Вот в таком захламленном мрачноватом бору Карай и обнаружил лисью нору. Казалось бы, городской пес, большую часть жизни проживший вдалеке от леса, откуда ему знать, как нужно действовать в подобных случаях? Однако Карай знал Он нашел именно тот вход в нору, который нужно, и принялся азартно рыть. Мне скоро надоело смотреть на него, тем более что пес уже наполовину ушел под землю. Нимало не беспокоясь за собаку — Карай всегда меня находил, — я отправился дальше, но тут скоро наткнулся на грибную полянку и, позабыв про все на свете, стал вылущивать из-под мха чуть видные бархатисто-коричневые шляпки белых грибов. Озираясь, я ползал на коленях, находил гриб, долго любовался на него, затем с сожалением срезал и снова вертел головой, выискивая следующий, — ведь белые обычно растут большими семьями. Я взял тут что-то около тридцати боровиков, причем все как на подбор крепыши и чуть побольше наперстка. Я представил, как аппетитно будут они выглядеть замаринованные в закатанной поллитровой банке.
Услышав странный визг, я сначала даже не подумал, что это Карай. Мой мужественный пес никогда не издавал столь нежных, ласковых повизгиваний. Это было что-то новое. Я пошел на визг и увидел такое, во что сразу и не поверишь: возле кучи вывороченной земли на боку разлегся Карай, разбросав в стороны все четыре толстые лапы, и заботливо вылизывал трех совсем маленьких лисят, которых осторожно вытащил из разоренной норы. Я поразился — на моих глазах в собаке столкнулись два могучих инстинкта: звериный охотничий — и гуманный родительский! Обнаружив нору, Карай поступил как охотник: он стал разрывать ее. Наткнувшись на беспомощных лисят, он подавил в себе охотничий инстинкт и повел себя с ними будто родная мать. Ощетинившиеся зверьки фыркали, скалили молочные зубки, щипали его, но Карай самозабвенно ухаживал за ними, носом опрокидывал на спину, вылизывал голые брюшки, даже стал ревниво оберегать от меня, когда я нагнулся к лисятам.
Большого труда стоило мне увести его от норы. Наверное, спрятавшись где-то неподалеку, лиса-мать вся извелась от страха за свое потомство. Карай смотрел то на сбившихся в кучу дрожащих лисят, то на меня, предлагая забрать их с собой. Видя, что я стою неподвижно, осторожно взял одного в пасть, собираясь унести с собой, но тут же оставил и схватил второго. При этом он повизгивал, и в этом повизгивании звучали совсем незнакомые мне нотки. Да, Карай любил все юное, беспомощное и готов был голову сложить, грудью защищая слабого.
После этого случая, как только мы приходили в тот лес, Карай надолго отлучался. И я его никогда не удерживал, потому что знал, куда он устремлялся, — все к той же норе. Но я знал и другое: лиса-мать давным-давно перетащила своих детенышей в более безопасное логово. Так что напрасно мой пес жалобно и призывно повизгивал у развороченной норы, вызывая оттуда маленьких зверят.
8
Поселковые ребята любили Карая и, проходя мимо нашего дома, частенько вызывали его на улицу поиграть. Тот никогда не отказывался. Так как калитка была на задвижке, до которой ему было никак не дотянуться (хотя он не раз пытался лапой отодвинуть щеколду), Карай вспрыгивал на деревянный сруб колодца, оттуда сигал на территорию столовой — там ворота всегда раскрыты — и выбегал на улицу. Я сквозь пальцы смотрел на эти штучки: поселок не город — пусть хоть здесь пес чувствует себя свободно.
Каково же было мое удивление, когда председатель поселкового Совета, встретив меня на улице, посетовал на то, что Карай каждое утро занимается самым настоящим разбоем: становится возле нашего дома посередине дороги и отбирает у малышей, спешащих в школу, их законные завтраки! Когда я усомнился в этом, председатель назвал мне женщину, которая пришла в поселковый Совет и пожаловалась на пса, что тот уж который раз отбирает у ее сына школьный завтрак.
Я решил проследить за действиями Карая. Занял утром наивыгоднейшую позицию у окна своей комнаты и стал наблюдать за дорогой, что проходила под нашими окнами. Потянулись первые школьники, но Карай все был в бездействии: лежал себе у крыльца и позевывал, щурясь от яркого утреннего солнца. Но вот перед нашим домом остановились четверо мальчишек и одна девочка. Посовещавшись, они подошли к калитке и, прижав носы к забору, негромко позвали Карая. Тот будто ждал этого: проворно вскочил на ноги, вспрыгнул на сруб колодца и, звякнув порожним ведром, очутился на территории столовой.
Присев у забора, ребята стали гладить Карая, кто-то достал из портфеля еду, стал угощать пса. Тот не отказывался. Хватал угощение и проглатывал с удовольствием. Ни о каком грабеже не могло быть и речи! Но когда я уже готов был покинуть свой наблюдательный пост, увидел еще одного мальчишку, лет девяти. Он не подошел к компании, а, прижав портфель к груди, боком-боком пробирался вдоль противоположного забора. Чувствовалось, что этот паренек сильно озабочен и не ждет ничего хорошего от встречи с одноклассниками. Так оно и случилось: мальчишки стали показывать на него пальцем и говорить Караю: «Возьми его, Карай! Возьми!» Мой пес — очевидно, в благодарность за угощение — решительно направился к мальчугану. И хотя вид у него был довольно серьезный, он не рычал и не лаял (кроме того, я хорошо знал своего пса: ребенка он ни за что не тронет). Однако школьник в ужасе прижался к забору и стал лихорадочно открывать замок своего портфеля. Видно, пальцы его не слушались — он нервничал и, что самое удивительное, заискивающе улыбался, хотя глаза его настороженно следили за приближающимся Караем. Ни одно животное не любит, когда его боятся, а этот мальчуган явно трусил, хотя и старался изо всех сил скрыть это от своих приятелей, а может быть, неприятелей: пусть люди и не обладают собачьим чутьем, но трусов тоже быстро распознают и не любят. Мальчуган вытащил из портфеля пакет и, не развернув бумагу, бросил его перед Караем, который деловито обнюхал угощение и, взяв в зубы, удалился, чтобы где-нибудь на травке обстоятельно разобраться с ним.
Я вышел на крошечный балкон и, напустив на себя суровость, хотя самому было смешно, посоветовал ребятам больше не заниматься такими делами. Мальчишки засмущались, кто-то сказал, что Вовка Мосин — трус и боится Карая, а тот никого не кусает. Другой добавил, что Вовка — жадина, у него зимой снега не выпросишь, а вот Караю весь свой завтрак отдает. Рассмеявшись и подхватив портфели, ребята убежали в школу. А расстроенный Вовка, бросив на меня исподлобья быстрый взгляд и опасливо покосившись на Карая, поплелся вслед за ними — один, соблюдая порядочную дистанцию…
9
Это случилось в августе 1973 года. На огородах уже отцвела картошка, пожухли зеленые стрелки лука, наливались на яблонях плоды. Дни стояли жаркие, лишь вечером вместе с разрозненными стаями комаров приходила прохлада. В этот год в наших краях была сушь, горели леса, торфяные болота. Иногда по нескольку дней кряду откуда-то тянуло горьковатой гарью. Привыкшие к чистому воздуху стрижи забирались в прохладную голубую высь, превращаясь в крошечные черные крестики. По утрам на крышу соседнего дома прилетали хмурые вороны и, лениво разгуливая по замшелой дранке, мрачно каркали.
Я долбил во дворе стамеской березовый кап, надеясь, что из него получится приличная ваза. Вот уже второй год я увлекался этим интересным делом, но больших успехов пока не достиг. Работа с покладистым деревом доставляла мне удовольствие. Особенно приятно было это занятие после долгого сидения за пишущей машинкой. Словоохотливая соседка — она доставала из колодца воду — рассказывала последние поселковые новости: ее подвыпивший муж, завклубом, забрался ночью в помещение и запустил на всю мощность радиолу — разбудил почти весь поселок (признаться, я ничего не слышал); у Васильевой кто-то залез в крольчатник и выпустил всех кроликов — та бегает теперь по огородам, ловит своих питомцев. В потоке всех этих сообщений мелькнуло одно, насторожившее меня: соседка обронила, что рано утром свора собак вытоптала весь огород у Зиминой, — картошка еще ничего, а вот помидоры и огурцы пострадали. Та даже бегала в поселковый Совет жаловаться.
Я вспомнил, что вот уже второй день редко видел Карая на дворе. С вечера он появился весь взлохмаченный, с высунутым языком, быстро полакал из своей алюминиевой чашки и забрался в тень, даже не обратив внимания на то, что его чашку атаковали воробьи, — обычно он поднимался и прогонял их, а тут головы не повернул. Ясно — среди поселковых собак объявилась очередная невеста, и все псы потеряли голову.
Отложив стамеску, я вышел за калитку. Солнце нещадно пекло макушку: редкая жара для начала осени! Тронутые желтизной листья на липе свернулись в тугие трубки; пронесется порыв ветра — и они затрещат, будто кастаньеты. В песке купались куры — растопыривали перья, вбирая в себя дорожную пыль, раскрывали клювы, трясли головами с розовыми гребнями. Возле них резво прыгали воробьи — этим и жара нипочем.
Поселок наш не очень большой, и за полчаса я обошел его весь, но собачью свадьбу так нигде и не повстречал. На всякий случай посвистал Карая — без всякой, впрочем, надежды, что он тут же прибежит: если идет собачья свадьба, в силу вступает инстинкт продолжения рода — и никакая собака не откликнется. Я возвратился домой и снова принялся терзать многострадальный кап. Если бы я знал, что все так кончится, то исходил бы все окрестности вдоль и поперек, а Карая отыскал…
В полдень прибежала моя семилетняя племянница Лариса и, размазывая слезы по щекам, сообщила: «Карая убили!..» В первый момент ни я, ни родственники этому не поверили. Кто мог убить в поселке собаку, которая никому не причинила зла, которую все любили? Ничего больше не добившись от перепуганной девчушки, я бросился к амбулатории — по словам племянницы, именно там, в каком-то пустом сарае, убили Карая. Я все еще не верил этому — мало ли что могло показаться ребенку?! Ну, стреляли в собак, но почему именно в Карая?
Я нашел его в полутемном дровяном сарае. Земляной пол был густо усыпан щепками. Сквозь щели в крыше сюда проникали тоненькие солнечные лучи. Один из них запутался в рыжеватой шерсти Карая, который лежал на щепках и опилках, отбросив в сторону все четыре толстые, пушистые лапы. Черная верхняя губа у него приподнялась, и казалось — Карай улыбается. Это не был злобный оскал — наоборот, так Карай всегда приветствовал меня, своих знакомых. Чуть в стороне скорчилась серая бельмастая сучка, та самая, с которой я однажды ночью увидел своего Карая. Как они тогда весело играли!..
Я взял своего уже одеревеневшего друга на руки и понес по улице к перелеску, за которым сразу начинался сосновый бор. Мы так часто ходили туда с ним… Не хочу вспоминать, что за мысли тогда приходили мне в голову. Я не мог себе представить человека, у которого не дрогнула бы рука вот так взять и выстрелить в беззащитное животное, причем в тот самый момент, когда оно во власти самого сильного инстинкта в мире. Какое надо иметь жестокое, черствое сердце!
Я похоронил Карая на опушке леса. Рядом протекал ручей, заросший травой и осокой. Похоронил на травянистом бугре, обложил могилу дерном, а позже, осенью, посадил молодую березку и тоненькую сосенку. Березка с трудом прижилась, причем ствол почернел, засох, а в рост пошла одна из ветвей — так что если и вырастет, то будет кривобокой и уродливой. Зато сосенка схватилась хорошо — теперь она уже ростом выше меня.
Убил Карая Лешка Паршин. Я вспомнил, как он, сильно подвыпивший, как-то, за неделю до этого, зашел к нам и, вытащив из кармана бутылку дешевого вермута, попросил стакан. Моя мать вынесла ему тарелку с закуской, чистый стакан. Лешка пил в одиночестве и, как всегда, вел длинные беседы с Караем, брезгливо смотревшим на него. Я долбил свою деревянную вазу и краем уха слышал Лешкино бормотанье: «Небось в городе-то барином живешь. В ванной моют? С этой, как ее? Шампунью, а? Гребнем небось расчесывают твои лохмы, а? Не житуха, а один праздник? В городе-то тебе малина, а тут, брат, комарики зудят, вон репейник и колючки в шерсти… Да и брюхо не тугое, как барабан! У нас тут мясов-деликатесов нету. Эх ты-ы!.. Карай-барай!..» Карай терпеливо выслушивал всю эту чепуху, может быть, надеясь, что ему перепадет что-нибудь из закуски: за то время, пока Мухомор перебирал нам рамы, он приучил пса к этому…
А произошло все это так: старуха Зимина пожаловалась-таки председателю поселкового Совета, что собаки вытоптали ее огород. Околачивавшийся тут же Лешка Паршин вызвался расправиться с вредителями, если ему поставят за это бутылку красного. Я так и не выяснил, кто ему посулил эту несчастную бутылку, председатель или Зимина, но как бы там ни было, он получил разрешение на отстрел бездомных собак и ушел за ружьем. У него самого оружия не было, так он выпросил у Коли Михайлова, что жил наискосок от него.
Вместе с мальчишками, почуявшими занятное зрелище, он загнал всю свору в сарай и, закрыв дверь, выпалил из обоих стволов. Слегка зацепленные дробью собаки с диким воем сиганули в окно. Перезарядив ружье, Лешка хладнокровно расстрелял оставшихся в сарае Карая и сучку…
Уже потом, через год-два, — до этого я не мог видеть щербатую красноносую физиономию Мухомора, — я спросил его, зачем он это сделал? Если ему так уж нужна была эта несчастная бутылка, пришел бы ко мне — я бы купил ему. Леха стал все сваливать на председателя — мол, это он велел ликвидировать бездомных собак. «Ты ведь лучше всех знал, что Карай не бездомная собака?» — «В сарае-то темно было. Не разглядел со свету!»
А еще позже, хмельным завернув ко мне, Лешка Паршин стал бить себя в грудь и, плача пьяными слезами, говорить, что Карай до сих пор ему ночами снится. Мать родная не является во сне, а Карай вот приходит и глядит в упор. Улыбается этак криво и будто сказать что-то хочет…
И еще одно сказал мне Мухомор. Он сказал, что, когда все собаки разбежались, Карай остался. Повернул к нему, Лешке, голову и оскалил клыки. А когда тот поднял ружье («Вот те крест, не вру!»), Карай загородил своим телом бельмастую сучку… Сгоряча Лешка нажал на курки…
Я поверил ему, Лешке Мухомору: Карай был отважным, благородным псом.