— Да. Он армянин, и значит, христианин, но там, где это выгодно, выдает себя за магометанина.
Мы вошли. Векиль уже нас ожидал. Выражение его лица, с каким он встретил нас, даже отдаленно не напоминало дружеское.
— Садись! — скорее пробормотал, чем проговорил он.
Я подчинился его приглашению, усевшись очень близко от него, тогда как Халеф занялся курительными трубками, которые к тому времени уже подготовили в углу комнаты.
— Почему ты захотел увидеть лицо моей жены? — начал беседу векиль.
— Потому что я — франк, европеец, и привык постоянно видеть лицо того человека, с которым я говорю.
— У вас плохие обычаи! Наши женщины прячутся, а ваши выставляют себя напоказ. Наши женщины носят одежды, длинные сверху и короткие снизу; ваши — короткие сверху, длинные снизу, а часто — короткие и сверху и снизу одновременно. Разве вы встречали у себя когда-нибудь наших женщин? А ваши девушки приезжают к нам. Зачем?
— Векиль, и такое гостеприимство ты мне предлагаешь? С каких это пор стало обычаем встречать гостя оскорблениями? Мне не нужно ни твоего барашка, ни твоего кускуса, я лучше пойду на двор. Следуй за мной!
— Эфенди, прости меня! Я хотел только сказать тебе, что думал, но я не хотел тебя обидеть.
— Кто не хочет обижать собеседника, не должен то и дело говорить, о чем он думает. Болтливый человек подобен разбитому горшку, который никому не понадобится, потому что ничего не сохранит.
— Садись-ка опять со мной и расскажи, где ты встретил Абу эн-Насра.
Я выдал ему обстоятельный отчет о наших приключениях. Он молча выслушал, а потом покачал головой:
— Итак, ты полагаешь, что он убил купца в Блиде?
— Да.
— Но ты сам не видел.
— Это мой вывод.
— Один Аллах может делать выводы, потому что он всеведущ, а мысль человека подобна всаднику, которого непокорная лошадь несет туда, куда он вовсе не хочет скакать.
— Только лишь Аллах может делать выводы, потому что он всеведущ? О векиль, твой дух утомлен большим количеством баранины и кускуса, съеденных тобой! Именно потому, что Аллах всеведущ, он не нуждается в выводах. Их делает тот, кто ищет итог своих размышлений, не зная его заранее.
— Я слышал, что ты ученый, посетивший много школ, потому-то ты говоришь никому не понятными словами… А еще ты считаешь, что он убил человека в Вади-Тарфои?
— Да.
— Ты был при этом?
— Нет.
— Стало быть, это тебе рассказал мертвец?
— Векиль, бараны, которых ты ел, и те соображали, что мертвый не может говорить.
— Эфенди, теперь ты сам стал невежливым! Итак, ты не был при этом, и мертвый не мог тебе ничего сказать. Откуда же ты тогда знаешь, что Абу эн-Наср убийца?
— Я сделал такой вывод.
— Я уже сказал тебе, что такие мысли под силу лишь Аллаху!
— Я видел след убийцы и шел по нему, а когда я встретил Абу эн-Насра, он хотел убить меня.
— Если ты нашел след, это еще не доказательство того, что ты отыскал убийцу, потому что еще никто не убивал человека следами. А заявление, что Абу эн-Наср хотел убить тебя, не введет меня в заблуждение. Он — шутник, и в мыслях у него были только шутки.
— С убийством не шутят!
— Но шутят с человеком, а ты — человек. И ты полагаешь, что он застрелил проводника Садика?
— Да.
— Ты был при этом?
— Разумеется.
— И видел это?
— Очень четко. Хаджи Халеф Омар — тоже свидетель.
— Ну ладно, стало быть, он подстрелил проводника. Хочешь ли ты на этом основании сказать, что он убийца?
— Без сомнения.
— А если он совершил кровную месть? Разве в твоей стране нет кровной мести?
— Нет.
— Так я скажу тебе, что человек, совершающий кровную месть, никогда не бывает убийцей. Ни один судья не осудит его. Только те, к роду которых принадлежал убитый, имеют право на его преследование.
— Садик его не обижал!
— Значит, его обидело племя, к которому принадлежал Садик.
— И это не так. Векиль, хочу тебе сказать, что я не имел никаких дел с этим Абу эн-Насром, которого вообще-то зовут Хамд эль-Амасат, а до того он носил еще какое-то армянское имя. Я не имел с ним дел, пока он не трогал меня. Но он убил проводника Садика, у которого есть сын, Омар бен Садик, и именно этот человек, как ты только что объяснил, имеет право на жизнь убийцы. Так что улаживай это дело с ним, но позаботься также и о том, чтобы мне этот негодяй больше не попадался на глаза, иначе я сам с ним рассчитаюсь!
— Сиди, теперь твоя речь источает мудрость. Я поговорю с Омаром, который должен его освободить, а ты будь моим гостем столько времени, сколько тебе понравится.
Он поднялся и пошел во двор. Я знал, что все его усилия договориться с Омаром напрасны. Действительно, через некоторое время он вернулся мрачнее тучи и остался молчаливым даже тогда, когда внесли поджаренного на вертеле барана, которого приготовили умелые и хорошенькие пальчики его жены. Я и Халеф храбро набросились на еду, и как раз в тот момент, когда векиль сказал мне, что Омар должен получить свой обед во дворе, ибо ему нельзя отходить от своего пленника, снаружи раздался громкий крик. Я прислушался. Крик повторился: «Эфенди, на помощь!»
Этот призыв относился ко мне. Я вскочил и выбежал из дома. Омар лежал на земле и боролся с солдатами. Пленного не было видно. У другого выхода стоял негр и злорадно ухмылялся.
— Вперед, сиди… скачи туда!
В три прыжка я выскочил из дома и увидел, как Абу эн-Наср исчезает между пальмами. Он мчался на скаковом верблюде, имевшем, кажется, очень приличный шаг. Я сразу все понял. Векиль не добился успеха в переговорах с Омаром, но он хотел спасти Абу эн-Насра. Он отдал африканцу распоряжение привести верблюда, а солдатам приказал схватить Омара и развязать пленника. Одиннадцать героев отважились напасть на одного, и заговор удался.
Правда, они дорого заплатили за свою удачу. Омар пустил в ход свой нож, и когда я раскидал узел из сплетенных тел, то увидел у многих солдат кровоточащие раны.
— Он удрал, сиди! — задыхался от ярости и негодования молодой проводник. — Накажи здесь этих мерзавцев, эфенди, а я буду охотиться за беглецом!
— Ему оседлали скакового верблюда.
— Все равно я его настигну!
— У тебя нет лошади!
— Сиди, у меня здесь друзья; они одолжат мне благородное животное, а также дадут в дорогу фиников и сосуд с водой. Прежде чем он исчезнет за горизонтом, я пойду по его следу. Ты также найдешь мои следы, если захочешь пойти за мной. — И он умчался.
Халеф все видел и помогал мне освобождать Омара из рук солдат. Он тоже пылал гневом.
— Почему вы отпустили этого убийцу, собаки, потомки мышей и крыс?
Он еще долго продолжал бы поливать их ругательствами, если бы во дворе не появилась Мерсина. Она была снова укутана в покрывало.
— Что случилось? — спросила она меня.
— Твои солдаты напали на моего проводника…
— Ах вы негодяи, мошенники! — закричала она, топнув ногой и высвободив из-под покрывала кулаки.
— И освободили пленника…
— Ах вы плуты, обманщики! — продолжала она и, по всей видимости, собиралась броситься на них.
— По приказу векиля, — добавил я.
— Векиля? Червяк! Непослушный, никчемный, упрямец! Сейчас я ему задам, и немедленно!
Она повернулась и направилась, переполненная гневом, к селямлыку.
Глава 3
В ГАРЕМЕ
В полуденный час, когда светило в Египте заливает землю своими жаркими лучами, каждый, кого дела не гонят наружу, стремится спрятаться под сенью собственного жилища, пытаясь хоть там обрести прохладу и покой.
Вот и я лежал на мягкой кушетке в снятой мною квартире, потягивал пахучий мокко [42] и наслаждался ароматом пряного джебели [43], которым была набита моя трубка. Толстые стены без окон на улицу защищали от солнечного жара, а дырявые глиняные сосуды, через стенки которых равномерно вытекала нильская вода, настолько увлажняли духоту в помещении, что я почти не ощущал обычной при полуденном зное усталости.
Внезапно снаружи раздался звонкий голос моего слуги Халефа-аги.
Да, мой бравый маленький Халеф стал агой [44]. И кто же дал ему этот титул — спросите вы? Смешной вопрос! Кто же иначе, как не он сам!
Через Триполи и оазисы Куфра мы приехали в Египет, посетили Каир, который египтяне называют просто-напросто эль-Миср (Столица) или еще милее — эль-Кахира (Победоносный), поднялись вверх по Нилу, насколько это позволили мои ограниченные средства, а потом сняли для отдыха апартаменты. Я бы с удовольствием находился там все время, если бы роскошный диван и все ковры не были густо усыпаны готовыми к действиям кусачими созданиями, а именно блохами.
Снаружи раздался звонкий голос слуги Халефа-аги, вызвавший меня из мечтаний:
— Что? Как? Кого?
— Эфенди! — робко ответили ему.
— Ты хочешь побеспокоить эфенди, важного господина и учителя?
— Я должен поговорить с ним.
— Как это «должен»?! В то время, когда он отдыхает? Может быть, черт — Аллах, защити меня от него! — наполнил твою голову нильским илом, так что ты перестал понимать, что такое эфенди, человек, которого Пророк наполнил мудростью, и он может все, даже воскрешать мертвых, если они только поведают ему, отчего умерли!
Не стану скрывать, что здесь, в Египте, мой Халеф стал совершенно иным! Он преобразился в весьма гордого, до отвращения грубого и ужасно хвастливого человека, а это на Востоке говорит о многом.
В странах утренней зари каждый немец слывет великим садовником, каждый иностранец — хорошим стрелком или знающим врачом. На беду мне в Каире как раз попала в руки старая, полузаполненная гомеопатическая аптечка. Я испытывал ее на многих: у знакомых и у чужих людей, выдавая по пять крохотных, как зернышки, таблеток для сохранения мужской потенции. Потом, во время поездки по Нилу, я давал матросам на кончике ножа молочный сахар от всевозможных недомоганий и с неслыханной быстротой получил репутацию врача, состоящего в союзе с шайтаном, который, мол, может оживить мертвого всего лишь тремя зернышками проса.
Эта слава пробудила в Халефе разновидность мании величия, которая, однако, не мешала ему, к счастью, быть вернейшим и внимательнейшим слугой.
Среди прочего он купил на свои ограниченные средства плетку из бегемотовой кожи. Без этой плетки он себя просто не мыслил. В Египте Халеф бывал и раньше; он уверял меня, что без плетки здесь и на улицу выйти невозможно. Плетка наделает значительно больше дел, чем вежливость или деньги, которых у меня, разумеется, было вовсе не так уж много.
— Храни Бог твою речь, сиди, — снова услышал я голос просителя, — но я непременно должен увидеть твоего эфенди, великого врача из Франкистана [45], и говорить с ним.
— Сейчас это невозможно.
— Это очень нужно, иначе бы хозяин меня не послал.
— А кто твой хозяин?
— Богатый и могущественный Абрахим-Мамур, да ниспошлет ему Аллах тысячу лет жизни!
— Так скажи мне, сиди, что мне следует сделать, чтобы попасть к знаменитому врачевателю?
— Разве ты никогда не слышал о серебряном ключе, который открывает жилища мудрых?
— Я захватил этот ключ с собой.
— Так отпирай.
Я напряженно вслушивался, пока не уловил звон пересыпаемых монет.
— Всего пиастр? [46] Человек, я скажу тебе, что дыра в замке больше твоего ключа; он не подходит, так как слишком мал.
— Я смогу сделать его побольше.
Снова зазвенели монеты, вроде бы серебряные. Я не знал, смеяться мне или гневаться. Этот Халеф-ага стал настоящим пройдохой.
— Три пиастра? Хорошо. Теперь по крайней мере можно спросить, чего ты хочешь от эфенди.
— Он должен пойти со мной и взять с собой волшебное лекарство.
— Прекрасно! Итак, кто же болен?
— Жена моего хозяина.
— Я не могу этого позволить.
— Почему?
— Мой хозяин чтит Коран и презирает женщин. Прекраснейшая из женщин кажется ему скорпионом на горячем песке.
С каждой минутой мне приходилось все больше признавать талант Халефа-аги, хотя я, разумеется, испытывал большое желание пройтись по его собственной спине бегемотовой плеткой. Тем временем я услышал голос просителя:
— Ты должен знать, сиди, что он не будет касаться ее одежд, не увидит ее лица. Он только поговорит с нею через решетку.
— Удивляюсь глубине твоих слов и мудрости речи, человек. Разве ты не понимаешь, что эфенди через решетку не может с нею говорить?
— Почему?
— Потому что здоровье, которым должен ее одарить эфенди, не дойдет до женщины, а останется висеть на решетке. Пошел прочь!
— Я должен тебе еще кое-что сказать, неустрашимый ага. У нашего хозяина в сокровищнице припрятано больше кошельков, чем ты когда-либо сможешь сосчитать. Он наказал мне передать, что ты тоже можешь прийти. Ты получишь бакшиш, какого и хедивы Египта [47] не дадут.
Теперь проситель наконец-то поумнел и половчее подцепил моего Халефа на крючок, каким ловят каждого восточного человека, когда хотят его расположить к себе. Маленький управитель моего двора немедленно изменил свой тон и ответил куда как дружественнее:
— Аллах да благословит твои уста, друг мой! И все же один пиастр на моей ладони милее мне десяти кошельков на чьей-то чужой. Но твой кошелек такой тощий, словно шакал в ловушке или пустыня с той стороны Мокаттама [48].
— Так последуй же совету своего сердца, мой брат!
— Какой я тебе брат! Опомнись, человек: ты же раб, тогда как я сопровождаю и защищаю своего эфенди как свободный человек. Совет моего сердца что-то запаздывает. Как может поле приносить плоды, если с неба падает так мало капель?
— Вот тебе еще три капли!
— Еще три? Тогда я посмотрю, можно ли побеспокоить эфенди, раз уж твой хозяин действительно даст бакшиш.
Одно обстоятельство в этом деле чрезвычайно заинтересовало меня: звали лечить не мужчину, а женщину.
Но поскольку мусульманин, если не считать вечно странствующих кочевников, никогда не покажет глазам чужестранца обитателей женских покоев своего дома, то речь шла наверняка об уже немолодой женщине, которая, видимо, благодаря своим свойствам души и характера сохранила любовь Абрахим-Мамура.
Халеф-ага вошел ко мне.
— Ты спишь, сиди?
Шельмец! Здесь он звал сиди меня, а снаружи заставлял так величать себя самого.
— Нет. Что ты хочешь?
— Снаружи стоит человек, который очень хочет поговорить с тобой. Его ждет на Ниле лодка, и он сказал, что я тоже должен ехать.
Хитрый парень сделал это последнее замечание только для того, чтобы обеспечить себе обещанные чаевые.
— Пусть этот человек войдет!
Халеф вышел и впустил посланца. Тот склонился до пола, снял обувь и униженно ждал, пока я не обратился к нему.
— Подойди! Кто ты?
— Слуга великого Абрахим-Мамура, живущего выше по реке.
— Что ты хочешь мне сказать?
— Тяжелое горе пришло в дом моего хозяина, потому что Гюзель, венец его сердца, исчезает в тени смерти. Ни один врач, ни один факир, ни один волшебник не смогли поставить ее на ноги.
— Я не знаю местности, где живет твой господин. Далеко это отсюда?
— Он живет на берегу реки и посылает за тобой лодку. Через какой-нибудь час ты будешь у нас.
— Кто отвезет меня назад?
— Я.
— Хорошо, тогда едем, только подожди минуту снаружи! Он взял свои башмаки и обулся. Я поднялся, накинул дорожное платье и взял свой ящичек с аконитом [49], серой, сон-травой и разными другими средствами, которым положено быть в маленькой походной аптечке. Уже через пять минут мы сидели в четырехвесельной лодке. Я погрузился в свои мысли. Халеф-ага был горд, как паша с тремя конскими хвостами в тюрбане. За пояс он засунул обложенные серебром пистолеты, полученные мной в подарок в Каире, и острый, поблескивающий кинжал. В руках он держал неизменную бегемотовую плетку.