Священник долго молчал, потом сказал:
— Горько слышать такие слова и видеть человека, потерянного для церкви. Но, боюсь, я недостаточно учен, чтобы помочь тебе. Ты знаешь слишком много, но не все; слишком много, чтобы без возражений принять христианство, но еще недостаточно, чтобы по-настоящему понять его.
Посмотрев ему прямо в глаза, Эльвир сказал:
— Что ты хочешь, чтобы я понял, если даже ученые священники не живут по своим же заповедям?
На что священник, не отводя глаз, возразил:
— Свято учение, а не священники! Прощая меня, Господь знает, сколько раз я нарушал его заповеди. Именно потому, что мы так слабы, мы и нуждаемся в прощении Господа.
— Но зачем предъявлять человеку требования, которые он заведомо не может выполнить, а затем спасать его с помощью человеческих жертв? Чем больше я наблюдаю христианство, тем больше я убеждаюсь в том, что оно делает жизнь человека неоправданно трудной.
Священник вздохнул.
— Ты думал, что был христианином, Эльвир, — сказал он. — Но если бы ты действительно понимал христианство, ты бы не говорил, что оно делает жизнь трудной. Мне остается только молиться за тебя. И я это сделаю, хотя и никогда раньше не думал, что мне придется упоминать в моих молитвах имя языческого жреца!
После этого разговор иссяк, и ярл уехал.
Оставшись наедине с Эльвиром, Сигрид осторожно спросила у него, что он думает по поводу этого разговора; но Эльвир, как он это часто делал последнее время, ответил, что она еще не достаточно взрослая, чтобы это понять.
Сигрид не была раздосадована, она ощущала лишь подавленность и усталость. И когда она повернулась к нему, на глазах у нее были слезы.
— Тебе кажется, что я достаточно взрослая, чтобы родить тебе ребенка, — сказала она. — Почему же ты не считаешь меня достаточно взрослой, чтобы делить с тобой не только постель?
Впервые после жертвоприношения по случаю дня зимы он серьезно взглянул на нее. Он только теперь заметил, каким худым и бледным стало ее лицо. Ее серые глаза стали еще больше, в уголках рта залегли горькие складки.
— Сигрид! — растерянно произнес он. — Что же я сделал с тобой…
Он прижал ее к себе, зарылся лицом в ее волосы. Потом так же внезапно отпустил ее и сел на кровати, обхватив голову руками.
— Нет, — сказал он, обращаясь к самому себе. — Нет, я так не могу!
Он встал.
— Почему ты не безобразная ведьма? — почти крикнул он и бросился к двери.
На следующий день Сигрид узнала, что он ушел куда-то на лыжах.
Вскоре после зимнего жертвоприношения умерла Старая Гудрун. Она очень сдала за последнее время, у нее был жуткий кашель, и Сигрид прилагала все усилия, чтобы хоть как-то помочь ей.
При этом она нарушала запрет свекрови, замечая к своей радости, что лишь немногие из дворовых слушаются Тору, нехотя подчиняясь ее приказу. Сигрид распорядилась, чтобы Гудрун перенесли в одну из кроватей в старом зале, где ей было гораздо спокойнее, чем на кухне.
Сигрид проводила много времени со старушкой, и они говорили о многих вещах. Но временами Гудрун трудно было понять, мысли путались в ее старой голове. То она говорила о детстве Эльвира, то о своих собственных сыновьях, и Сигрид часто не понимала, о чем идет речь.
В другой раз она рассказывала о своем муже, которого звали Асбьёрн, рассказывала о пожаре, который за одну ночь сделал ее бездетной вдовой. И когда она говорила об этом, события эти настолько оживали в ее памяти, что Сигрид казалось, будто она видит на фоне темного ночного неба яркое пламя, слышит, как трещит и ломается загоревшаяся крыша из торфа, чувствует запах дыма, смешанный с вонью горелого человеческого мяса.
Однажды, рассказывая о пожаре, старуха сказала:
— В тот раз я не дала им запутать себя — и тогда они напустили женщин!
Понизив голос, она продолжала:
— Мне нужно было сгореть на погребальном костре, как в давние времена!
Ее голос слабел, последние ее слова прозвучали как вздох:
— И тогда мы, возможно, возродились бы снова, Асбьёрн и я, как Сигрун и Хельги…
Гудрун часто говорила о Эльвире. Но Сигрид не понимала, почему она почти никогда не упоминает о Торе, говоря о ее сыне, словно сама Гудрун заменяла ему мать.
Она вспоминала слова Эльвира, сказанные им во время их первого спора, и однажды любопытство взяло верх. Зная, что поступает недостойно, она не могла удержаться от того, чтобы не расспросить об этом старуху.
Гудрун просияла — и такой Сигрид никогда ее прежде не видела.
— Эльвир рассказывал тебе что-нибудь? — спросила она.
Сигрид сказала, о чем они говорили с Эльвиром. Вид у старухи был сонный, и когда она начала говорить, голос ее звучал приглушенно, так что Сигрид пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать все, тем более что рассказ прерывался приступами кашля. Но мысль ее была ясной. Казалось, она переживает наяву события прошлого.
— Грьетгард, мой брат, был уже довольно стар, когда женился на Торе дочери Эльвира и привез ее в Эгга. Он годился ей в отцы, — сказала она. — Она же была несравненной красавицей, и он ни в чем ей не отказывал…
Голос ее то набирал силу, то пропадал совсем; иногда слова ее напоминали эхо давным-давно сказанных ею слов.
— Эльвиру было лет десять-двенадцать, когда это произошло. Его отец заключил перемирие со своим родственником Хаконом Сигурдссоном, ярлом Ладе, с которым до этого у него была кровная вражда. Грьетгард Грьетгардссон отправился с ярлом Ладе в Хьерунгавог, чтобы участвовать в битве с викингами из Йома. После сражения он отправился с ярлом Эриком на восток страны и пробыл у него некоторое время, после чего вернулся домой в Трондхейм.
Вернувшись в Эгга, он застал Тору беременной. Но она не пожелала сказать, кто отец ребенка, и об этом рассказала ему Гудрун.
Тот человек согласен был заплатить виру, но Грьетгард отказался. Вступив с ним в единоборство, Грьетгард убил его.
А Тору он не прогнал, оставил жить в усадьбе. Когда же у нее родился ребенок, он отнес его в лес на съедение диким зверям. Когда у человека есть право выставлять за дверь собственных детей, нет ничего удивительного в том, что он избавляется от чужого.
Он был жесток с Торой, часто бил ее, и однажды она слегла. С тех пор она не ходит. После этого она перестала заниматься Эльвиром, и заботу о нем взяла на себя Гудрун.
— Тора способна ходить, если захочет! — неожиданно сказала Гудрун.
Потом откинулась назад и закрыла глаза.
Сигрид долго сидела и размышляла. Она слабо верила в то, что Тора способна ходить, но решила быть снисходительной к свекрови.
Несколько дней спустя Гудрун сказала, что Эльвир воспитывался у нее — и глаза ее сверкнули, когда она говорила это.
— Эльвир хороший мальчик, — сказала она.
Сигрид нечего было ответить на это.
Выйдя на следующее утро во двор, она увидела, что жгут солому, и была очень рассержена, что ее никто не разбудил, чтобы попрощаться с умирающей. Но, узнав, что с ней Эльвир, она успокоилась.
После смерти Гудрун Сигрид почувствовала пустоту — гораздо большую, чем ожидала. Ведь Сигрид лишилась человека, о котором не только заботилась, но с которым проводила большую часть времени. И вот теперь она оказалась с пустыми руками. Ее собственные переживания, отступившие на второй план во время болезни Гудрун, теперь навалились на нее с новой силой.
Теперь она лучше знала жизнь. Она чувствовала внутри себя шевеленье ребенка Эльвира — слабое, словно трепыханье птенца, которого держишь в руке. Раньше она надеялась, что проникнется любовью к этой маленькой жизни, ощутив в себе ее присутствие. Но оказалось, что ее ненависть к ребенку стала еще сильнее, имея уже вполне определенную направленность. И она через силу следовала всем тем мудрым советам, которые давали ей другие женщины.
Эльвира она теперь почти не видела. И когда он бывал дома, он спал на отдельной кровати.
Однажды она споткнулась об игрушку, оставленную на полу в поварне сыном Рагнхильд. Не удержавшись, она упала. Все бросились поднимать ее, но кроме пары синяков и царапин на руке, у нее не оказалось никаких повреждений. Но Тора так разозлилась, что потеряла над собой контроль.
— Что ты ходишь тут и спотыкаешься на каждом шагу! — сказала она. — Могла бы смотреть под ноги! Уж лучше бы Кхадийя, его наложница, была в твоем положении, она бы уж смогла позаботиться о ребенке Эльвира!
Сигрид почувствовала, как на лбу у нее выступил холодный пот. Она подумывала о том, есть ли у Эльвира наложница; но она никак не ожидала, что Тора скажет ей об этом в присутствии всех.
И в голосе ее зазвучали опасные нотки, когда она ответила Торе, так что та сжалась вся на своей скамье.
— Эльвир знает, на что идет, — сказала она. — Я же отвечаю за то, что отцом моего ребенка является мой муж!
В поварне стало совершенно тихо; Сигрид слышала лишь кипение каши в котле над огнем. Она повернулась и вышла, не дожидаясь ответа Торы.
Через три дня после этого Эльвир вернулся в Эгга. Он сказал, что был в Огндалене. Весь вечер он сидел со своими людьми и пил, а Сигрид дожидалась его. И когда он пришел к ней в постель, настроение у него было неважное.
— Я слышал, что ты всерьез повздорила с моей матерью, — сказал он.
— Да, — ответила она, — и я думаю, что между мной и ею все кончено. Она рассказывала тебе, что она заявила мне?
Он отложил в сторону пояс.
— Ты хочешь уверить меня в том, что раньше об этом не знала?
— Одно дело — предполагать, но совсем другое — когда тебе бросают это в лицо в присутствии большей половины домочадцев… Но, мне кажется, ты мог бы поберечь себя и не отправляться в дальние зимние походы, словно блудливый кот, на виду у всех. Над нами будут меньше смеяться, если ты привезешь свою наложницу в Эгга!
Она почувствовала боль еще до того, как он ударил ее — а он ударил ее с такой силой, что отшвырнул к стене. Все поплыло у нее перед глазами; и когда полились слезы, она не знала, что является их причиной — боль, ярость или отчаяние.
Она снова села на постель, а он стоял и смотрел на нее.
— Во имя Фрейра… — начал он.
— Фрейр здесь ни при чем! — оборвала она его.
— Думаю, ты права, Сигрид, — нехотя произнес он. — Будет лучше, если Кхадийя вернется в Эгга.
Весна была поздней, приходилось очищать поля от снега, чтобы он поскорее таял. Часть скота пришлось зарезать, потому что было плохо с кормами. А те животные, которые перезимовали, были такими слабыми, что едва держались на ногах, когда их вывели в загон.
Сигрид никогда не думала, что весна может быть такой отвратительной. Каждая лужица, каждый ручеек, пробивавшийся из-под снега, казались ей открывшейся раной. Древесные соки, возвращающие жизнь в мертвые ветки, казались ей оживающей болью.
Сама же она казалась себе теплым, плодородным дыханием земли — она была сама этой землей, как Герд. Думая о той ночи, когда Эльвир рассказывал ей о Фрейре и Герд, она чувствовала в сердце нож, потому что теперь в душе ее был один лишь холод. И она поддерживала в себе этот холод, делавший ее твердой и жестокой. Ей казалось, что если ее сердце отогреется, если в него войдет весенний свет и тепло, она умрет.
И все-таки весна пробудила в ней новую надежду. Надежду на то, что Турир приедет в Эгга. И она мечтала о том, как это будет. О том, что он возьмет ее на руки и понесет на свой корабль, а потом отправится с ней в Бьяркей. В другой раз она представляла себе, как он вызывает Эльвира на поединок и вынуждает его просить у нее прощения, но она гордо отказывает ему в милосердии. И тогда Кхадийя падает на колени и просит пощадить Эльвира — Кхадийя с волосами цвета воронова крыла…
Кхадийя вернулась и стала жить в доме, как прежде. Она прожила здесь больше, чем Сигрид. Для Сигрид было слабым утешением то, что служанки всячески показывали свою привязанность к ней и презрение к Кхадийе.
И Сигрид не понимала, что сама является предметом ненависти той, другой, женщины. Она ходила, тяжелая и неповоротливая, бледная и поникшая, — и Эльвир к ней не притрагивался. И Кхадийя не упускала случая, чтобы ранить ее. И даже плохо говоря по-норвежски, она умела, если ей было нужно, сказать так, чтобы ее поняли.
И еще одного Сигрид не могла понять: причину отлучек Эльвира, которые были столь же продолжительными, как и прежде, когда он навещал свою наложницу.
И Сигрид приходила в голову мысль, что, возможно, у него есть где-то третья…
Шел первый месяц лета. Прислонившись к телеге, Эльвир смотрел, как рабы чинят забор. До него донесся голос Кхадийи: на своем ломаном норвежском языке она пыталась объяснить что-то служанке, но та делала вид, что ничего не понимает. Но он и не думал придти ей на помощь… Ему уже стали надоедать и она сама, и ее нескладная речь.
В который раз он уже собирался обдумать все и навести порядок в своих отношениях с женщинами.
Вскоре он с двумя дружинниками отправился пешком со двора, взяв с собой собак.
И только на следующий вечер, сидя в лесу у костра, он принялся всерьез обдумывать свои мысли.
Кхадийя была его наложницей, когда он жил на Юге, в солнечной Кордове; он знал, что она считает себя его женой. И, согласно обычаям ее страны, она была права в этом, хотя сам он не считал их отношениях супружескими. Когда он сказал ей, что собирается жениться на Сигрид, ей это не понравилось, хотя она и приняла это безропотно; она привыкла к тому, что мужчины имели не одну жену. Но когда он удалил ее из Эгга, она была в ярости.
Он не мог отрицать того, что с ней ему было очень хорошо, но она никогда не значила для него так много, чтобы он не искал себе другую. И когда он снова увидел ее на празднике зимнего дня, он был очень недоволен, что она пришла: это нарушало все приличия.
Но — он бросил в костер еловую шишку — что остается делать мужчине, если девка сама лезет в его постель? К тому же он не давал слова этой девчонке Сигрид, что будет верен ей.
Он не знал, как поведет себя Сигрид, и чувствовал себя полным ничтожеством; но ведь все это началось еще до того, как он стал двоеженцем. И, начиная с первого дня зимы, он чувствовал себя подлецом в ее присутствии.
И он стал чаще наведываться в усадьбу в Огндалене, где жила Кхадийя. И Кхадийя давала ему понять, что хорошо представляет себе, как мало радости доставляет ему такая малолетка, как Сигрид.
Но он не испытывал к ней прежних чувств, ему мешала мысль о Сигрид.
Он злился из-за того, что чувствует привязанность к девчонке — и это он, никогда прежде не бывший зависимым от женщины! Однажды, будучи еще мальчишкой и чувствуя себя брошенным своей матерью (о чем он не любил вспоминать, даже став мужчиной), он пообещал самому себе, что никогда не доверится ни одной женщине. И, ощущая в себе стремление защитить эту девчонку и сделать для нее добро, он одновременно чувствовал к ней неприязнь, почти ненависть…
На следующий вечер после праздника середины зимы он отправился в Огндален, чтобы сказать Кхадийе, что между ними все кончено. И сказал ей, что отошлет ее с богатыми подарками на родину. Но она оказалась настолько расстроенной, что окончание их встречи было вовсе не таким, как он ожидал.
В тот раз он заметил по ее поведению, что она понимает невозможность их прежних отношений. И когда она вернулась в Эгга и увидела Сигрид, она была вне себя.
Что, кстати, сказала Сигрид о его посещениях Огндалена? Что это «дальние зимние походы блудливого кота на виду у всех»! Теперь он посмеялся бы, услышав такое; но тогда это его страшно разозлило. Девчонка была остра на язык — живя в браке с ней, вряд ли можно было соскучиться.
И теперь дело зашло так далеко, что к следующему полнолунию у нее должен родиться его ребенок. Бедняжка, она ведь сама еще ребенок…
И он вспомнил, какой радостной была Сигрид в Бьяркее…