Ну и быстрый же конь у Келая! Не конь, а ветер. Он несется вперед, только пыль летит из-под копыт. Ровная ли дорога, чаща, или речка, или гора — ничто не останавливает его стремительного бега. Но Келаю этого мало, он еще подхлестывает скакуна ременной плеткой:
— Но, но, лошадка! Но, гривастая!
Замечательный конь у Келая! Его черная шерсть блестит и лоснится, грива спадает волной, на копытах серебряные подковы — наверное, во всем мире нет такого второго коня! Келай скачет и громко поет, как пели вчера в лесу комсомольцы.
Он играет в войну.
Со своего коня смелый красноармеец Келай зорким глазом осматривает деревенскую улицу.
Впереди, шагах в десяти — пятнадцати, ярко-голубая резная загородка палисадника перед крепкой высокой избой Харитона Эшбулатова. Наличники на окнах тоже резные и выкрашены такой же голубой краской, а покрыта изба красной железной крышей.
Отец Келая поселился в этой деревне недавно, всего полтора года назад, но Харитона Келай знает хорошо. Харитон — первый богач в деревне, его все знают. Еще в прошлом году он разгуливал по деревне, выпятив грудь вперед, в богатом оборчатом кафтане из дорогого черного сукна.
А теперь Харитон показывается на людях, накинув на плечи дырявый, ветхий кафтанишко, и ковыляет сгорбившись. Посмотришь со стороны — даже жалко старика. «Почему он так плохо одевается, — удивляется Келай, — когда у него разной одежды больше, чем у кого другого в деревне?» Ведь говорил же отец, что у Харитона полны амбары добра. А еще, это уж Келай собственными глазами видел, когда в деревню приехал старший сын Харитона Каврий, то привез с собой всякого добра три воза.
Каврий-то раньше жил в большом городе, там он был большим начальником — аблакатом, как говорят в деревне.
— Вон там живут богатеи аблакаты, — сказал Келай. — А может, это вовсе не аблакаты, а самые настоящие беляки, с длинными усами и золотыми погонами?
На одном плакате, который отец принес вчера из Совета, Келай как раз видел такого беляка. Правда, у Каврия нет золотых погон, ну так что ж?! Ведь это игра.
— В этом доме живет не Каврий, а белый генерал с усами и золотыми погонами. — С этими словами отважный красный конник Келай выхватил из ножен саблю, взмахнул ею над головой и пришпорил коня. — Ура-а! В атаку-у!
Конь взвился на дыбы и, словно крылатый, полетел вперед.
Эх, взглянул бы кто-нибудь сейчас на Келая со стороны! Наверное, любой бы лопнул от зависти.
Только не всякий разглядит в кленовой палочке, на которой скачет Келай, лихого коня, в белой оструганной лучинке — острую саблю, в зеленом лопухе — шлем-буденновку, но для Келая нет лучше коня, и сабля настоящая, и шлем, как у того красноармейца, которого видели они с отцом на плакате на дверях Совета.
Резво скачет конь, сверкает сабля. Келай подскочил к голубой ограде и вдруг остановился, взглянув в раскрытое окно.
Келай никогда не был в доме Харитона, и комната, видная через раскрытое настежь окно, поразила его. Прямо против окна на стене, оклеенной желтой бумагой, висели большие черные часы с красивыми красными цветами, то ли из бумаги, то ли еще из чего, а под часами, разинув широкую пасть, сверкала граммофонная труба.
Но даже не граммофон поразил мальчика, а то, что под часами стоял шкаф со стеклянными дверцами, полным-полнехонек разных книг, толстых, как кирпичи, тонких, как блины, пестрых, черных, золотых. На столе возле окна тоже лежали книги.
«Ой, сколько много книг! — удивился Келай. — Куда ни глянешь — везде книги… Хоть бы одну в руках подержать…».
Одна раскрытая книга лежала прямо на окне.
Келай знал, что нехорошо заглядывать в чужие окна, но книга притягивала его к себе как магнит, и он не выдержал. Оглянувшись вокруг, он поставил ногу на перекладину ограды, ухватился руками за две соседние балясины, подтянулся и вытянул шею, стараясь заглянуть в окно.
В это время кто-то подошел сзади.
— Ты что в окно глазеешь? — послышался скрипучий сердитый голос. — Залезть хочешь?
И, прежде чем Келай успел обернуться, человек больно, словно клещами, схватил его за ухо.
— Ай-ай, больно! — закричал Келай.
— А больно, не воруй, — будто гусак, прошипел человек.
— Пусти! Я не вор! — Келай дернулся и, вырвавшись из цепких пальцев, повернулся к обидчику.
Перед ним стоял Харитон. Старик тоже узнал соседского мальчонку.
— A-а, комиссарыш! По отцовской дорожке идешь. Как папаша, высматриваешь, где бы хапнуть чужое, — хрипел старик.
Келай отбежал в сторону. Ухо горело как в огне и нестерпимо болело. Мальчик схватился за него рукой, и на ладони отпечаталось кровяное пятнышко. На глаза навернулись слезы; он вот-вот готов был заплакать во весь голос.
А Харитон все скрипел, кричал, ругался, так зло и быстро, что нельзя было разобрать ни одного слова.
На шум из окна выглянул круглолицый розовый адвокат Каврий.
— Дражайший папаша, — с мягким упреком сказал он, — зачем ты портишь себе нервы? Во-первых, коммунист никогда не крадет, он просто все отбирает. Он теперь всему хозяин, и, следовательно, по вопросу о том, вор он или не вор, не может быть никакого спора.
Каврий белым платочком осторожно вытер блестящую бритую голову и так же важно и лениво продолжал:
— А во-вторых, обстоятельства… Э-э, как бы это сказать по-марийски… Обстоятельства…
Глянув на примолкшего Харитона и запнувшегося Каврия, Келай вдруг громко крикнул:
— Кулаки вы! Буржуи! Вот вы кто! Погодите только, отец вам покажет!
Он не знал, что может сделать отец Харитону и его мордатому сыну аблакату. Но кто же, кроме отца, вступится за Келая?
Харитон от слов Келая снова разъярился. Он подпрыгнул, как будто ему сунули в штаны пук крапивы, и принялся ругаться быстрее прежнего. А Каврий скривил губы, сморщился и громко проговорил:
— Ну, это ты, молодой человек, хватил через край. Слово «буржуй», как бы тебе сказать, в данном случае совсем не подходит…
— А если как раз подходит? — послышался вдруг спокойный негромкий голос.
Келай обернулся и увидел комиссара Андрея Петровича. Никто и не заметил, как он подошел.
Комиссар, строго глядя на Каврия, сказал:
— Если уж говорить правду, каждый мальчишка в деревне знает, какие вы богатеи.
— Гражданин комиссар, ну какой же отец богатей? — улыбаясь и показывая на Харитона, одетого в какую-то рвань, сразу заискивающе заговорил Каврий. — А я тем более настоящий пролетарий, живущий умственным трудом. О своих занятиях я могу вам предъявить соответствующие документы.
— Документы найдешь, недаром ты адвокат, — отмахнулся Андрей Петрович. — Но шила в мешке не утаишь. Всем известно, что твой отец самый богатый мужик в деревне.
— Ах, вы поминаете прошлое!.. Но ведь в жизни, как говорит философ, все течет и изменяется. Когда-то, лет пять тому назад, у отца действительно было крепкое хозяйство. А ныне он классический пролетарий.
— Уж очень быстро вы стали пролетариями, — усмехнулся комиссар, — а повадка у вас старая: видите, что сделали с ребенком? Звери, настоящие звери!
Каврий покраснел словно вареный рак, а Харитон бочком-бочком засеменил к калитке.
— Добром с вами разговаривать — толку не будет, — сказал Андрей Петрович и, повернувшись к Келаю, погладил его по голове. — А ты не вешай головы. Уж если плакать, то пусть плачут враги, а не мы. Проводи-ка меня лучше к отцу.
Келай вымазанной в крови ладонью вытер слезы и без боязни взглянул на окно с голубыми наличниками. Там уже висела задернутая белая шторка.
* * *
Дом, в котором жили Келай с отцом и матерью, стоял на конце деревни, в глухом переулочке, спускавшемся к речке. Ветхий, покосившийся, он напоминал старое, брошенное воронье гнездо. Солома, которой он был покрыт, стала грязно-серой, как дорожная пыль, и местами, прогнив, осела. По черным, закопченным стенам не трудно было догадаться, что изба переделана из бани. Так оно и было в самом деле. Когда Васлий перебрался в эту деревню, он купил старую баньку и поселился в ней.
Избушка производила жалкое впечатление. А Келаю она нравилась: ни один дом в деревне не стоял так близко к речке и ничей двор не окружали такие густые заросли шиповника, в которых можно заплутаться, как в настоящем лесу.
Но комиссар, взглянув на избушку пастуха, только грустно покачал головой. Келай, увидев, что его дом не понравился комиссару, опустил голову.
— Ничего, не горюй, — ласково сказал комиссар, — придет время, построим вам новый дом, прекрасный и светлый, как дворец.
— Как у Харитона? — спросил робко Келай.
— Еще лучше, — улыбнулся комиссар.
Келай в ответ тоже улыбнулся, подумав: «Ну и шутник же комиссар! Кто же станет нам строить новый дом, когда у отца денег нет?»
В это время Васлий увидел в окно комиссара и вышел из двери навстречу гостю.
— Андрей Петрович, товарищ комиссар! — радостно воскликнул Васлий. — Дождался я тебя все-таки. Спасибо, что пришел.
— Да я давно собирался заглянуть к тебе, — ответил комиссар, крепко пожимая руку пастуху, — все времени не было. Сам знаешь, работы по горло. А сегодня наконец выбрался. Меня к дому сынишка твой проводил. Бойкий он у тебя.
Только теперь Васлий заметил кровь на ухе сына:
— Что случилось? Подрался с кем?
Келай, почти забывший про свое разодранное ухо, вдруг снова почувствовал боль и, всхлипывая, начал рассказывать, как все было.
— Проклятые! — выругался отец. — Чувствуют свою близкую погибель, так готовы даже на ребенке зло сорвать!
Услышав возмущенный возглас мужа, из дома во двор выбежала мать Келая.
Она бросилась к сыну и, отирая кровь с уха сына, запричитала:
— Чтоб им сдохнуть, проклятому племени! Мальчонку средь бела дня изувечили! Говорила ведь я: худо будет. Погоди, и до тебя доберутся, Васлий!
Старый пастух нахмурился:
— Знаю, злы они на меня, за каждым шагом следят. Но что же мне из-за этого голову перед ними склонить? А ты, Марпа, попусту не реви, слезами горю не поможешь. Встречай-ка лучше гостя, — и, повернувшись к Андрею Петровичу, спросил: — Ты, чай, проголодался, пока по деревням бродил?
— Врать не стану, проголодался…
За столом Келай сел на свое любимое место — в углу возле окна; Андрея Петровича пастух усадил на единственный в избе стул.
— Эк, калтак![19] — сокрушенно приговаривала Марпа, наливая из чугуна в большую деревянную миску жидкие зеленые щи. — Угощенье-то у нас никудышное, даже стыдно гостя за стол сажать: мяса нет, крупы нет, ладно вот картошки накопали и варим с крапивой.
— Да, угощенье у нас, Петрович, неважное, так что не обессудь, — подмигнул Васлий. — Кочкай, комиссар, «наша марийская вера такой: кочкать надо»[20].
Впрочем, извинялся он зря: Андрей Петрович зачерпнул ложку горячей похлебки и сказал:
— По нынешним временам, Васлий Ямбулатович, и такой обед подай господи. Мы-то хоть такую похлебку хлебаем, а в Петрограде и Москве рабочим дают по осьмушке хлеба на день — и все. Да не только в Питере и Москве, по всей России рабочие голодают.
— И откуда ты всегда все знаешь? Небось от приезжих слыхал?
— И от приезжих, а больше узнаю из газет и книг. Прочитаешь газету или какую хорошую книгу — и весь мир перед тобой как на ладони.
— Счастливый человек, который знает грамоту, — с завистью вздохнул старый пастух. — Умел бы я грамоте, уж я бы все книги до буковки прочитал… Только кто нас, голопузых, будет учить? Вон Келаю восемь стукнуло, а он тоже, видать, без школы останется. В нашей-то деревне школы отродясь не бывало и в селе, говорят, закрылась…
— Не горюй, друг, — проговорил Андрей Петрович, — к осени обязательно откроем, не останется Келай без школы. Мы и тебя самого грамоте обучим.
— Какой из него грамотей на старости лет… — усмехнулась Марпа.
— Ладно, мать, — отмахнулся Васлий и, глядя прямо в глаза комиссару, серьезно сказал: — Коли правду говоришь насчет ученья, то достань мне, Петрович, самую нужную книгу, чтоб ее, значит, первой прочитать.
Комиссар хитро улыбнулся и вытащил из кармана небольшую книжечку в серой обложке.
— Вот, держи свою самую нужную книгу. Нарочно для тебя прихватил. Я думал, тебя придется уговаривать, чтобы грамоте учиться, а ты сам все понял.
— Чего ж тут понимать? — искренне удивился Васлий. — Такой позор принял я с Каврием из-за своей темноты— всю жизнь буду помнить. Хватит жить слепым, я тоже хочу в книгу глядеть не чужими глазами, а своими.
Келай, забыв о еде, горящими глазенками заглядывал в книгу, которую держал в руках отец. А старый пастух бережно раскрыл книгу, осторожно перевернул одну тонкую страничку, потом другую, и Келай увидел в книге картинки. На одной был нарисован лохматый пес, который задрал голову вверх, загнул кольцом свой мохнатый хвост и как будто лаял. На другой была нарисована баба с ребенком на руках.
А комиссар, водя пальцем по буквам под картинками, медленно читал:
— Ма-ма… Вот видишь, первая буква, как ворота с прогнувшейся перекладиной, это «м», а за ней буква, похожая на шымакш…[21] Если прочесть эти буквы вместе, то получится «м а м а»… А вот эта буква, — продолжал комиссар, показывая на подпись под картинкой, изображавшей собаку, — вроде бы как крендель, это буква «в». «А» и «в»… И получается «ав-ав».
— Ав-ав! — весело залаял Келай по-собачьи.
Васлий нахмурился.
— Ав-ав? — растерянно повторил он. — Что ж, эта книга учит лаять по-собачьи?
Васлий покраснел и протянул руку к книге с таким видом, как будто собирался схватить ее и забросить куда-нибудь с глаз долой, в печку или в угол.
А мать стоит сбоку и улыбается:
— Ну и потешная книга!.. Где только сыскалась такая?
Андрей Петрович, взглянув на обиженное лицо старого пастуха, сразу понял, в чем дело.
— Нет, Марпа-акай, ошибаешься: эта книга — не детское баловство. Самая революционная эта книга, самая нужная для нас: одолеешь ее и все другие прочтешь.
Он раскрыл книгу на другой странице и прочитал:
— «Мы не рабы. Рабы не мы». Видишь, любое слово можно сложить из этих буковок.
Васлий долго смотрел на черные буквы, потом, улыбнувшись, с размаху стукнул кулаком по столу:
— Стой! Дошло! Одну букву к другой — и получается слово! Ну и умен же народ, что выдумали! Давай теперь я сам что-нибудь прочту.
Васлий, подражая комиссару, наставил палец на строчку, но из всех названных Андреем Петровичем букв он узнал только две — «а» и «в». Другие забыл начисто.
— Эх, не упомнил, старый дурак, — выругал сам себя Васлий, почесывая в затылке.
— А ты не торопись. Сразу всего никто не запомнит, будь он хоть семи пядей во лбу, — утешил его Андрей Петрович. — Сегодня две буквы, завтра еще две…
— Э-э, так всех букв до конца жизни не выучишь… А нельзя ли как-нибудь поскорее?
— Коли не терпится, можно и поскорее, — улыбнулся Андрей Петрович. — До зимы одолеем эту книгу, а потом сам будешь читать, и тогда заговорят с тобой книги, обо всем расскажут, многим полезным делам, вещам научат. Ты послушай, какую песню сочинил про книгу один моркинский мариец:
О книга, книга,
Все ты можешь!
Людей ты жизни обучаешь,
Глаза слепым ты открываешь…
Мы, коммунисты, — продолжал Андрей Петрович, — все время советуемся с умными книгами, и с их помощью на земле новую жизнь построим, и до звезд долетим.
— Ну, уж до звезд… — недоверчиво покачал головой Васлий.
— А как же, на аэроплане. В книгах написано, что возможно это… Может, мы не полетим, а твой сын полетит. Только для этого надо много знать, много учиться, много книг прочесть, и прежде всего вот эту книгу — букварь. И тебе, Васлий, и твоему сыну.
«Будет новая жизнь хорошая, — думает старый пастух. — Дай бог, чтобы все по словам комиссара сбылось…».