— Бобик, — потупив глазки и жеманясь, пролепетала Вика, — извини, пожалуйста. От смущения я прямо уже на ногах не держусь.
Борис слышал, что Вика что-то говорит, но ее слова тонули в мутном тумане. Внутри его все предательски пульсировало. Величайшая тайна, так неожиданно выскользнув из-под покрова неизвестности от случайных прикосновений, открывалась ему. Но почему же все так гадко?..
Вика, ехидно посмеиваясь, ушла.
Борис открыл глаза, с опаской оглядел себя. Ужасное пятно на светлых трусиках, позорное свидетельство пробудившейся плоти, повергло его в смятение. Как он посмотрит теперь в глаза Лине?..
Его охватил ужас при мысли, что не знающая чести Семга станет упиваться своей победой и все, а в первую очередь Липа, узнают о том, что произошло.
Борис решил потихоньку выбраться из зала, убежать куда глаза глядят и никогда в этот ад не возвращаться. Но как только он вышел из раздевалки, на него обрушился истерически неестественный смех Настены и Катюхи и еще кого-то, с кем Семушкина весело обсуждала его мужские достоинства.
— Бобик! — нарочно громко позвала Бориса Вика. — У тебя, дорогой, с бугром Венеры полный порядок! Если кто сомневается, — продолжала она, со змеиной улыбкой поглядывая на Лину, — могу поставить личное клеймо, я проверила!
— Дрянь! — крикнул Борис, не помня себя от обрушившегося на него приступа гнева. — Бесстыжая тварь! Панельная девка!
Раздавленный обломками стены, искусно возведенной им для обороны от недоброго внешнего мира, Борис с остервенением хлестал Семушкину по щекам, выкрикивая оскорбления, вместе с которыми извергалась наружу его боль и обида.
Вике же не было ни больно, ни обидно. Напротив, истерика Бориса, застывшее от ужаса лицо Лины и привычное всхлипывание вечной страдалицы Чумаковой взбодрили ее, дали вновь почувствовать власть над людьми, словно только в чужом мучении могла она черпать необходимую ей для жизни энергию.
И вдруг по-мужски сильные руки схватили Вику со спины и поволокли в коридор, она и опомниться не успела.
— Признавайся, швабра, — учиняла ей грозный допрос Арина, — ты спрятала нашу форму?
Вика молчала. Все, что угодно, но она не даст взять верх над собой Васильевой.
— Ты что, чокнулась? Уж совсем… — вступилась за подружку Катюха, обычно никак не напоминающая о своем существовании. — Если ты больная — лечись. — Она попыталась оттеснить Васильеву от Семушкиной, но от резкого толчка сама отлетела в сторону.
— Да вы кидаете все куда не попадя, а на других валите, — запричитала дурковатая Настена, семеня за Ариной. — Вот я найду вашу форму, будете извиняться…
— Ищи! — согласилась Арина. — И по-быстрому! А пока эта швабра посидит, подумает, как ей жить дальше…
Вика поняла, что сопротивляться бессмысленно. Арина сильнее ее, и озверевший Катырев пусть лучше уж сразу спустит пары.
Втроем, Арина под мышки, а Катырев с подоспевшим Гвоздевым за ноги, они подняли Вику над баком для мусора и, сложив пополам, запихнули в него вниз задним местом. Вика знала, что самостоятельно выбраться из бака невозможно, но продолжала деланно улыбаться, всем своим видом стараясь показать, что она не против озорных шуток, которые и сама обожает учинять своим одноклассникам.
Вика мгновенно и точно рассчитала, что не в ее пользу поднимать шум, привлекать внимание к ситуации, в которой она оказалась в невыгодном положении.
Скоро вернется Настена, Катюха позовет Колюню и еще кого-нибудь, да и уборщица не ушла далеко, если поставила бачок вблизи спортивного зала, где заканчивались занятия. Удовлетворенно отмечая, что ее смиренное поведение сбивает с толку ее мстителей и вроде бы обезоруживает их, Вика, не проронив ни слова, продолжала улыбаться. Только зло поблескивающие глаза могли бы выдать ее, но Вика никогда не смотрела прямо, отводила, прятала взгляд.
4
Предчувствие возмездия томило Арину, возбуждало в ней, всегда уверенной в себе, беспокойство и раздражение. Это непривычное для себя состояние Арина не умела скрыть, все больше нервничая еще и оттого, что Вика теперь постоянно следила за каждым ее шагом, жестом, словом, ждала момента, когда сможет отыграться, ударить побольнее.
У Семушкиной были странные, будто замазанные краской глаза, заглянуть в них не удавалось. Вполне вероятно, в душе ее бушевала буря, но внешне она, по своему обыкновению, держалась спокойно, даже невозмутимо, будто не приняла всерьез случившееся.
Дьявольское лукавство этой бестии, умеющей с деланным безразличием нашептывать на ухо каждому именно то, что могло настроить его на нужную ей волну, уже дало первые всходы. Не случайно же все дружки и подружки Семги обходили Арину, словно она была камнем на дороге, а завуч Сидоренко, не чаявшая души в Семушкиной, вопреки всем своим замашкам, не орала на Арину, а только осуждающе покачивала головой и бросала недобрые взгляды, не оставляя сомнений, что очень скоро затишье сменится грозой.
При всей своей недюжинной силе Арина впервые испытывала бессилие и, не признаваясь себе в этом, почти жалела, что схватилась с Семушкиной, не имея еще надежной поддержки, не пустив корни в новую почву. Но раз уж ввязалась в драку, не в ее правилах отступать. Семушкина и это учитывала в своих действиях и незаметно для Арины вынуждала ее проявлять неуравновешенность, грубость, дерзость на глазах у всех.
На уроках и переменах Арина слышала, как Семушкина, едва шевеля губами, выдавливала из себя всего несколько слов, после которых становишься человеком второго сорта. Что-нибудь такое, снисходительно-пренебрежительное: «Не женщина, а кувалда, танк!» И вот уже слизняк Пупонин окликает тебя Кувалдой, а в общем мнении ты дура, попусту размахивающая руками, если тебе вдогонку полетело унизительное: «Сила есть, ума не надо!» Но самое страшное, когда с безмятежным видом тебе бросают камень в спину: «Такие психи рождаются у алкоголиков!» Тут уж хоть стой, хоть падай, и на лету прикидывай: пронюхала что-то швабра Семушкина или на ощупь попадает в десятку?
Хочешь захлебывайся ненавистью, хочешь слезами, а эта гадюка, даже не прикоснувшись, уложит тебя на лопатки, вытрет об тебя ноги и, перешагнув, двинется дальше с едкой кривой усмешечкой на ярких губах бантиком.
Никогда раньше Арина столько не дымила. Прикуривая сигарету от сигареты, мучаясь удушающим кашлем, в мыслях она постоянно продолжала сражаться с Семушкиной.
Да, ее мать алкоголичка, но это болезнь, такая же, как и все остальные. Так сказал ей доктор, безуспешно пытавшийся помочь матери вылечиться. Не одна ее мать, миллионы людей страдают неизлечимыми недугами и погибают от рака, лейкемии и еще чего-то. Правда, то благородные, непорочные болезни, их не нужно скрывать, сгорая от стыда и втягивая голову в плечи. За что же ей, Арине, такое наказание?..
Теперь, когда она переселилась к отцу, мама наверняка совсем опустилась и уже ничем не отличается от уличных пьянчужек, неряшливых и потасканных, с вымученными, одутловатыми лицами, каких немало шатается у винных ларьков и магазинов, и, вполне вероятно, кто-то видел ее там.
Бред! Никто из здешних не знает ее матери! Да хоть бы и узнал! Она родилась в то время, когда мать была здоровой, молодой и красивой. Тогда ее считали одной из лучших работниц на заводе, награждали и заставляли выступать по бумажке на всех собраниях и больших конференциях. Потом ее приняли в партию, выдвинули в партком и еще куда-то, повыше, и мама перестала работать на своем месте, у станка, а разъезжала повсюду, делилась опытом и уже не вылезала с трибун и не расставалась с президиумами. И так погрузилась в общественную работу, в которой преуспевала, что и о доме забыла, и семью забросила. Возвращалась поздно, а то и под утро, как будто с каких-то торжественных встреч и приемов, где непременно полагалось произносить тосты и пить. И она пила, и в конце концов пристрастилась к вину… Отец все ей прощал. Поджидая ее, как затравленный метался по квартире с валидолом под языком, пока не свалился с инфарктом…
Покрутилась бы Семушкина, как она, когда отец лежал в больнице, а мать, которая все чаще стала напиваться в ноль, становилась почти безумной… Она совсем не выдерживала нервного напряжения и пила как раз в самые сложные моменты жизни, когда и без того было погано.
Мерзкая дрожь охватывала Арину при воспоминании о том, как, возвращаясь домой, она находила мать полуголой, со спутанными, грязными волосами, в луже мочи и блевотины.
Выбиваясь из сил, чтобы оттащить отяжелевшее тело на сухое чистое место, Арина надрывалась до изнеможения и часто, не удержавшись, валилась рядом с матерью, задыхаясь от тошнотворного запаха и душившей ее обиды.
Когда запои прекращались, мать затихала, плакала, и на ее угасшем лице блуждала жалкая, виноватая улыбка. Иногда она падала перед Ариной на колени, вымаливала прощение и пыталась погладить по щеке дрожащей рукой, не удерживающей даже сигарету.
Если бы Арина могла поплакать вместе с матерью, защититься слезами! Но слезы не шли из ее глаз, а разъедали ее изнутри, ожесточая.
Пусть она кувалда! Пусть танк! Ей пришлось стать такой, каменной, железной, стальной, иначе бы ей не выдержать, а она выдержала!
Отец милый, добрый, но слабый человек, а она, Арина, сильная. Она и дальше, до конца, несла бы свой крест, если бы мать не предала ее, подло, цинично, как прежде предала и растоптала отца.
Она никогда не осуждала отца за то, что он не захотел понапрасну рисковать жизнью ради женщины, нисколько не заботившейся о нем и даже не навещавшей его в больнице. Слава богу, что нашлась медсестра, которая выходила и полюбила его и готова была принять вместе с дочерью.
Мать, агрессивная в запое, не отпустила Арину к отцу, чтобы насолить ему, а главное, при себе иметь няньку. Кому еще, кроме дочери, нужна она, такая?.. Но вот понадобилась же…
Вечерами Арина уходила в подвал, куда стекались со всей округи ребята, такие же неприкаянные и никому не нужные, как она сама. Прячась от зимней непогоды, ее кореши отгораживались подвальными стенами от несуразностей поганого взрослого мира, отторгнувшего их и толкнувшего в объятия друг к другу. Чтобы забыться и отдохнуть, они слушали вместе музыку и ловили кайф, попивая вино и покуривая сигареты. И, никуда не торопясь, никем не понукаемые, развлекались, обмениваясь впечатлениями дня, веселыми байками и анекдотами.
Все тут случалось, в их подвальном доме: и жестокие разборки, и быстротечная любовь, и юродство, и самопожертвование, но даже после унижения или обиды они снова возвращались к своим, потому что в куче им легче было справиться с житейскими невзгодами, да и кто бы из их верха позволил им разваливать кучу, нарушать неписаные законы их жития, считавшиеся для всех и каждого священными?!
Однажды, почувствовав жар, Арина вернулась домой раньше обычного. Мать она застала в постели с мужчиной. Противно ей было, омерзительно. Она не маленькая и кое-что повидала в своем подвале, но мать есть мать… Да и мужичонка, жалкий такой, растерянный, оказался ее классным руководителем. Пришел, бедолага, побеспокоиться о её судьбе, да бес попутал. Такой же, как все, а прикидывался, высокие слова произносил. Кому же после этой пакости верить? А никому! Никто не выдерживает проверки на вшивость. Все в грязи! Все прогнило и смердит!
Ну и лады! Лады! Распалась броня. В конце концов, даже у самых прочных металлов есть предел прочности, Арина свой исчерпала. Никакие соображения больше не удержат ее подле матери.
Арина хлопнула дверью и бросилась в темноту улицы, как, должно быть, выбрасываются на берег отчаявшиеся киты. Как ей хотелось тогда умереть! Поплакали бы о ней ее родители, каждый в своем углу, со своими новыми возлюбленными. Или и тогда никому из них не было бы до нее дела?..
Несколько дней, пока жар не спал, Арина пожила в подвале. Паша и Саша, самые верные ее дружки, с которыми она выросла в одном дворе и никогда не разлучалась, таскали ей лекарства и еду и оставались ночевать вместе с нею, чтобы ей одной не было страшно. А потом, только ей полегчало, Роман, учивший их великолепную троицу рукопашному бою, тайком от мальчишек утащил ее к себе, благо мать его уехала куда-то в отпуск.
Роман был уже совсем взрослый, недавно вернулся из армии, отслужив в десантных частях, и Паша с Сашей дико ревновали к нему Арину. Не могли понять, чудики, что она помнит их совсем маленькими, с сопливыми носами, мокрыми от снега варежками и с ключами на тесемочке вокруг шеи, за что их и прозвали Ключиками. Они — ее подружки, ее братики, а Роман ее первая любовь, ее парень.
Как только начались летние каникулы, Паша и Саша потянули ее подальше от Романа, в Одессу, где море, и «шаланды, полные кефали», и фрукты задешево, а люди не такие сумрачные и затюканные, как повсюду, а юморные и вольные и умеют качать монеты. Пашка и Сашка, поднаторевшие зарабатывать не хуже взрослых, скопили на поездку деньжат, а Роман, все понимая и снисходительно улыбаясь, подкинул им еще немного, чтобы проветрились. Как они были счастливы, когда садились в поезд! Кто мог предположить, что окаянная жизнь настигнет их и в этой благословенной поездке?!
Дядечка, четвертым подсевший к ним в купе, ласково щебетал, угощал их икрой и копченой рыбкой, конфузливо, будто они детсадовцы, предлагал им коньяк и сигареты. Они вкусно поели и выпили, а больше ничего не помнили.
Очнувшись в детприемнике, они узнали, что их сосед по купе, бандюга, подлил им в коньяк клофелину, а когда они отключились, засунул Арину в рюкзак великанских размеров и пытался вынести из поезда, чтобы потом продать в притон. И во сне такое не привидится, а в жизни, так все встало с ног на голову, вполне может произойти и самое невероятное. Спасибо, проводница заподозрила недоброе. С помощью пассажиров прихватила ловкача с живым грузом и на станции сдала его в милицию…
Возвращаться к матери Арина наотрез отказалась, она и к отцу не хотела ехать, но тут уж ее не послушали, силком доставили в новый отцовский дом на милицейской машине.
Знала бы стерва Семга, как жить на чужбине! Без своих ребят, без Ключиков, без Романа.
Отец-то принял ее хорошо, даже будто обрадовался, и Татьяна, отцова медсестра, старалась изо всех сил угодить, даже представила ее своей пятилетней дочке Наташке старшей сестренкой. Забавно было наблюдать, как Татьяна с заискивающей предупредительностью предлагает вместе испечь пирог или перешить из старых отцовых штанов модные брюки. Понимала бы она что-то в моде! А отец всякий раз, когда Татьяна делает робкий шаг ей навстречу, замирает, как тренер, следящий за прыжком с трамплина неопытного спортсмена.
Отец сильно постарел, похудел, поседел, и глаза его стали какими-то тусклыми. После работы он бегает по магазинам, суетится, помогая Татьяне накрыть на стол, а сразу же после ужина за этим же столом усаживается чертить — берет сверхурочную работу на дом.
В тесной комнатенке, перегороженной шкафами, теснятся они теперь вчетвером, и Татьяна, чтобы никому не мешать, большую часть вечернего времени проводит на кухне, общей с соседями по квартире, — все что-то стряпает, консервирует, стирает и гладит и еще успевает бегать на ночное дежурство. Тоже, трудяга, подрабатывает.
В новом отцовском доме, несмотря на тесноту, чисто, уютно, сытно и спокойно, но невыносимо тоскливо и скучно. А отец не замечает этого. Он так настрадался от непредсказуемой жизни с матерью, что его все здесь устраивает. И ее, Арину, тоже. С Наташкой она подружилась, вечерами забирает ее из садика, играет и балуется с ней, читает книжки. Что ей еще остается делать без друзей, Паши и Саши, и без Романа, которые остались на другом конце города, и часто с ними не увидишься…
Противостояние с Семушкиной и Пупониным отрезало все пути к здешним ребятам. Ясно же, что Семга и Пупок не подпустят ее к своим ни на улице, ни в скверике, ни в подвале…
Взвинчивая себя мрачными размышлениями, Арина все отчаяннее настраивалась против Семушкиной, Пупонина и всех их прилипал. Она еще им покажет! Она размажет их по стенке! Будут они лизать ее пятки, хиляки! Сила везде сила!