У цыган я чувствовал себя как дома. Мне казалось, матери нравится, что я хожу к ним, хотя она никогда и словом об этом не обмолвилась. Может быть, она втайне желала, чтобы я познакомился там с моим отцом или его родственниками. Дело в том, что среди наших ребятишек водить дружбу с цыганами считалось довольно зазорным. В деревне их не особенно привечали и ясно давали понять это в пабах и в магазинах. Так что я с детства хорошо понимал, каково это — чувствовать себя изгоем.
Я рос одиноким ребенком. Пока мне не исполнилось одиннадцать, я посещал занятия в местной школе, но друзей своих не помню совершенно. Хотя, видимо, они все же были. У меня сохранились воспоминания о том, как я бросаю в дерево на приходском дворе за церковью палки, чтобы раздобыть каштанов для игры в конкерс, и как меня потом отчитывает викарий. Вряд ли я мог затеять такое в одиночку. Но я рос без отца, и возможно, поэтому другие дети относились ко мне с некоторым пренебрежением. А может, я просто не испытывал особой потребности в друзьях-сверстниках — ведь у меня была Виски и фермерские псы. Уж они-то никогда бы не стали дразнить и обижать меня или отпускать мне тумаки и подзатыльники.
Скорее всего, мне было попросту некогда обзаводиться друзьями. Насколько я помню, сразу после школы нужно было спешить домой, чтобы набрать дров для очага или покормить животных. А когда приходила пора собирать урожай, меня и вовсе на несколько недель освобождали от занятий, потому что моя помощь требовалась на ферме. В школе не имели ничего против моего отсутствия. Во-первых, я никогда не был особенно выдающимся по части занятий, а во-вторых, многие другие дети в горячую пору точно так же превращались из учеников в работников. Учителя уделяли больше внимания тем, кто подавал какие-то надежды в постижении наук, а судьба всех остальных не особенно их занимала. Так что я мог беспрепятственно предаваться изучению того, что интересовало меня по-настоящему. Не считая истории искусств, это были предметы, связанные с жизнью животных, а именно — биология и естественные науки. Ну и, пожалуй, еще спорт. Уж в этом-то мне не было равных. Я состоял во всех спортивных командах — футбольной, по регби и крикету. Мне нравились все игры с мячом и любые виды тренировок.
Еще я очень любил рыбалку. В деревне было три больших пруда. Однажды летом один из них пересох, и я помню, как мы спасали рыб: нужно было набрать их полное ведро и со всех ног бежать к другому пруду, чтобы они не успели погибнуть по дороге. Северный Норфолк изобиловал дюжинами мелких прудов, или «лунок», как их называли. Часто они встречались прямо посреди поля, окруженные высокими деревьями. Эта любопытная особенность местного ландшафта имела множество теорий происхождения. Некоторые говорили, что это воронки, оставленные взрывами немецких бомб во время Второй мировой войны. Другие — что это остатки шахт по добыче каких-то минералов. Но, как бы то ни было, эти «лунки» с водой были полны рыбы. Дети, такие, как я, ловили в них карпов, лещей, щук и плотву, получая от этого огромное удовольствие.
Иногда мы рыбачили вдали от дома. На расстоянии почти четырех миль от Большого Мессинхэма был один особенный пруд. В нем водились дивные, крупные золотистые рыбины. Но каждый раз по ходу дела появлялся разъяренный фермер, бегущий через поле в нашу сторону. Он выкрикивал ругательства и грозил нам здоровенной палкой, так что мы быстренько запрыгивали на велосипеды и давали деру.
У меня был зеленый «Чоппер»[2]. В то время это было невероятно круто. Скорее всего, мой дед нашел его на какой-нибудь свалке. Когда я впервые его увидел, велосипед был весь покрыт ржавчиной и вдобавок выглядел так, будто по нему туда-сюда проехали асфальтовым катком. Но дедушка его починил, покрасил, поменял сиденье, и велосипед сделался моей главной гордостью.
Единственное, чего не было в нашем селении, так это врача-хирурга. До соседней деревушки Харпли, где практиковал доктор Боуден, было около двух с половиной миль. Эту дорогу я знал хорошо. Болезни обходили меня стороной, но я был отчаянным малым, и меня частенько приходилось штопать после очередного падения с велосипеда или после травмы, полученной во время игры в футбол или регби.
Вообще я спокойно относился к врачам, но дантистов ненавидел всей душой. Мне только однажды довелось побывать на приеме у зубного. Это случилось в Фейкенхэме, небольшом городишке примерно в дюжине миль от нашего дома. Мне было одиннадцать лет. Доктор сказал, что нужно удалить коренной зуб. Невзирая на то что он сделал мне местную анестезию, такой жуткой боли я не испытывал никогда. Он уперся мне в грудь коленом и силился выдернуть этот несчастный зуб. Более кошмарного переживания я не припомню за всю свою жизнь. За несколько минут я тысячу раз проклял все — этот запах, этот шум, этот укол и эту адскую боль. Я пообещал себе, что больше никогда в жизни, ни за какие блага мира даже близко не подойду к дантисту. И, надо сказать, слово я сдержал. Дело в том, что эта клятва заставила меня уделять особое внимание гигиене. С тех пор я потерял лишь один-единственный зуб, и то он был выбит в схватке со взбесившимся волком.
Труднее оказалось избежать больниц. Будучи подростком, я провалился сквозь крышу и сломал запястье. А едва выучившись водить машину, испытал на себе полет через лобовое стекло. Но первый раз я попал в больницу в девять лет. Дело было так: лазая на школьной площадке, я оступился и рухнул с высоты на бетонный пол. Локоть был разбит вдребезги. Меня отвезли в госпиталь в Кингз-Линн, где я провел три мучительные недели в детской палате. Я лежал целыми днями, помирая от тоски, а сломанная рука висела у меня над головой. В соседней палате находился мальчик, который, поскользнувшись, угодил под колеса двухэтажного автобуса.
Я этого не помню, но моя мать утверждает, что каждое утро, на самом раннем автобусе, она приезжала ко мне в Кингз-Линн, за пятнадцать миль от дома, и проводила со мной весь день, а вечером уезжала обратно. На эти три недели она отпросилась с работы.
Однажды к ней подошла сиделка и сказала: «Вот уже три недели, как я вижу вас здесь каждый день, и за все это время вы ни разу ничего не съели. Позвольте мне угостить вас обедом. Я уже договорилась с кухней». Добрая женщина догадалась, что, оставшись без работы на эти три недели, мама не могла сама купить себе еды.
Дома, в деревне, мы питались отлично. Моя бабушка невероятно вкусно готовила. Каждое воскресенье она пекла пироги, и весь дом наполнялся восхитительным ароматом. В такие дни она обычно покупала яйца, вдобавок к тем, что несли наши куры. Как-то раз она не могла вспомнить, куда их положила, и, обыскав весь дом, была вынуждена отказаться от пирогов. Вечером дедушка пришел и сообщил: «Нашел я твои яйца, мать. Они лежат под курицей в саду, около верхней ограды». Это я тогда стащил их и положил под несушку, чтобы посмотреть, вылупятся ли из них цыплята.
Моя бабушка, сколько я ее помню, постоянно носила синее платье в цветочек. Когда она готовила, то всегда что-то напевала. На печи в кастрюле обыкновенно томилось рагу из овощей, выращенных дедом в нашем огороде, и жаркое из подстреленной мною в лесу дичи. Я с малых лет был обучен стрелять из ружья и орудовать ножом во время охоты. Я не боялся убивать, и меня никогда не тошнило при виде крови. Я мог совершенно спокойно освежевать и выпотрошить добычу.
В возрасте восьми-девяти лет охота была моей главной обязанностью. Бабушка собирала мне в дорогу грубо нарезанные бутерброды с сыром и холодный чай — почему-то мы никогда не пили его горячим — и говорила, что теперь я готов идти завоевывать мир. Вооружение завоевателя состояло из перочинного ножа, мотка веревки и монетки в десять пенсов. Назначение последней оставалось для меня загадкой.
На охоте я был разборчив. Дедушка научил меня, каких животных можно убивать, а каких следует оставлять в живых. Я знал, что нельзя трогать крольчих, которые выкармливают деток. Дед называл их «молочными» и узнавал с расстояния пятидесяти ярдов по усталому, неровному бегу и отсутствию меха на животе. Он объяснял мне, что в норах их ждут маленькие крольчата, которые без матери умрут от голода. Поэтому я искал молодых самцов. Охота на них приносила пользу — препятствуя чрезмерному размножению, удерживала численность вида в разумных пределах.
Философия дедушки заключалась в сохранении и поддержании равновесия в окружающем мире. Молодые неопытные фермеры стремились убивать как можно больше кроликов, потому что те уничтожали посевы. Дед убеждал их, что это неправильно, так как если искоренить один вид живых существ, другой возьмет верх, и естественный баланс будет нарушен. Он говорил, что все проблемы в природе возникают из-за вмешательства человека.
Глава 3
Волк за окном
Все детство меня преследовало странное наваждение. По ночам, лежа в кровати, я был абсолютно уверен, что вижу волка за окном спальни. Скорее всего, это были просто очертания древесных ветвей, оживленные моим воображением. Смешно даже предположить, что какой-нибудь волк способен с улицы заглянуть в окно второго этажа. Но мне, ребенку, казалось, что зверь самый что ни на есть настоящий. И я его ужасно боялся. Всю ночь я с головой прятался под жестким черным одеялом, которым обычно укрывался, но не мог удержаться от соблазна подсмотреть, как обстоят дела за окном — на месте ли волк или он уже ушел? Но он всегда оказывался там, и я снова пугался до полусмерти. Точнее, это была только голова волка, с навостренными ушами, смотрящая влево. Наутро, с первыми лучами солнца, волк бесследно исчезал.
Тех животных, что окружали меня в лесу и на ферме, я изучил очень подробно — куда лучше, чем большинство моих сверстников. Но я и понятия не имел о тех видах живых существ, представители которых не встречались в наших краях. Я не смотрел передач о дикой природе, ведь у нас тогда не было телевидения. А в зоопарке я впервые побывал уже почти взрослым, лет в семнадцать. Пока я был маленьким, мы были слишком бедны, чтобы позволить себе такие развлечения. Поэтому все мои скудные знания о больших и страшных животных были почерпнуты исключительно из сказок и книг. Что касается волков, то их там всегда описывали как коварных и кровожадных убийц. Со слов бабушки я примерно представлял, как они выглядят. Эти жуткие истории всегда будоражили мое воображение. Прошло много времени, прежде чем мне удалось победить порожденный ими страх.
А вот лис я почему-то совсем не боялся. Они казались мне даже милыми, несмотря на то, что им тоже традиционно приписывались злоба и хитрость.
Как-то раз я проснулся среди ночи от шума и грохота, доносившихся со двора. Одна из старых фермерских лошадей с топотом и ржанием носилась туда-сюда по лугу. Сияла полная луна, да такая яркая, что снаружи было светло как днем. Я быстренько набросил на себя какую-то одежду, шепотом приказал Виски сидеть смирно на ее обычном месте под кроватью, а сам потихоньку выбрался из дому. Табун собрался поодаль, у самой опушки леса. Я стал осторожно пробираться в том направлении, чтобы посмотреть, что же так напугало взбесившуюся лошадь.
То, что я увидел, было похоже на волшебство. Когда я подошел совсем близко, лошади уже почти успокоились. Но угадайте, кто резвился в траве между их огромных копыт? Необыкновенно красивая лисица-мать с четырьмя маленькими лисятами! Они были так увлечены, играя в догонялки и уморительно атакуя друг друга, что, казалось, совсем не замечали моего присутствия. Подкравшись как можно ближе, я осторожно присел и замер, затаив дыхание.
Зрелище было поистине захватывающим. Прежде я никогда не видел лисиц с такого близкого расстояния. Я узнавал их по далеким отблескам рыже-коричневого среди полей или по мелькнувшему в зарослях хвосту с белой кисточкой на конце. Такое часто бывало на охоте, когда нашим собакам случалось вспугнуть лисицу и та со всех ног улепетывала с нашего пути. А теперь, в полутьме, прямо передо мною, разворачивалась сценка из жизни другого, неведомого мира, извечно скрытого от людских глаз. Я чувствовал себя посвященным, свидетелем, допущенным к созерцанию удивительной тайны.
Дома я не стал распространяться о происшествии. А на следующую ночь все повторилось снова — полнолуние, лошади и лисье семейство, резвящееся на опушке леса. Видимо, их логово было где-то неподалеку, в лесной чаще, и они выбрали себе это открытое место в качестве площадки для игр. Я снова подошел совсем близко, а они, как и накануне, будто бы не замечали меня, так что я сколько угодно мог сидеть и наблюдать за ними, замирая от счастья. Это продолжалось несколько месяцев, прежде чем лисята достаточно подросли и окрепли, чтобы отправиться искать счастья в большом мире.
Каждую ночь я приходил на наши тайные свидания. В этом было что-то опьяняющее — находиться так близко к существам, которые инстинктивно боятся человека. Они обычно играли в пределах небольшого полукруга, прямо передо мной. При этом они никогда не проявляли ни капли беспокойства по поводу моего присутствия и, кажется, вообще не обращали на меня внимания. Один раз совсем рядом со мной, среди ветвей раздался внезапный шорох. Секунду спустя из куста появился самый шустрый и смелый лисенок, спрятался за мою спину и, как из засады, принялся нападать оттуда на своих собратьев. Таким образом, хоть и ненадолго, я превратился из постороннего наблюдателя в непосредственного участника игры.
Во время этих ночных сессий я узнал много нового о жизни лисиц. Я видел, как мать приносит щенкам пойманную на охоте добычу. Это неправда, что лисы просто так, ради удовольствия, убивают больше, чем они могут съесть или унести с собой. Люди придерживаются такого мнения, потому что лисица с перепугу все бросает и убегает, когда ее застигают врасплох. Я сам наблюдал, как, побывав в курятнике, охотница приносила кур, одну за другой, пока не перетаскала всю убитую ею добычу. Лисы сразу съедали столько, сколько могли, а остаток закапывали в землю, про запас. Ничего не пропадало зря. Все это я видел собственными глазами. При этом мать воспитывала лисят со всей строгостью и учила их, как правильно вести семейные дела и заботиться о себе.
Полгода спустя я стал свидетелем ужасного зрелища, причинившего мне невыносимую боль. Гуляя по лесу с собаками, прямо перед собой я увидел свисающее с дерева безжизненное, высохшее тело того самого шустрого и смелого из четырех лисят. Его задняя лапка была крепко охвачена петлей веревочного капкана. Мой маленький друг умер долгой и мучительной смертью. От того, что это волшебное, полное жизни и энергии существо, которое я так близко узнал за несколько месяцев, было убито столь жестоким и подлым способом, меня накрыла волна жгучего стыда за своих соплеменников. Я был в бешенстве и чувствовал себя просто кошмарно. Кто позволил какому-то невежественному болвану забрать эту трепетную юную жизнь, лишь потому, что у него хватило на это умения?
Индейцы, коренные жители Америки, сказали бы, что в тот момент определилась моя судьба. Они считают, что своеобразный обет природе — всю свою жизнь помогать животным — человек дает в раннем детстве. Это происходит в результате очень сильного переживания — не важно, приятного или нет. И, оборачиваясь назад, я понимаю, что в тот миг, когда я увидел своего чудесного маленького друга висящим на дереве, в моей душе случился перелом. Я испытал сильнейшее отвращение к самому себе и к людям вообще. Во мне загорелось отчаянное желание дистанцироваться от человеческой расы.
Моя любовь к лисам окончательно поставила меня вне деревенского сообщества. Фермеры ненавидели лис за то, что они воруют новорожденных ягнят, егеря — за то, что они истребляют фазанов. Поэтому сезон лисьей охоты продолжался круглый год, и дело это считалось среди сельчан чем-то вроде популярного и почетного вида спорта. Результаты были более чем удручающими.
Много раз в лесу мне случалось наткнуться на нору, из которой охотники выкопали лисицу-мать, а лисят под землей отравили газом. Ужасный смертоносный запах все еще витал вокруг. Иногда такие трагедии случались с семействами, за которыми я давно наблюдал, глядел, как щенки растут, становясь с каждым днем все сильнее и отважнее. И вот — все они были жестоко уничтожены, без единого шанса на спасение, лишь из-за ложного предубеждения против лисиц, да из-за того еще, что горстке спесивых фермеров захотелось немного поразвлечься.