Он ушел успокоенный и великодушный, родители проводили его до дверей.
Климовна, поджав губы, с выражением «пропащий ты человек» стала собирать на стол.
Отец вернулся в комнату, пнул стул, подвернувшийся на пути, навис над Дюшкой:
— Достукался! Краснеть за тебя приходится. Не–ет, я приму меры — забудешь улицу, Минек, Санек!.. Я найду способ усадить за рабочий стол!..
Мать опустилась на стул и позвала:
— Подойди ко мне, Дюшка.
Отец сразу умолк, а Дюшка несмело подошел. Он больше боялся тихого голоса матери, чем крика отца.
Мать положила ему на плечо руку и стала молча вглядываться, долго–долго, в углах губ проступали опасные морщинки.
— Дюшка… — И замолчала, снова стала вглядываться Дюшке в лицо. Наконец заговорила: — У меня сейчас в больнице умирает человек, Дюшка. Я сейчас уйду к нему и вернусь поздно… И завтра я должна быть там, в больнице, и послезавтра… Человек при смерти, Дюшка, должна я его спасти или нет?
— Должна, — выдавил Дюшка, в тон матери, тихо.
— Я спасу этого, появится другой больной. И мне снова придется спасать… А может, мне лучше не спасать больных, заняться тобой? Ты здоров, тебе смерть не грозит, но ты так глуп и ленив, что нужно следить, хватать тебя за руку, силой вести к столу, чтобы учил уроки.
— Черт! — В полном расстройстве отец пнул ногой стул; было ясно, что с таким же удовольствием он отвесил бы пинок Дюшке.
— Мам… — У Дюшки сжалось горло. — Мам… Я все… Я сам… Не надо обо мне… думать.
Мать сняла с плеча руку, отвела глаза, сказала устало, словно пожаловалась:
— У меня сейчас сложная операция. Будем оперировать Гринченко. Я очень волнуюсь, Дюшка.
— Мам! Не думай обо мне. Я сам… Вот увидишь.
— А я все–таки приму меры! Не–ет, я на самотек не пущу! — Отец решительно направился к телефону, набрал номер: — Алло! Гайзер!.. Слушай, Алексей Яковлевич, просьба к тебе. И нет, не к тебе, а к твоему сыну. Пусть он займется моим балбесом, подтянет по математике… Как мужчина мужчину прошу, так и передай — как мужчина мужчину… Ну, спасибо… Что — платформ нет? Выкатку приостановить?! Да ты что, Гайзер? В такую воду держать лес в запани! А если ночью прорвет запань?.. Нет, дружочек, нет, не крути! Вышибай и платформы — кровь из носу!..
И отец забыл о Дюшке.
Климовна вздыхала над столом:
— Э–эх! Курица пестра сверху, человек изнутри.
После обеда Дюшка никуда не пошел, сел за стол, разложил перед собой учебники и задумался… Сначала о матери, которая, наверно, в эти самые минуты спасает от смерти какого–то незнакомого Гринченко. Потом всплыл в памяти Минька. Почему он вдруг?.. Минька расплакался, должно быть, потому, что Дюшка стал хвастаться отцом. Минькиного отца, Никиту Богатова, не любили в поселке. Минькина мать бегала по соседям и жаловалась на мужа: не зарабатывает, не заботится о семье… И это верно, Минька ходит в школу в рваных ботинках.
Дюшка только издали видел Минькиного отца. Тот не выглядел уж таким злодеем — обычный человек, носит помятую шляпу, старое пальто с длинными полами, в которых он путается ногами на ходу, и нельзя никогда понять, пьян он или от рождения таков. И лицо у Минькиного отца мятое, как его шляпа, бесцветное, только глаза синие, точь–в–точь как у Миньки. Еще у Минькиного отца странная привычка — всегда что–то бормочет на ходу. А однажды Дюшка его увидел в лесу — стоит один–одинешенек на поляне, помахивает рукой и громко декламирует:
— Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты…
Что–то непонятное. Стихи — деревьям! Странный. Он сам пишет стихи и раньше жил в городе, работал в газете, которая каждый день приходит в Куделино. Газету все читают, стихов Богатова никто не знает. И работает теперь Богатов простым делопроизводителем в конторе.
Жаль Миньку. Жаль, пожалуй, больше, чем себя.
Задача о путешественниках никак не решалась.
9
Левка Гайзер сам подошел к Дюшке:
— После уроков потолкуем, таракан.
И вот после уроков они вышагивают бок о бок. Поролоновая курточка, джинсы в обтяжечку, румяные щеки, серые глаза под девчоночьими ресницами, папка в руках и еще какая–то умная книга, не уместившаяся в папку. Дюшка рядом со своим потасканным портфелем. Портфель оттягивает руку, в нем кирпич против Саньки Ерахи.
Левка с ленцой шагает, нехотя говорит, словно такие, как Дюшка, насекомые ему, занятому, надоедают каждый день:
— Вася–в–кубе считает, что к математике нужно тянуть за уши. У меня на этот счет свое мнение…
У Дюшки своего мнения нет: отец заставляет и… дал слово матери.
— Я считаю, в математику нужно бросать человека, как в воду: выплывешь — значит, и дальше станешь плавать, не выплывешь — черт с тобой, тони, того стоишь.
Дюшка терпит свою насекомость, ждет, как и когда умный Левка бросит его в математику, словно в воду.
— Вот… — Левка протянул Дюшке книгу. — Нырни в нее, постарайся с головой. Популярная, легко читается. Проплывешь до конца — буду с тобой разговаривать. Не проплывешь… Что ж, ходи по суше, как все ходят. Ничем тогда не смогу тебе помочь, таракан.
Дюшка взял книгу, попросил:
— Левка, не зови меня тараканом. — Левка впервые с интересом посмотрел на Дюшку, неожиданно согласился:
— Хорошо, не буду, если не нравится.
Нет, он все–таки человек невредный, другой бы, видя, что не нравится, стал настаивать: «Так ты и есть таракан, клопа перерос, до кошки не дорос!» От благодарности захотелось поделиться с Левкой.
— Левка, а может такое быть — я тут время увидел.
— Время? Увидел?!
— Понимаешь, утром вышел на улицу, и вдруг… грачи улетели, машина прошла, почки на березе распустились. Все это видят, а никто не догадывается, что это время все меняет. Грачи были да нет, машина была да пропала, почек не было — появились. Хочешь стой, хочешь ходи, хочешь спи себе, а время идет, все меняет.
— Гм…
Левка не рассмеялся, наоборот, озадаченно закосил глазом на сторону.
— Любопытно. Только ты не время, нет, ты движение видел. Почки на березе — тоже движение.
— Ну да, движение. Ветер двигается — и видно, как он ветки раскачивает. Так и время…
— Гм… Движение–то во времени… А ты не такой простой, таракан… Ох, извини, забыл.
— Ничего. — Дюшка теперь готов был великодушно простить Левке и «таракана».
Грязную улицу Жан–Поля Марата пересекала кошка, брезгливо ставя лапы на мокрую землю. И Дюшка с Левкой загляделись на нее. Кошка достигла противоположного тротуара.
— Двадцать пять секунд! — объявил Левка.
— Чего — двадцать пять? — не понял Дюшка.
— Двадцать пять секунд прошло, пока кошка через улицу переходила. Она на двадцать пять секунд стала старше, мы с тобой — старше на столько же, земля вся старше, вселенная…
Дюшка задумался, еще раз представив себе в мыслях кошку, брезгливо ступающую чистыми, вылизанными лапами по грязной земле, и неожиданно возразил:
— Нет, Левка, у кошки прошло не двадцать пять секунд.
— Я считал.
— Ты наши секунды считал, человечьи, не кошкины.
— Какая разница — наши, кошкины?
— Кошки живут на свете меньше людей. Пока она шла через улицу, у нее времени больше прошло.
— На земле одно время у всех.
— Как так одно? Мне вот тринадцать лет, а я еще молодой. Кошка в тринадцать лет старуха. Если годы для людей и для кошек разные, то и секунды разными быть должны.
Левка помолчал, хмуря брови, уходя взглядом в сторону, и рассмеялся:
— Черт знает что у тебя в голове вертится! Кошкино время! Эйнштейн со смеху бы лопнул.
— Кто?
— Альберт Эйнштейн, самый великий ученый двадцатого века, а может, всех веков. Он относительность времени открыл.
— Чего времени?..
— Ну, ты этого не поймешь сейчас. Ты прочитай книгу, потом поговорим.
— Хорошо. — Дюшка открыл портфель, стал втискивать в него книгу.
— А что он у тебя такой пузатый? Чем ты его набил?
— Да ерунда — кирпич тут.
— Кирпич?! Зачем?
Дюшка помялся — сказать ли Левке правду? И постеснялся.
— Мускулы развиваю.
— Чудной же ты… Мускулы. Кирпич в портфеле.
— Вот если б ты мне приемы джиу–джитсу показал…
Левка только махнул рукой:
— Чудной!
Они расстались.
10
То, что на свете существует любовь, Дюшка хорошо знал. По кино, по книгам. Д'Артаньян по ошибке влюбился в миледи. Гринев любил капитанскую дочку, Том Сойер тоже там какую–то девчонку в панталончиках… А Дюшкин отец когда–то, до Дюшкиного рождения, дарил матери белые нарциссы. А сколько раз любил Пушкин, и не только свою жену Наталью Гончарову. «Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна…» У Римки волосы у висков вьются, как у Натальи Гончаровой.
Наверное, он и сам должен когда–то влюбиться. Когда–то?.. А вдруг да уже! Вдруг да он в Римку Братеневу?..
Но в кино, в книгах те, кто любит, всегда встречаются, а при встречах всегда признаются друг другу: «Я вас люблю». И потом целуются… Дюшке же хочется видеть Римку, только видеть, лучше издали, а встречаться — нет, вовсе не обязательно. Чтоб встретиться, нужно же подойти совсем близко. Раньше подойти к Римке близко было нетрудно, теперь — нет, и стыдно и боязно. А сказать ни с того ни с сего: «Я вас люблю» — легче провалиться сквозь землю. А уж поцеловать… Думать не хочется.
Но что–то случилось, что–то странное с самим Дюшкой. И Римка тут ни при чем, она знать ничего не знает, смешно на нее сваливать. Случилось! Даже Минька заметил: «Ты не болен, Дюшка?» Вдруг да и в самом деле, вдруг да опасно! Не влюбился, нет! Любовь не болезнь, людей не портит.
Господи! Как плохо быть не таким, как все. Как плохо и как страшно! Одна надежда, что проснешься в одно прекрасное утро и почувствуешь — все прошло: на Римку не хочется глядеть, улица снова кажется обычной улицей и к Саньке Ерахе нет выворачивающей душу ненависти, с Санькой можно даже пойти на мировую, выбросить ненужный кирпич.
Негаданное успокоение — встреча с Левкой Гайзером. Левка не рассмеялся, не спросил — болен ли ты? Левка самый умный из ребят…
Дюшка со страхом открыл Левкину книгу, не слишком толстую, но научную. Наверное, сплошная математика, утонет в ней Дюшка, не доплывет до конца, отвернется тогда Левка.
Но никакой заковыристой математики не было. В самом начале задавался простой вопрос: «Как велик мир?» И дальше говорилось о… толщине волоса. Оказывается, это самое малое, что может увидеть человеческий глаз. Толщина волоса в десять тысяч раз меньше вытянутой человеческой руки. Вытянутая рука в десять тысяч раз короче расстояния до гор на горизонте. Расстояние до горизонта только в тысячу с небольшим меньше диаметра Земли. А диаметр Земли опять же в десять тысяч раз меньше расстояния до Солнца…
В черной пустоте висит плоская, как блин, сквозная туча искр. Каждая искорка — солнце, их не счесть. Среди них и наше — пылинка.
А в стороне другая такая же туча искр–пылинок — солнца, солнца, солнца! Уже чужие, дальние — Туманности Андромеды, нашей соседки!
А за Андромедой новые и новые туманности, нельзя их сосчитать. Звездные тучи, дым солнц–пылинок клочьями по всей великой пустоте. По всей, всюду, без конца!..
Хватит! Хватит!..
Страница за страницей мир безжалостно разбухал.
А Дюшка съеживался, становился все ничтожней — страница за страницей — до ничего, до пустоты! Вместе с поселком Куделино, вместе с родной Землей, со своим родным Солнцем… Хватит! Да хватит же! Вселенная не слушается, Вселенная величаво растет…
Ночью он не мог уснуть.
Спал дом, спал поселок, слышно было, как шумит вышедшая из берегов река. Странно, люди могут спать спокойно, не ужасаются неуютности огромного мира.
Спят… Предоставили одному Дюшке терзаться за ничтожество всего человечества, живущего на затерянной Земле. И Дюшка не выдержал, тихонько поднялся с постели. Как уснуть, когда великая Вселенная стоит за стеной. Он выскользнул из комнаты, у дверей ощупью нашел свое пальто, сунул босые ноги в сапоги…
Шумела река за домами, причмокивала под сапогами сырая земля, висели звезды над поселком. К ним–то и поднял лицо Дюшка, взглянул в бездонную пропасть, редко заполненную лучащимися мирами.
И где–то, где–то в глубине этой распахнувшейся над ним пропасти стоит кто–то, какой–нибудь другой Дюшка, и, задрав голову, тоже смотрит, наверняка мучается — неведомый брат, затерявшийся в бесконечном мире.
— Брат, тебе страшно, что мир так велик?
— Страшно.
— Лучше бы не знать этого?
— Лучше, покойней.
— Не знает ничего таракан. Хочешь быть тараканом?
— Нет.
— И я не хочу.
— Значит, хочешь все–таки знать?
— Все–таки хочу.
— А страх, а покой?
— Пусть.
— Ты дочитал свою книгу?
— Нет, не до конца.
— Я тоже.
Пропасть над головой, пропасть без дна, заполненная лучащимися мирами. Там где–то братья… Встретятся ли их взгляды? Услышат ли они друг друга? Объединятся ли они воедино против пугающей Вселенной?
Шумела река, спал покрытый звездным небом поселок Куделино. Стояли друг против друга — мерзнущий от ночной прохлады маленький страдающий человек и равнодушное мироздание. Лицом к лицу — зреющий хрупкий разум и неисчерпаемая загадка бытия.
11
Утром, как всегда, он вышел из дому, чтоб по знакомой улице Жан–Поля Марата шагать в школу. Береза, старый пень, продавленная дорога, бабка Знобишина, тянущая на веревке упирающуюся козу. Ничего не изменилось в знакомом мире, а все–таки он стал иным, снова перевернулся.
Береза, пень, старуха с козой…
Все кажется мелким, не стоящим внимания. Даже не хочется видеть Римку. Что — Римка? Тоже человек. Осуждающими глазами смотрит Дюшка на примелькавшуюся улицу и… ощущает к себе небывалое уважение. Никто не знает, как велик мир, как мелки люди, он знает, он не такой, как все.
Кирпич Дюшка все–таки достал из–под лестницы, сунул в портфель — на всякий случай. Какое дело Саньке Ерахе, что за эту ночь он, Дюшка, поумнел, открыл Вселенную, — возьмет да и поколотит. Нет, лучше уж прихватить кирпич… на всякий случай.
— Здравствуй, Дюшка.
Как всегда, стеснительно, бочком, руки в карманах пальто, старый ранец за плечами — Минька. Дюшка не пошевелился, не соизволил взглянуть, не ответил, храня на лице мировую скорбь, молчал с минуту, а может, больше, наконец изрек:
— Скажи: для чего люди живут на свете?
Минька виновато посопел носом, помялся, не обронил ни звука.
— Не знаешь?
— Не, — сознался Минька.
— А я знаю.
Минька ничуть не удивился, скучненько, без интереса, вежливости ради выдавил из себя:
— Для чего?
— Ни для чего! — торжественно объявил Дюшка. — Просто так живут.
И опять никакого впечатления, Минька безучастно поморгал бесцветными поросячьими ресницами.
— Родились сами по себе какие–то клопы — и я, и ты, и все на свете. Вот и живем. А подумаешь, так и жить не хочется.
Минька судорожно вздохнул, опустил лицо и тихо, глухо, как из подвала, вдруг признался:
— И мне, Дюшка, тоже.
— Чего — тоже? — насторожился Дюшка.
— Тоже жить не хочется.
Одно дело, когда так говорит он, Дюшка, вчера прочитавший умную книгу, получивший право глядеть свысока на весь род людской, другое — Минька, таких книг не читавший, ничего не знающий, значит, и не имеющий никаких прав страдать, как страдает сейчас Дюшка.
— Это почему же тебе–то?..