В общем, именно в такой вечер она решилась наконец. Всего, впрочем, на одну фразу:
— Ты думаешь, это хорошо — так измениться вдруг? — Она подала внуку холодную серебряную ложку, чтобы он приложил ее к синяку. — Ты уже стал не ты, понимаешь? Какой-то другой!
Это были, как ей казалось, сильные слова. На Сережу, однако, они не произвели впечатления.
— Ну ладно. Давай пить чай! — сказала бабушка. И это была тоже не простая фраза в их семье. Она как бы значила: разговор вслух окончен. Но разговор про себя — безмолвный разговор и даже более важный — продолжается!
…Елизавета Петровна думала сейчас о довольно странном — о многих смертях, через которые приходится пройти человеку, пока он не доберется до последней и главной своей смерти.
Вот Сережа… Потерял такую чудесную наивность и мягкость. Стал вдруг внимательнее, расчетливей. Стал другой! И значит, тот прежний Крамс больше не существует.
Так ужасно было это думать.
Но это была правда. Елизавета Петровна вдруг невольно вспомнила, как внук ее ожесточенно дышит, делая свою физзарядку… Конечно, это абсолютно в духе времени — увлечение спортом и так далее. Но — подумать только! — как это не похоже на Крамса. На прежнего Крамса! Теперь уж его так и не назовешь!
Не в силах более сдерживать себя, Елизавета Петровна порывисто встала. То есть порывисто, насколько ей позволили шестьдесят шесть лет. И ушла к себе!
Она ошиблась. Ее слова произвели на Сережу впечатление. Он, конечно, не мог знать о взрослых бабушкиных мыслях про многие смерти в жизни человека. А все же чувствовал эти перемены. И тревожно ему становилось. Хотя он и делал вид, что — ничего, все в порядке. На самом деле было ему тревожно. Ведь он тоже принадлежал к этой семье, которую когда-то основала бабушка, и наследственная закваска в нем сидела крепко.
Машинально Сережа прижимал тяжелую серебряную ложку к подбитому глазу. Ложка была старая, с неудобной квадратной ручкой, на которой были вырезаны виноград, яблоки, груши, колосья, еще что-то пышно-растительное и четыре буквы: «ВСХВ». Так раньше, задолго до его рождения, называлась Выставка достижений народного хозяйства.
Был бы поблизости человек, который умеет выражаться штампами, он сразу бы определил, что Сережа «идет на поводу».
Так, быть может, Сережа шел? Не хотелось ему думать этими глупыми словами. Получается, что про человека говорят, как про лошадь или как про корову!
Значит, что же ему — уйти от Тани?
И сразу отвечал себе: нет, этого он не сделает… Идти на поводу, конечно, плохо, но и предавать тоже, извините, не очень…
И все-таки странные у них были взаимоотношения! Попадись сейчас Сережа на язык сплетнице, она точно определила бы: влюбился!
Хотя на самом деле Сережа и не думал влюбляться. Куда там — в такую начальницу, в такого железного Шерлока Холмса!
И неправильно было бы сказать, что Сережа ее, например, боялся. Однако и возражать не пробовал никогда.
Раз он пришел к Тане для какого-то там их дела. Между прочим, она никогда не ходила к нему, а только он к ней. Сережина бабушка даже, наверное, и не подозревала о существовании такой Садовничьей Татьяны.
Он пришел к ней. Таня открыла дверь, молча и спокойно приложила палец к губам, пропела в маленькую комнатку. И здесь из-за полуприкрытой двери он слышал разговор, который происходил в большой.
— Кто там пришел?
— Мой брат! — твердо ответила Таня. А первый голос был нервный отчего-то. Мальчишеский.
— Ты ведь мне обещала. Разве не так? А теперь предаешь!
— Ну ты же видишь, я переехала в другой район, — спокойно отвечала Таня. — Другая школа.
— Что ж, если школа другая, значит, можно спокойно предавать?
— Мне это не интересно больше! — опять очень твердо произнесла она. — И я не обязана притворяться.
На этом месте Сережа сильно прикрыл дверь — чтобы не подслушивать и чтобы напомнить о себе.
Через короткое время невидимый мальчишка ушел.
— Вылезай! — сказала Таня. И потом: — Почему ж ты ничего не спрашиваешь?
А он правда ничего не спрашивал. Как подчиненный, что ли? Ему прикажут, он и выполняет — вопросы никакие не нужны. Действительно странно!
— Рассказать, как я тебя в лесу узнала?
А он уж будто забыл, будто у него Таня была командиром всю сознательную жизнь. Надо же — гипноз!
— Мы когда эту квартиру купили, я решила сходить в школу, где буду учиться. Пошли с отцом. А тут перемена — выходит ваш пятый «А». Ну и ты в том числе.
— Почему именно пятый «А»?
— А это семейная традиция. У меня отец все восемь лет в классе «А» учился. И я тоже решила!
Сережа кивнул. Все до того просто оказалось, что лучше бы и не узнавать. Таня живо разобралась в этом его скучном кивке:
— Когда фокусы объясняют, всегда неинтересно. А сами только что хлопали! — Потом пригвоздила его взглядом: — Как же ты не оценил, что я тебя запомнила! И потом узнала! Через три месяца! Среди леса! Когда ты был в одних шортах!
Увидев, что Сережа чувствует себя пристыженным, она смягчилась:
— Это приходил один мой… В общем, человек из той школы.
Вдруг раскрыла нижнюю часть книжного шкафа. А там, как известно, книги обычно не лежат, там разные бумаги или даже постельное белье.
Таня вынула несколько больших застекленных коробок. Сережа глянул и замер от удивления. За стеклом оказались картонки, к которым сплошь рядами были приколоты жуки.
— Мы вот чем занимались, — резко сказала Таня. — Дурацкое занятие! Каждый жук шевелит лапами чуть ли не по неделе.
Сережа еще раз посмотрел на ряды высохших жуков… Ему стало не по себе.
— И я подумала: зачем изучать насекомых, когда сразу можно изучать людей!
Не то сомнение, не то испуг шевельнулся в его душе: может, ей скоро и людей надоест изучать? И, как тот мальчишка, он окажется в совершенно безвоздушном пространстве… Спросил:
— А ты, кроме жуков, еще чем-нибудь увлекалась?
Она ответила:
— Конечно!
— А почему больше Борис не появляется?
— А он больше не нужен. Понадобится — позову.
Вот о чем вспоминал, о чем думал Сережа Крамской, когда сидел один за кухонным столом перед стаканом остывшего чая, прижимая к подбитому глазу тяжелую серебряную ложку.
А поделать ничего не мог!
Скоро кое-что случится
— Хотела бы я знать, кто же это сделает, — сказала Таня.
— Что сделает?
— Преступление.
Сережа собрался было удивиться, почему она так уверена: пять лет их класс спокойно обходился без преступлений, а как пришла Садовничья, так сразу должны… преступаться!
Таня между тем продолжала свои мечты:
— Да нет, не хочу я знать, кто его совершит…
— Почему?!
— Потому! Думаешь, Шерлок Холмс сразу хотел знать, кто кого убил? Он хотел до этого докопаться!
Помолчали. Алена Робертовна произносила речь — шел, между прочим, классный час.
— Слушай, Тань, а почему?.. — И далее Сережа изложил ей свою мысль про пять лет спокойной жизни их класса.
Недослушав (ей и так все было ясно!), Таня улыбнулась чуть снисходительно и покачала головой:
— А как ты думаешь, закон Архимеда существовал до Архимеда? Точно так же и преступления! Вы их не замечали, вот и все. Думали: это — совпадение, то — несчастливый случай. А чаще как бывает? Подозрение есть, да разбираться неохота, ну и замнем для ясности! А каждое нераскрытое преступление рождает пять или шесть новых.
— Ты откуда знаешь?
— Знаю. Это моя теория. Самый опасный преступник знаешь какой? Который остался безнаказанным! — И, видя, с каким вниманием Сережа ее слушает, сказала: — Надо мне было с тобой еще теорией подзаняться. Совсем я это упустила из виду! Теперь уж некогда.
— Почему?
— Предчувствие есть: начинается моя работа! Теперь смотри и слушай, чтоб… — она поискала слова посильнее, — чтоб ни один микроб не проскочил!
И они стали слушать Алену Робертовну, наверстывая пропущенное.
Классные часы, как известно, происходят по субботам.
Но сейчас была обычная среда, третий урок, по расписанию русский. Алена Робертовна решила: ничего, если надо, она всегда нагонит. Поговорить с классом по душам, вот что сейчас важно.
Сегодня было тридцатое сентября — день подведения итогов за месяц и день вручения золотой медали лучшему ученику. То было чисто ее изобретение. И надо сказать, не лучшее изобретение. Медаль назначалась всего одна. Думала, в классе разгорится соревнование. Но ничего, увы, не разгорелось! Несмотря на то, что медаль была настоящая, золотая, какие дают ученикам за отличную успеваемость и примерное поведение.
Алена Робертовна пожертвовала ради такого случая своей собственной школьной медалью: просверлила в ней дырочку, продела цепочку. Получился прекрасный переходящий приз.
И все-таки успеха эта затея не имела. Март, апрель и май прошлого года (а именно столько существовал необычный приз) медаль получала Лида Самсонова. Именно она была круглой отличницей, а стало быть, ничего тут не поделаешь!
И хотя Алена Робертовна верила в свою идею, старалась все обставлять поторжественней и даже брала у Самсоновой интервью для стенгазеты, медаль уже в апреле была переименована в «лидаль». А это, конечно, несомненный признак того, что ребята настроены иронически, а совсем не вдохновенно.
Что-то надо было делать. Но что? Самое простое — отказаться от этой… «лидали». Алена Робертовна считала, что так поступить она не имеет права — авторитет. И потом, вдруг кто-то из учеников класса решит, что она просто зажалела свое золотишко!
Тогда придумала Алена Робертовна (а придумывала она, как мы помним, лежа у самой сине-белой каймы Черного моря), придумала создать, как говорят взрослые, здоровую конкуренцию. Сперва, быть может, несколько искусственную. Но потом, думала она, борьба все-таки разгорится! Обязательно должна разгореться!
Алена решила присудить медаль не совсем справедливо — не лучшей ученице Самсоновой, а кому-нибудь другому.
— Сегодня я хочу отметить особую старательность и прогресс нашего нового лауреата. Хочу заметить, что она большой молодец, добилась своего, отвоевала у Лиды медаль. Значит, я полагаю, это могут сделать и другие?
Тут Алена улыбнулась чарующей улыбкой — словно готовилась принять букет гвоздик.
А класс замер в ожидании сенсации. Вернее, в ожидании непонятного. Ведь Самсонова как была лучшей, так и осталась. Что же в таком случае затеяла Алена Робертовна? И для чего? Учителя — народ непонятный!
— Медаль присуждается Лене Серовой!
Загремели аплодисменты — это в одном углу шестого «А». И вытянулись физиономии — это в другом углу шестого «А».
Эх вы, витающая в небесах Алена Робертовна! Жалеешь вас, жалеешь, а, видать, надо все-таки хоть разок подрезать ваши выдуманные крылья…
Были в шестом «А» две девчонки, вокруг которых так или иначе крутилась вся жизнь — Самсонова и Серова. У них были свои «команды». А остальные двадцать семь или двадцать восемь человек класса являлись… Как тут сказать? Болельщиками, что ли: сам в команде не состоишь, «на поле не выходишь», однако за делами ее следишь, или даже заполняешь таблицу под названием «Движение по турам», или даже нет-нет да и выкрикнешь, что, мол, «Спартак» — чемпион, а ваша — так себе команда… И стало быть, когда произносятся слова, что «Серова обошла Самсонову…» (да еще произносятся кем!), и когда у Самсоновой медаль отбирают, а Серовой отдают, это, знаете ли…
Здесь стоит, между прочим, заметить, что Сережа принадлежал к той части болельщиков, у которой вытянулись физиономии.
Пожалуй, лишь одна Таня сохранила полный нейтралитет. Но ведь она была новенькая.
Сережа почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Естественно, это была его соседка по парте. Спокойными своими синими глазами погасила Сережин все еще досадливый и негодующий взгляд:
— Запомни мои слова. Скоро что-то случится!
«Незнакомец из Менга»
А ведь она угадала! Это началось буквально через сутки. Но никто ничего не заметил. Быть может, такова вообще природа преступлений: честным людям до последнего не верится, что оно уже совершено. Все думаешь: недоразумение, чепуха, через полчаса все разъяснится.
Первым, как это ни странно, засомневался Сережа. Пришел домой, сел за уроки, а внутри что-то не на месте. Взял телефон, тихо отнес в свою комнату (бабушка на кухне читала «Иностранную литературу» и следила, как тушатся баклажаны), тихо набрал номер… Таня выслушала, не проронив ни звука, потом сказала: «Нет». И положила трубку.
Она вовсе не считала, что должна быть любезной со своими подчиненными, если занята каким-то более важным делом. А дело у нее действительно было важное. Лежа в ванной, она училась дышать через резиновый шланг… Получалось у нее из рук вон плохо. Вода забиралась в нос, в рот и в уши.
Она лежала на дне, чувствуя затылком гладкую поверхность ванны, и по ударам сердца подсчитывала вытерпленные секунды.
Телефонный звонок прокричал низким и как бы охрипшим голосом — так ей показалось из-под воды. Едва отплевавшись, отсморкавшись, Таня взяла трубку. До Сережиных ли глупостей было ей в тот момент!
И вот на ж тебе — ее подручный все-таки оказался прав!
На следующий день первый урок был русский. Уже прозвенел звонок. Они все сидели за партами, переговариваясь вполголоса, и многие — увы! — радовались, что минутки от урока уходят, тают. Вовсе не думая о том, что это тают минутки их собственной жизни!
Звуки в коридоре исчезли, выметенные школьной тишиной. Алены все не было. И они уж начали надеяться, что учительница вовсе не придет, мало ли — заболела или еще что-нибудь. И значит, им сейчас надо сидеть тихо, чтоб завуч ничего не заметила. И, если повезет, они так просидят целый урок.
Но здесь влетела Алена Робертовна — запыхавшаяся, веселая, словно они были не ученики, а соучастники ее опоздания.
Алена села к себе за стол, чуть растерянно оглядела его:
— Годенко.
Поднялся Гришка Годенко — одна из ярких личностей их класса.
— Будь любезен, сходи, пожалуйста, за журналом.
У Алены Робертовны и Гришки были сложные отношения, и уже давно — с четвертого класса, с тех пор, как Алена взяла их класс под свою опеку.
Обычно как относятся к учителям? Того немножко любят, того немножко не любят. Но в основном все-таки спокойно, чтобы не сказать равнодушно.
Здесь все было наоборот.
Если б в шестом «А» употреблялись возвышенные слова, то вполне можно было бы сказать, что у Алены Робертовны и ее ученика Годенко отношения романтические!
Гришка мог на контрольном диктанте выпустить из-под парты воробья с привязанной к хвосту лентой. Естественно, урок лопался, как передутый воздушный шар. Алена Робертовна громко сердилась, причем не столько за сорванный урок, сколько за то, что эта привязанная лента «является издевательством не только над птицей, но и над самой Жизнью!..». Так она говорила, сверкая глазами.
И вдруг Годенко, который вовсе не собирался признаваться, что именно он выпустил несчастного воробья, теперь крикнул Алене Робертовне прямо в лицо, что стыдно ей так думать про издевательство над Жизнью. Он лишь для того привязал ленту, чтоб воробья легче было поймать и отпустить в окно.
«Неужели вы не понимаете таких простых вещей, что вас не хотят расстраивать, что о вас думают!» — крикнул Гришка и выбежал из класса, предоставив другим возможность доказывать, как просто поймать воробья, за которым струится по воздуху метровой длины розовая ленточка.
Трудно, конечно, понять, какая тут забота о человеке, когда к воробью привязывают ленту. Вернее всего, что Гришка просто хотел покрасоваться перед любимой учительницей.
Иногда, кстати, это ему удавалось сделать очень даже просто. И тогда все замечали, какой Годенко милый и симпатичный. Например, он мог на Восьмое марта обклеить всю доску мимозными ветками и россыпями отдельных мимозных шариков (если в магазине, то это можно купить даже на самые небогатые средства). Урок русского, конечно, опять пропадал, потому что кто же, скажите, тронет такую красоту!