— На мотоцикле он минут через сорок вернется, — сказала Тома.
— Мотоцикл сломан.
Тома растерянно глянула на Антона, потом распахнула дверь и всмотрелась в темноту.
— Правда, стоит.
— Мы треснулись, — как-то жестко произнес Антон. — Потом чинили, потом опять… Это я виноват.
— Ты вел?
— Нет. Вел он… Я про закладушку.
— Ох, перепугал ты меня, Антон! Я, честно говоря, боюсь этого мотоцикла, боюсь с того самого дня, как познакомилась с Леней. Как вспомню эту нашу первую встречу, так… — Тома передернула плечами. — Он тебе рассказывал?
— Рассказывал.
— Боюсь… А с закладушкой — без этого не бывает.
Я вон два лета оператором работала, уже вроде все давно изучила, поняла, а нет, смотришь — повезли твой бетон в отвал, брак. Главное — спохватиться вовремя…
— Да-а, — протянул Антон. — А пешком сколько до полигона?
— С час. Налить еще чаю?.. С конфетами?
— Нет. Разве бутерброд. Можно, я его с собой возьму?
— Конечно. Ну иди отдыхай, а то съежился. Быстро выхолодило. Решето, а не дом. Этим летом Лисенковы собираются достроить дачу и поселиться. И нам обещают дать комнату, пока свою не получим. Скорей бы… Сегодня они пианино привезли сюда.
Антона опять уже окутывала дремота. Ему не хотелось ни двигаться, ни говорить. Заснуть бы вот так, сидя, скрючившись. Но на последние слова Томы он поднял голову.
— Пианино?
— Да. Сыну купили. Ко дню рождения, кажется. Он геолог, в экспедиции… Жалели, что некому опробовать инструмент. А я про тебя вспомнила.
— Я бы с радостью поиграл. Я уж столько не играл! Они часто приходят сюда, хозяева?
— Нет. Но раз собираются достраивать, то часто будут.
— А тебе бы хотелось меня послушать?
— Еще как!
— А что именно?
— Извини, Антон, мое скудное воображение, но я почему-то никак не могу представить, что ты вполне серьезно можешь сесть за пианино и заиграть… Что? Да вообще… Ну-у, ну хотя бы вальс Грибоедова.
— Вальс Грибоедова, — повторил Антон, улыбаясь. Ему хотелось спать. Улыбка позволила на несколько секунд закрыть глаза, и это было мгновенным, сладким провалом в небытие. Он тряхнул головой и встал. — Я, конечно, не этот, как его… не вундеркинд, который играет все сонаты Бетховена и рапсодии Листа, но кое-что играю… Все, Тома, сплю… А вальс Грибоедова я тебе сыграю… — И, чуть пошатываясь, Антон вышел босиком, забыв взять бутерброд.
Дождя уже не было, но присутствие туч ощущалось по особенной темноте и по прохладному дыханию неба. Где-то под этим небом по грязи топает сейчас Леонид, топает вместо него, Антона, по праву взрослого и сильного… Далеко впереди, в тайге, возник слабый огонек поезда, затем долетел гудок. От «Птерикса» отлично слышно гудки. Но Салабон, конечно, ничего сейчас не слышит — спит без задних ног и видит, наверное, как летает на «Птериксе». Гошка как-то говорил, что сны его одолели, и все — про вертолет, а вот ему, Антону, как он ни жаждет, — «Птерикс» не снится, зато разной чепухи — вдоволь…
Высокая черная дача казалась массивнее, чем днем. Внутри, в одной из ее комнат, стояло пианино, новенькое пианино, к клавишам которого еще никто не прикасался… Если бы Антону дали сил, он забрался бы на балкон, пролез в мансарду, проник через люк на первый этаж, отыскал это пианино и устроил бы такой концерт, что соседи умерли бы от ужаса подле своих окон, поняв, что музыка гремит в недостроенном необитаемом доме, с закрытыми ставнями. И поползли бы по Индии слухи про Ночного Маэстро!..
Антон оступился и чуть не упал, направляясь по мокрой траве к себе в кладовку. В соседнем курятнике горел свет, и на окне вырисовались странные, шевелящиеся тени, будто там толпились безмолвные, неведомые существа. Антон вздрогнул и насторожился, прежде чем понял, что это куры.
Фонарик лежал сразу за косяком, на ящике с гвоздями. Антон осветил свое ложе: ватный матрац с телогрейкой в изголовье, с краю — стопкой — две чистые простыни и полотенце. Антон вспомнил, что обещал помыться в душе. Он переложил чистые простыни на табуретку, откинул одеяло и упал, не снимая пижамы. По чердаку бродила кошка, но шлак хрустел так, словно там ворочался человек, и можно было бы испугаться, не шатайся эти кошки из ночи в ночь.
…Сразу появился дом, гостиная. Горит настольная лампа. Отец сидит на диване, прикрыв глаза ладонью, и ждет. Антон садится к пианино, поправляет под собой стул, простирает вперед руки, проверяя их подвижность, и — льется «Баркарола». Пальцы бегут по клавишам. На них можно смотреть, а можно и не смотреть. Антон поднимает голову и видит «Тройку». Ребята тянут бочку, тянут и не знают, что им помогает он, Антон, налегая сзади. Только почему это бочка, а не мотоцикл?.. Антон вздрогнул и оглянулся. Настольной лампы не было. Не было отца. Не было гостиной. И не было пианино. Кошмар. «Что же это!.. Я же не наигрался!.. Я же только начал!» — закричал Антон, и вдруг оказалось, что он не на стуле сидит, а стоит с фонарем в руке перед темной дачей. «Ах, вот оно где!» — зло и радостно воскликнул он и прыгнул на балкон. «Хоть бы оно было открытым! Хоть бы!.. Должны же они были попробовать звук, хоть ткнуть одним пальцем. Значит, проворачивали ключ! А обратно забыли повернуть. Хоть бы забыли!..» Очутившись в мезонине, Антон дернул за кольцо люка, поднял его и спустился вниз. Он толкнул первую же дверь и увидел пианино, на сглаженных углах которого свечками вспыхнули продолговатые отсветы. Прямо не освещая его, словно боясь, что оно, ослепленное, отпрянет и исчезнет, как привидение, Антон крадучись подошел к инструменту, протянул руку к крышке и быстро поддел ее пальцами, боясь почувствовать сопротивление. Но крышка поднялась. Клавиши блеснули, как зубы, и тут же пропали — Антон выключил фонарик. Теперь ему не нужен был свет. И тут кто-то сзади тряхнул его за плечо. Антон обмер, затем, вдруг поняв, что ему хотят помешать, с силой стукнул по клавишам, чтобы хоть одним ударом утешиться, но рука попала на что-то мягкое. И Антон ударил еще и еще раз!..
— Антон, Антон! Что с тобой? Это я, Тома. Успокойся.
— Что? Где я? — воскликнул Антон, садясь.
— Успокойся. Ты дома. Ты опять простыл… — Вспыхнул фонарик, и Антон увидел Томино лицо, выхваченное из темноты, — она осветила себя, — и окончательно проснулся. — Ну вот. У тебя жар. Ты бредил, вот я и прибежала.
Антон тряхнул головой и облегченно вздохнул.
— Жара у меня нет. Я просто видел сон.
— Ну-ка. — Тома потрогала его лоб, сунула руку ему за пазуху. У Антона как-то сбилось дыхание, и он непроизвольно прижал ее руку прямо сквозь рубаху к груди, но тут же вздрогнул и отпустил. Теплая Томина рука проскользнула справа налево, к сердцу, и замерла там. — Да, жара нету вроде… Но здоровые же так не стонут. — Тома выпростала руку и накрыла Антона одеялом. — Спи. Сейчас три часа только.
— Леня вернулся?
— Нет еще, но вот-вот вернется. Спи. — Она еще раз коснулась лба Антона и вышла, прежде чем он успел еще что-то спросить. Что именно, он не знал, но непременно хотел спросить — чтобы удержать ее на лишнюю минуту.
Антону, кажется, стало грустно, но тут промелькнула мысль, что ведь можно еще раз простонать, и она снова придет, и снова будет искать жар у его сердца… Он повернулся на бок, и новая мысль вспыхнула в голове; «Надо как-нибудь случайно узнать у Лени, понравился ли я ей?..»
По чердаку продолжала шататься кошка. «Выйти бы да пугнуть», — подумал Антон, засыпая.
Глава четырнадцатая, где в недостроенном доме играет музыка
Антон проснулся и увидел, что перед ним на краешке табуретки, сдвинув чистые простыни, сидит Салабон и гвоздем прочищает ногти. Должно быть, почувствовав взгляд, Гошка поднял голову.
— Наконец-то. Хотел тебя водой окатить, да пожалел.
— Спасибочки. Меня вчера наокатывало до тошноты. Сколько суток я проспал?
— Полжизни. Уже девять часов.
— О-о, рано. Я еще всхрапну. — Антон зевнул и повернулся на другой бок, но Салабон сдернул с него одеяло. Антон сел, опустил ноги и, глянув на улицу, сощурился — двор искрился. — Ну, как прошла твоя ночь?.. Мокренький, вижу. Протекает «Птерикс»?
— Нет, это я вымок, пока сквозь лес пробирался, а спал — во!.. Хочешь, Тамтам, я тебя обрадую? Смотри, что я вчера нашел в вертолете. — И Салабон протянул Антону какие-то бумажки.
— Фантики, — сказал Антон. — То есть как фантики?
— А вот так! Кто-то конфеты жрал в нашем «Птериксе».
— Карамель цитрусовая. Странно… Всего два фантика?
— Мало? — язвительно спросил Гошка. — Подожди, еще будет. Гады, пронюхали все же!.. Я так и знал, что пронюхают!
— Э-э, послушай! — вдруг воскликнул Антон. — Это же Тома вчера покупала цитрусовую карамель.
— Ну и что! Тома поперлась бы к черту на кулички конфеты сосать?.. Ха!
— Да нет же. Это я с собой прихватывал! — Антон хоть и не помнил, чтобы он с собой брал конфеты, но тут явно получалось, что он брал. Не ахти какая важная это штука, чтобы помнить о ней — две конфеты.
— A-а, ну тогда другое дело, — радостно проговорил Салабон. — Тогда все нормально. А я уж тут целую систему продумал, как этого конфетника сцапать.
И оба рассмеялись, но Антон вдруг приставил палец к губам и кивнул на стенку: мол, чш-ш — там еще спят.
— Слушай ты, арматурщик, — сердито прошептал он, — из-за тебя мы вчера чуть не испортили ригель, чуть первобытное бревно не отлили.
— Из-за меня?
— Конечно. Ты же в каркасе закладушку пропустил!
— Да я его и в глаза не видел, этот каркас. Я у станка просидел.
— Все равно. Раз ты арматурщик, значит, отвечаешь за всех арматурщиков. Сам же говорил: наш брат! наш брат!
— Так это вообще.
— Вообще! Из-за этого «вообще» Лене пришлось ночью на полигон топать. Конечно, и мы с Иваном прошляпили, но вы…
— Да-а, за нами только смотри да смотри, — весело согласился Салабон. — Закладушки пропускать мы мастера… А что, Леонид Николаевич поставил ее? — вдруг сразу озабоченным топом спросил он.
— Не знаю. Я его еще не видел… А тут еще с мотоциклом. — И Антон рассказал про ночное злоключение.
— Мда-а, — протянул Гошка. — Ну, хоп, одевайся, Тамтам. — Салабон смял фантики и выкинул их в дверь. — Значит, ты втихаря конфеты лопал?.. Я тесал винт, меня жрала мошка, а ты жрал конфеты в кабине?
Антон с улыбкой растерянно пожал плечами, пытаясь вспомнить, как же он все-таки взял и как съел эти несчастные конфеты, и почему только две, а не горсть, как он обычно делал, если уж добирался до конфет, но ничего не смог припомнить — видимо, ночной кошмар все перевернул в голове.
Ребята выскочили во двор.
С Ангары натянуло столько тумана, что он, расползшись белыми языками по балкам, переполнил их и, сомкнувшись в одну клубящуюся волну, сквозь лес двинулся на поселок, приглушая солнце.
Антон замер — он никогда еще не видел такого обильного тумана. Это был прямо туманный потоп. Плотный и тяжелый, могущий, казалось, посдирать крыши и поопрокидывать заборы, он натекал, однако, странно бесшумно и вблизи превращался в ничто — просто мириады водяных пылинок, заметных лишь против солнца, стремительно проносились мимо да лицо обдавало сырым холодом.
Что-то от осени было в этом утре, в этом тумане.
Антон закатал штанины до колен, резинку штанов поддернул повыше и кивнул на мотоцикл.
— Видел?
На машину жалко было смотреть. С выбитой фарой, с поцарапанным бензобаком, вся в грязи, она сама, чудилось, стеснялась своего вида и потому сама же и спряталась под лист кровельного железа.
— Ничего сыграли, — сказал Гошка.
— Вот именно — сыграли… Сыграли. — Антон вдруг резко повернулся к даче. — Слушай, Салабон, мы должны сейчас же пробраться внутрь этого дома.
— Зачем?
— Не спрашивай. Сейчас же, иначе я умру, — заявил Антон и помчался к веранде проверить — не осталась ли случайно дверь открытой. Дверь была заперта. Антон вернулся и живо полез на балкон. Сон с такой четкостью воскрес в его голове, что он поверил — в действительности все будет так, как было во сне.
Салабон какое-то время бестолково пучил глаза, потом последовал за другом.
— Тамтам, ты не спятил? — спросил он, протискиваясь головой вниз сквозь дверной переплет мезонина.
— Нет. Наоборот, я сейчас в самом уме… Все нормально и до чертиков правильно, Салабонище ты. Вот и люк. Помоги-ка мне поднять его.
Треснула ссохшаяся краска в щели, и крышка подалась. Антон стал спускаться по крутым частым ступеням.
— Ну, ты даешь! — сказал Гошка. — И мне спускаться?..
— Конечно.
— А ты меня не кокнешь, чтобы на вертике одному улететь?
— Кокну, когда достроим.
В совершенной темноте виднелся только люк над головой, в который низвергался свет, наполняя пространство.
— Ослы мы, что фонарь не взяли, — заметил Антон, оглядываясь. — Дальше должна быть дверь. Только я не помню, с какой стороны.
— Ты уже был здесь?
— Да. Ночью.
— Не ври.
— Чтоб мне сгнить, — ответил Антон, прокрадываясь вдоль стены в глубь коридора. — Вот и дверь.
Антон толкнул ее и сразу увидел пианино — в комнате было довольно светло из-за щелей в ставнях. Думая, сбудется ли самое главное в том сне, поспешил к инструменту. Легкое движение — и крышка поднялась. Антон почти испугался, словно распахнул птичью клетку, и уронил руки с растопыренными пальцами на клавиатуру, удерживая клавиши, будто они, как птицы, могли выпорхнуть вон.
— Ого, откуда здесь эта музыка? — поразился Гошка, подходя и тыча пальцами в клавиши. — У нас в детдоме тоже было пианино. Дай-ка я собачий вальс…
Антон молча и решительно отвел руки Салабона, сбил рукава пижамы к локтям и, чуть пригнувшись, взял аккорд. Потом еще несколько аккордов, потом пробежался по всей клавиатуре и замер на середине. Играть стоя было неловко. Антон поискал, на что бы сесть.
— Это все? — спросил Гошка. — Тогда я собачий…
— Да оставь ты свой собачий вальс!.. Помоги-ка мне подтащить вон те козлы.
С козел, наверное, обивали дранкой потолок и верх стенок. Дранка то сломанная, то очень витая, валялась по всей комнате вперемешку с паклей, и только там, где протаскивали пианино, образовался просвет. Ребята опрокинули козлы и поднесли их к пианино.
Усевшись, Антон на миг замер, а потом заиграл вальс Грибоедова и тотчас увидел то, во что теперь превратилась для него эта музыка, — Тому. Ощущение вновь свершившегося в его душе таинства жаром ударило в голову, как будто этот новый узелок не просто свел вместе два легких конца, как обычно, а еще и захлестнул сердце своей мягкой петлей.
— Вот! — счастливо сказал Антон, закончив вальс и переводя дыхание, как после бега.
Салабон только присвистнул и застыл, выгнув губы подковой и подняв брови — ничего подобного он не ожидал.
— Слушай спиричуэл «Когда святые идут в рай», про голубую девчонку… Это чарльстон. Можешь танцевать.
В пустой, еще не оштукатуренной комнате пианино гремело оглушительно, но Антон, наскучившись по игре, точно не замечал этого и жал на все педали… За спиричуэлом поплыла «Баркарола» Чайковского — для отца.
— Слушай, Тамтам, где ты так насобачился? — удивляясь все больше и больше, воскликнул Салабон.
— В школе.
— Ух ты! Вот бы нам в вертолет такую штуку!
— А что, возьмем! — Антон начал играть марш Вагнера «Веселые дровосеки».
— Чш-ш! — вдруг прошипел Гошка и сжал Антону плечо.
Откуда-то послышались голоса, хлопнула дверь. Антон опустил крышку, и приятели испуганно бросились вон из комнаты.
— Стой! Ни с места! — окликнул их мужской голос. — Вы окружены! У балкона — конная милиция!
Салабон, успевший взлететь на ступеньки, медленно спустился на пол. Антон, видя, что от светлого прямоугольника двери в дальнем конце коридора к ним приближается высокая темная фигура, в оцепенении застыл, спасительно думая, что ведь совсем рядом Леонид и Тома, они не позволят, чтобы Гошке и ему, Антону, сделали худо.
— Бросайте оружие, и холодное и горячее. Сопротивление бесполезно. — Мужчина вскинул руку с пистолетом и подошел к ребятам вплотную. Свет из люка упал на него. В руках пистолета не было. Просто он оттопыривал указательный палец. Ребята так и воззрились на этот палец. А мужчина тряхнул своим «пистолетом» и еще тверже уставил его на пленников. — Вы же не воры, зачем удирать? — У мужчины было худое, продолговатое лицо с большим носом и высоким лбом с залысинами. Глаза его сидели, видать, глубоко, и при верхнем свете чернели только огромные глазницы. Голос был не грубый, но сухой и строгий. — Кто играл?.. Ты? — Он повернул «пистолет» на Гошку, потому что в Антоне совсем не чувствовался музыкант — куртка на нем расстегнулась, открыв голый живот, рукава обвисли, словно у Пьеро, поглотив кисти, широкие брюки, как он их не придерживал локтями, приспустились, из-под одной штанины выглядывала босая грязная нога, а на другой штанине он стоял.