, если бы не его кошмарный, раздирающий уши кашель.
Но похоже, рассказ не слишком заинтересовал Бертрана и, не дожидаясь конца, он резко спросил:
— А матушка Тео? Что она сказала?
Регина содрогнулась.
— Она предсказала, что всем нам грозит опасность.
— Старая шарлатанка, — досадливо бросил он. — Словно в такое время кто-то может считать себя в безопасности!
— Она дала мне порошок, — продолжала Регина, — который должен успокоить нервы Жозефины.
— Все это вздор, — резко парировал он, — нам незачем успокаивать нервы Жозефины!
Услышав эти жестокие слова, Регина неожиданно встрепенулась и властно взглянула на возлюбленного:
— Бертран! Ты поступаешь неправильно, втягивая ребенка в свои интриги! Жозефина слишком молода, чтобы служить орудием в руках бездумных энтузиастов.
Горький презрительный смех вырвался из груди Бертрана.
— Бездумные энтузиасты! — процедил он. — Значит, так ты называешь нас, Регина? Мой Бог! Где твоя верность, твоя преданность? Неужели ты ни к чему не стремишься? Не поклоняешься Господу, не чтишь своего короля?
— Во имя неба, Бертран, потише! — хрипло прошептала она, опасливо оглядываясь, словно каменные стены могли иметь глаза и уши.
— Потише! — презрительно фыркнул он. — Вот оно, твое нынешнее кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься!
— За тебя, — укоризненно пояснила она. — За Жозефину, за маму. За Жака, только, видит Бог, не за себя!
— Нам всем приходится рисковать, Регина, — уже сдержаннее проговорил он. — Мы все должны рисковать нашими жалкими жизнями, чтобы покончить с этой омерзительной гнусной тиранией. Нужно смотреть шире, думать не только о себе и о тех, кто рядом с нами, но и о Франции, о человечестве, обо всем мире! Деспотизм кровожадного тирана превратил народ Франции в рабов, пресмыкающихся, покорных каждому его слову, слишком трусливых, чтобы восстать.
— А кто ты такой, о Боже! — страстно воскликнула она. — Ты и твои друзья, моя бедная маленькая сестра, мой глупый младший брат? Кто вы такие, чтобы остановить бушующий поток этой кошмарной революции? Разве ваши слабые голоса перекроют голос всей нации, изнемогающей в ничтожестве и позоре?
— Даже тонкий голосок, если он достаточно настойчив, — ответил Бертран тоном провидца, для которого открыто будущее, — перекроет тысячи яростных воплей. Разве название нашей организации не «фаталисты»? Наша цель — использовать каждую возможность, чтобы произносить быстрые короткие речи, смешиваться с толпой и бросать в нее слово-другое, вести пропаганду против злодея Робеспьера. Народ — это овцы. Они следуют за пастухом. Когда-нибудь один из нас, возможно, самый слабый, самый смирный, самый молодой, — это могут быть Жозефина или Жак, молю Бога, чтобы это был я, — один из нас найдет слова и скажет их в нужное время, и люди пойдут за нами, и восстанут против подлого чудовища, и сбросят с трона в геенну огненную.