У Анки навернулись слезы на глазах. Как это было давно! Ужасно давно! А ведь не прошло еще и года с того дня, когда они шли за гробом.
— А помнишь, еще давно-давно у нас были на именинах гости, и дядя прислал тогда маме шарф. Помнишь?
— Какой шарф? — заинтересовался Адась.
— Ты, Адась, не помнишь. Ты был тогда совсем маленький… А может быть, тебя даже еще совсем не было… — вспоминала Анка. — Тогда папа пригласил гостей, а дядя прислал подарок — шелковый шарф…
Ей вспомнилось, какая веселая, оживленная была тогда мать, как молодо она выглядела. Правда, это было еще до смерти отца, до самого тяжелого периода в их жизни, который оставил столько морщин на лице матери.
— Знаешь что, Анка… — заговорила нерешительно Зося.
— Что?
Но Зося замолчала. Так трудно было высказать то, что она чувствовала, что чувствовали они все трое.
На лестнице послышались голоса.
— Сколько у меня хлопот с этим Генеком, дорогая моя, выдержать невозможно! Такой непослушный мальчишка, прямо беда! Если так пойдет дальше…
Это дворничиха мыла лестницу и, пользуясь случаем, вела разговор с одной из квартиранток. Она, как всегда, жаловалась на своего озорного сына. Но в комнатке на чердаке всем одновременно подумалось одно и то же:
«А на нас уже даже сердиться некому. Мы уже не услышим маминого голоса…»
Мать никогда не ворчала на них. Одним словом, одной улыбкой она умела уладить все споры и ссоры. Когда она была жива, они этого как-то не замечали. Лишь теперь понимали они, какова была их мать, тихая, изнуренная работой и любящая их всем сердцем!
Они не разговаривали об этом. Слишком было тяжело. Но каждый из них думал об этом не раз, каждый, кроме Адася, — он был еще мал, чтобы многое помнить и понимать.
Самые мучительные угрызения совести испытывал Игнась. Он вспоминал столько проступков, о которых жалел и которых нельзя уже было исправить. Он вспомнил, как входил в комнату в грязных ботинках и на чисто вымытом матерью полу оставались гадкие следы. Как грубо отвечал, когда мать сердилась за то, что он не приходил из школы прямо домой. Как лазал по заборам и рвал одежду, а матери приходилось потом поздно ночью корпеть при коптящей лампочке и штопать, хотя у нее ныли слабые глаза и хотя ей надо было вставать очень рано, чтобы бежать на фабрику. Как живые стояли перед ним теперь добрые, серые, покрасневшие от напряжения, глаза матери.
«Как я мог! Как мог! — повторял он мысленно. — Если бы знать, если бы можно было начать все еще раз, сначала!» Если бы смерть матери была лишь ужасным, тяжелым сном, как совсем иначе вел бы он себя проснувшись!
Но это не был сон, и то время невозможно вернуть. Все проступки его перед матерью остались неискупленными, и трудно о них забыть.
— Что мы устроим на мамины именины? — беззаботно спросил Адась, которому надоело долгое, серьезное молчание сестер и брата.
В самом деле, можно как-нибудь отметить день именин матери. Как это никому ни разу не пришло в голову в то время, когда мать была жива, когда можно было подойти поздравить, можно было принести подарок, который доказывал бы любовь и заботу?
— Сходим на кладбище, — тихо проговорила Анка.
— Я зайду тогда по дороге к нашему садовнику, — с жаром вставила Зося. — Он обещал мне как-то, что когда зацветут нарциссы, он даст мне. А ведь они уже цветут.
Молча укладывались они спать, занятые единственной мыслью — мыслью о матери. Лампа погасла.
— Адась, ты помнишь ту сказку о матери, которая искала своего ребенка?
— Про ее глаза и волосы?
— Да.
— Это из книжки Андерсена, правда? — вспомнила Анка.
И оказалось, что все они знают эту сказку о том, как умер ребенок и мать пошла вымаливать его у смерти. И отдала свои прекрасные волосы и отдала глаза, чтобы только получить обратно ребенка. Как-то совсем по-иному понимали они теперь эту сказку. Они понимали, что в ней говорится о каждой матери и ее автор хотел сказать, что мать готова для своего ребенка на самые большие жертвы, на самые большие страдания.
— Какая печальная сказка! — проговорил сонным голосом Адась. А через минуту они услышали его ровное, глубокое дыхание. Он спал.
— А знаешь… — заговорила опять Зося.
Игнась запротестовал:
— Давайте спать! Завтра надо рано вставать.
Обе девочки знали, что Игнасю вовсе не так уж хочется спать, но он не хочет, чтобы они говорили о матери. Это слишком волновало его, а он стыдился слез, подступавших к глазам, хотя в темноте никто их не мог видеть.
И вот они все лежали тихо, пока не заснули.
Утром первая вскочила Зося.
— Вставайте! Посмотрите, какая чудесная погода!
Действительно, небо было голубое, без единого облачка, и теплый ветер играл белой занавеской. В такую погоду легче вставать, быстро проходит сонливость.
— Скорей, скорей! По дороге мы еще зайдем к садовнику.
Адась радовался, что они поедут трамваем. До кладбища было далеко, и хотя старшие дети с удовольствием прошлись бы, из-за Адася приходилось ехать на трамвае. А поездка трамваем была для Адася большим событием, несмотря на то, что он уже однажды ездил по железной дороге к бабушке Калиновской.
Садовник, брюзжа и ворча, дал Зосе большой пучок нарциссов, а когда узнал, в чем дело, выкопал несколько кустиков цветущих анютиных глазок и дал девочке.
— Нарциссы завянут, а анютины глазки будут цвести, — сказал он. — Только как вы их посадите?
— Посадим, посадим! — смеялась Зося. — Ведь мы видели, как вы это делаете.
— Не одно и то же — видеть или самому сделать. Надо не слишком глубоко, но так, чтобы все корешки были покрыты землей. Ямку выкопать как следует, а не кое-как, — наставлял садовник.
Все это Зося давно уже знала. Она вежливо поблагодарила и убежала.
— А теперь — на трамвай!
Над кладбищенской оградой свешивались ветки, покрытые молодыми листочками. На посыпанных песком аллейках не было почти никого. На могилах цвели подснежники, анютины глазки, нарциссы.
— Как тут хорошо! А вон там птичка поет. Слышите?
— Наверно, у нее там гнездышко.
— Гнездышко? На кладбище?
— А почему же нет? Здесь тихо, спокойно, ей и хорошо. Слышишь, как распевает?
Птичка заливалась веселым щебетаньем. Тихо шелестели листочки на березах. Дети разговаривали шепотом, — как-то так здесь было торжественно, несмотря на весеннюю радость.
Могила матери была далеко, в отдаленной части кладбища, за аллеями, вдоль которых возвышались памятники из мрамора и песчаника. Они долго блуждали, так как все участки были похожи один на другой. Наконец, дошли.
Могила матери стояла одинокая и заброшенная среди других могил. Они здесь не были с самых похорон дедушки Хеленки. Как-то не было времени, и они не подумали об этом. Их неприятно поразил вид желтой глины, на которой лежали порыжевшие еловые ветки.
— На тех могилах столько цветов! — сказал Адась.
Девочки почувствовали в этом упрек. Да, они виноваты. Забыли о том, что надо было бы с начала весны заняться как следует могилой матери.
— Это ничего, мы сейчас все устроим, — засуетился Игнась, который заметил, как дрогнули губы у Анки. — Давай, Зоха, твои цветы.
Они выкопали рядком несколько ямок, посадили кустики анютиных глазок. Нежные бархатистые лепестки ярко запестрели на желтой глине.
— Они смотрят, как глазки! — заметил Адась, и Зосе сразу вспомнилась та сказка, о которой они говорили вчера вечером.
— Да, вот на этом кустике цветы бледно-голубые, как глаза у мамы.
— Это наш подарок маме на именины, правда? — радовался Адась.
Да, Адась был еще малыш. Он плохо помнил мать, а отца совсем не помнил. Он не ощущал своего сиротства так болезненно, как они. Вскоре он увлекся рассматриванием цветов на других могилах, а потом, задрав голову кверху, следил за дроздом на дереве.
А старшие долго стояли молча над украшенной цветами могилой. Говорить не хотелось, но все трое знали, что думают об этом: о матери, которой уже нет, о том, что могли относиться к ней лучше, когда она была еще жива, но что этого уже нельзя исправить, что они никогда уже не смогут сказать ей, как они ее любят, как благодарны ей за все, что она для них сделала, как сильно жалеют о многом-многом.
— Надо почаще сюда приходить. Надо посадить какой-нибудь кустик или что-нибудь, что росло бы круглый, год.
— Я спрошу у садовника. Он посоветует.
Опять замолчали. Вскоре подошел Адась и стал приставать:
— Поедем! Я уже все здесь видел.
Зосе хотелось пристыдить братишку, но она сдержалась. Что он понимает? Слишком он еще мал. Только когда подрастет, он поймет, что мать была тем человеком, который любил его больше всех на свете, и что уже никогда-никогда не найдется никого, кто любил бы его так, как мать.
Глава XVI
Ш О Ф Ё Р
Игнась не торопился. Он тихонечко шел по улице и думал о том, что сказал ему в школе Янек Рудавский. Дело, конечно, касалось голубей. Голуби Янека были известны во всей школе. Известно было, что Янек больше ни о чем не думает, кроме своих турманов, дутышей, почтовых и как они там еще называются. Янек мог высмотреть себе голубя на другом конце города и, высмотрев, не успокаивался до тех пор, пока ему не удавалось его приобрести. Нередко он опаздывал в школу из-за того, что случалась какая-нибудь беда с голубями. Всякий, кто ходил к Янеку, в отдаленную маленькую уличку, знал, что его нечего искать дома. Он стоял где-нибудь во дворе, задрав голову вверх, и следил, как стайка птиц летает в вышине, описывая круги над домами.
И вот теперь этот Янек продает своих голубей. Всех. Купленных в течение нескольких лет, приобретенных с огромным трудом.
— Переезжаем. Там нельзя держать голубей. Дом большой и страшно строгий, отец будет там дворником.
Янек рассказывал все это спокойно, но губы у него дрожали. Товарищи слушали с изумлением. Как это Янек Рудавский без голубей? Это не укладывалось у них в голове.
— Вчера я уже почти всех распродал. Осталась только пара павлиньих, тех, что тебе в тот раз так понравились. Может, возьмешь?
— У меня нет денег, — ответил Игнась.
— Много я не прошу. И поверю тебе в долг. Когда у тебя будут деньги, отдашь. Мне жаль продавать их кому попало.
Игнасю живо вспомнилось, как в тот раз, когда он был в гостях у Янека, голубь, нахохлившись, лазал по карнизу крыши, распустив веером хвост, как забавно он ворковал, как поглядывал вниз круглыми смешными глазами. Как хорошо было бы иметь парочку таких! Только где их держать? Дворник, наверное, не позволит. И все равно сколько-нибудь ведь нужно заплатить. А откуда взять денег? Что же с того, что Янек готов поверить в долг? Когда-нибудь ведь платить придется.
Он так глубоко задумался, что не очень замечал, что творится вокруг.
Вдруг у себя над ухом он услышал какой-то крик. Рявкнул автомобиль, и мальчик лишь тогда осознал, что этот гудок раздается уже не в первый раз. Он отскочил в сторону и испугался. Огромный темный автомобиль, чуть не задев его плечо, резко свернул в сторону. Раздался грохот и звон.
— Сопляк, как ты ходишь! — крикнул шофер.
Тут только Игнась понял, что случилось. Он шел не по той стороне, по которой полагается, и лез прямо под автомобиль. Водитель свернул в последний момент, и автомобиль налетел на угловой фонарь, въехал на тротуар и остановился, лишь стукнувшись в стеклянную дверь магазина. Весь тротуар был усыпан осколками стекла.
Тотчас стали сбегаться люди. Из магазина выбежала бледная как полотно женщина и начала грозить шоферу кулаками.
— Как ты ездишь? Посмотрите, пожалуйста, на тротуар въехал! Все стекла повыбивал!
— И еще пристает к мальчику!
— Счастье, что никого не было на тротуаре! Убил бы на месте!
— Вся улица их! Что им за дело, если кого-нибудь и переедут!
Людей собиралось все больше и больше. Шофер вышел из поврежденного автомобиля и вытирал лицо рукавом. Осколки разбитого стекла поцарапали ему щеку. Узенькой ниточкой текла кровь.
— Если ты слепой, так ступай на паперть, а не машиной управлять.
— Чуть не переехал мальчика!
— Где полиция? Позвать полицейского, пускай составит протокол!
— Надо проучить такого, пусть знает, как надо ездить!
Перепуганный Игнась стоял позади толпы. Никто не обращал на него внимания. Рассерженные женщины грозили шоферу кулаками.
— Отнимут шоферские права. Конец лихой езде! — проговорил кто-то.
— Мальчуган сам прямо под машину лез, — пробовал оправдаться шофер.
— Да, да, как раз! Сколько нас тут есть, все засвидетельствуем, как было дело. Мальчишка тут ни при чем! Шел себе самым обыкновенным образом, а тут ни сигнала, ничего.
Игнась не понимал, что происходит. Ведь все это неправда. Подойти и сказать, что виноват он, а не шофер?
В этот момент он увидал синий мундир приближавшегося полицейского и испугался. Толпа заволновалась. Люди начали подбегать к полицейскому. Про Игнася все забыли.
«Пойду домой», — подумал мальчик и нагнулся, чтобы поднять рассыпавшиеся книжки. Он оглянулся еще раз назад. Шофер стоял перед полицейским. Красная полоска крови сочилась у него по щеке. Полицейский записывал что-то у себя в книжке, а из толпы доносились беспрестанные возгласы и разъяснения. Игнась ускорил шаг. А вдруг его еще позовут, начнут расспрашивать! Кто знает, может быть придется уплатить за стекло, за фонарь, за повреждение автомобиля, — где он возьмет на все это деньги? Лучше, пожалуй, уйти.
Сначала он шел обычным шагом. Но чем дальше отходил от места происшествия, тем все больше начинал торопиться. Под конец он прямо бежал. И так, запыхавшись, усталый, примчался домой.
— Что случилось? — спросила Зося.
— Ничего.
Он сел за стол и старался есть, но борщ не шел ему в горло. Теперь только он с полной ясностью переживал случившееся. Огромное черное крыло автомобиля было у самого его носа. Ведь если бы шофер не свернул в последнюю минуту, дело выглядело бы совсем иначе. «Скорая помощь», больница и, кто знает, может быть, что-нибудь еще худшее.
А теперь Игнась сидит себе спокойно дома и, обедает, а там полицейский, наверно, отвел шофера в тюрьму. Ведь все свидетели показывают против него, как это, впрочем, бывает почти всегда в подобных случаях на улице. Всегда виноват шофер, велосипедист, вагоновожатый, а люди не задумываются над тем, не виновен ли в происшествии прохожий.
Игнась отложил ложку.
— Ты что, не будешь есть?
— Не хочется что-то.
Он раскрыл тетрадку и принялся решать задачи. Но и это не шло. Он не мог сосредоточить внимание: все время всплывали перед его глазами бледное, окровавленное лицо шофера, возбужденная толпа, разбитая дверь магазина и полицейский, тщательно записывающий показания в огромную записную книжку.
Игнась тяжело вздохнул. Что же ему собственно следует сделать? Может быть, и его там уже ищут? Но вряд ли найдут. Это было в чужом квартале. Никто его там не знает. Скажут — мальчик, и все. Мало ли ребят ходит по городу в это время, когда кончаются уроки в школах! А если бы даже и спросили, можно не признаться. Никто там не обратил на него особенного внимания: шофер был слишком потрясен происшедшим, прохожие интересовались шофером и разбитым стеклом, а не им, действительным виновником аварии.
«Я могу спокойно приняться за уроки», — сказал сам себе мальчик, но это как-то не получалось. Лицо шофера, звон разбивающихся стекол — все это было слишком живо в памяти и назойливо лезло в голову, не давая заняться чем-нибудь другим.
Зося и Адась мало обращали внимания на брата. Но Анка, вернувшись домой, сразу заметила, что с ним что-то неладно.
— У тебя какое-нибудь огорчение?
Игнась с минуту колебался: сказать или нет? Но его слишком тяготило дневное происшествие. Рассказал.
Анка вскочила со стула.
— Мы должны сейчас же идти в полицию. Расскажешь все как было.
Игнась побледнел. В полицию? Но Анка была права. Руки у него слегка дрожали, когда он снимал с вешалки фуражку.
— Ничего не бойся. Говори смело. Ведь у того могут отобрать шоферские права, посадить его в тюрьму!
Шли молча. У Игнася подкашивались ноги. Он мечтал, чтоб случилось что-нибудь такое, что помешало бы им дойти до этой полиции. Уж лучше бы его переехал автомобиль!