— За что? — бурно зашевелился класс. — Неправильно! Несправедливо! Придирка! Мы директору жаловаться будем.
— Самохин, вон из класса! — приказал Швабра. — Марш! Самохин вскочил, побледнел.
— Марш! — повторил Швабра и широко распахнул дверь. — Вон отсюда, негодяй! Слышишь?
— Слышу, да не пойду. Не орите. Какой я вам негодяй?
— Что?!
Швабра выпрямился во весь рост. На висках у него надулись жилы.
— Брось, не надо, — шепнул Корягин и осторожно потянул Самохина за рукав. — Молчи, не говори ничего. Сядь.
Самохин нервно отдернул руку.
— Остынь, — умолял Коряга.
Но Самохин не мог успокоиться. Накопившаяся обида хлынула через край. К горлу подступил ком, душила злоба. Негодовал. В глазах потемнело.
Все с ужасом уставились на него.
— Не пойду, — еще раз упрямо сказал Самохин. — Лопну, а не пойду.
— Нет, пойдете! — побледнел Швабра. — Нет, пойдете!
— «Нет, не пойдете»! — не помня себя, передразнил Самохин.
— Последний раз предупреждаю, — сделал шаг Швабра, и у него дрогнули губы: — Вон отсюда!
Самохин — ни с места. Не спуская глаз с приближающегося Швабры, он стал шарить руками по парте, отыскивая тяжелую книгу. Корягин заметил, быстро убрал ее и стал умолять:
— Самоха, оставь, не надо… Слышишь? Ну, я прошу, прошу тебя…
— Да иди ты к лешему! — крикнул Самохин. — Не дергай меня за блузу!
Швабра еще шаг вперед…
Класс, как на раскаленной жаровне. Еще миг и…
Но Самоха не выдержал. У него хлынули слезы.
— Тюремщик, а не учитель! — зарыдал он, опустившись на парту. — Всю душу вымотал.
— Амосов, — холодно сказал Швабра, — сейчас же позови Акима. Пусть он выведет эту гадину.
Амосов испугался:
— Афиноген Егорович, не надо…
Однако не посмел ослушаться и вышел из класса.
И стало вдруг тихо-тихо.
Но вскоре где-то родился звук. Это на цыпочках обратно спешил Амосов. За ним — тяжелые солдатские шаги Акима.
Все ближе и ближе…
У многих перехватило дыхание. Горящими глазами сверлили дверь.
— Кррах! — неожиданно хрустнуло что-то. Все вздрогнули-оглянулись.
— Что такое?
Ничего… Это Корягин, нервничая, переломил пополам карандаш.
Один Мухомор, казалось, сидел спокойно. Он сдвинул брови, туго сжал кулаки и ждал…
Вошел Аким. За ним бледный Амосов…
— Выведи! — коротко приказал Швабра.
Аким к Самохину.
— Не смей! — рванулся Мухомор и загородил дорогу. — Не смей, Аким!
— Это что еще? — закричал Швабра. — Токарев, сесть!
— Нет! Не позволю! — не помня себя закричал Мухомор. — Не позволю! Нет! Что же вы смотрите? — обратился он к классу.
— А! — крикнул кто-то, и вмиг человек десять столпились в проходе.
Аким опешил.
Сзади взвизгнули дико:
— Бей!!!
Была бы свалка, но Швабра струсил и подбежал к Акиму. Сжав ему локоть, он быстро сказал:
— Оставь! Уйди!
Все облегченно вздохнули… Вздохнул и Аким.
— Ишь, — поскреб он небритую щеку, — развезло вас, башибузуков. — И к Мухомору: — Кипяток какой… Сморкач. Голова твоя медная.
Он улыбнулся даже, но вдруг вспомнил: «Нельзя, нужна строгость». Нахохлился, повернулся и пошел, бурча что-то себе под нос.
А Амосов все еще стоял, раскрыв рот, и жалобно смотрел на Швабру.
— Ну, довольно, — сказал тот, — потом разберемся… До чего доводите себя… Разве можно так? Это что же? Это… Это же… Ай-ай-ай. Почти что бунт.
— Да, почти что, — угрюмо подтвердил Корягин, отдуваясь и застегивая на себе пояс с увесистой бляхой.
Швабра промолчал. Желая рассеять тяжелое впечатление, он сказал с кривой улыбочкой:
— Закройте дверь, бунтари…
Нервничая, вынул часы, посмотрел на стрелки и с треском захлопнул крышку.
До звонка — семь минут. Чтобы как-нибудь заполнить время, решил вызвать Буха.
Бух вышел и стал монотонно читать.
А Самохин опустил голову и думал: «Теперь конец… Теперь могила».
ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ПРИБЫЛИ
С утра жизнь потекла обычным порядком: звонок, молитва, уроки. Но не успела закончиться вторая перемена, как в класс вбежал перепуганный Попочка и сообщил:
— В город прибыл его превосходительство господин попечитель учебного округа. Будет в гимназии, будет в классах, будет сам спрашивать учеников и…
Не договорил, бросился в следующий класс.
— Тсс!.. Прибыл его превосходительство… Будет сам спрашивать. Подтяните пояса. Одерните куртки. Уберите с пола бумажки.
И Попочка уже в шестом.
— Прибыл его превосходительство… Эй, вы, там, у окна, почему явились нестрижеными? Немедленно к парикмахеру! Василевский, где твоя пуговица? Пришить!
— Чем же я пришью?
— Чем хочешь. Хоть пальцем.
Через минуту голос Попочки несся уже из последнего, восьмого, класса.
— Господа, вы же взрослые, а черт знает, на кого похожи. Что это за прически? Убрать вихры! Трубников, что за маскарад? Почему рукава до локтя?
— Вырос, — солидно ответил Трубников. — Еще в пятом классе сшили. А в чем дело?
— А в том дело, что не смейте попечителю в таком виде показываться. И штаны у вас, смотрите, с бахромой.
— Хорошо, — угрюмо ответил Трубчиков, — я их сниму. Я буду сидеть в кальсонах.
— Глупо.
— Вот тебе и на. «Глупо»… И в штанах глупо, и без штанов глупо. Купите мне новые брюки.
— Я не обязан.
— Ну, пусть попечитель купит…
— Хорошо. Я доложу попечителю. Он вам купит… Он вам так купит, что вы на всю жизнь забудете, как острить.
А Аким уже облачился в новый казенный сюртук: в два ряда медные пуговицы, на рукаве у локтя широким углом серебряный позумент, на груди бронзовая медаль.
Он поспешно тер мелом дверную ручку и бурчал на шмыгающих гимназистов:
— Ишь, разбегались… Вот приедет — даст вам дерку… Покажет, как курить по закоулкам, как в партах голубей водить, башибузуки…
— А вы, — набросился он на восьмиклассника Минаева, — чего туда-сюда ходите? Коридор не бульвар, нечего тут разгуливать.
Минаев остановился возле Акима и, ткнув пальцем в медаль, спросил:
— Это за что же тебе?
— Молодой еще знать, — сурово ответил Аким. — Дали — значит, за дело. Зря бы не дали.
— Бронзовая или медная?
— Ну-ну, проходи-проходи, не топчи мне тут пол ножищами, — заворчал Аким и снова принялся чистить ручку.
Минаев не унимался:
— Не сердись, покажи, что на медали написано.
Аким гордо:
— На, читай.
Минаев прочитал: «Не нам, не нам, а имени твоему».
— Это что же значит? — удивленно спросил он. — Загадка какая-то.
Аким обиделся.
— Сам ты — загадка, — сказал он. — «Не нам» — значит не нам, а «имени твоему» — значит божьему. Понял? А еще в восьмом классе учишься. Тригонометрия. Косинус-мосинус… Азиат ты, латынец. Люди норовят в церковь, а тебя черт по бульварам носит.
Минаев улыбнулся.
— Не бурчи, — сказал он. — За войну тебе дали медаль-то?
— А за что же? Не за танцы. А зубы скалить нечего. Я тридцать лет царю служил, а ты…
— А я не буду царю служить.
— Как?
Аким уронил тряпку и долго смотрел на Минаева. Наконец сказал с обидой:
— Усы пробиваются, а ума, как у директорской козы. Как же ты не будешь царю служить, глобус ты этакий? Да тебя, знаешь, за такие слова куда упекут? А кому же ты служить будешь? Революционерам? Энтим, что по заводам бунтуются? Эх, — вздохнул он, — учили тебя, дурака, восемь лет учили… Выучили на свою голову. Батюшка вот не слышит, он бы тебе…
— Что?
— Он бы тебе прописал проповедь на мягком месте. Какой, подумаешь, революционер нашелся… По городскому саду туда-сюда кавалером, а по два раза в неделю без обеда сидишь. Тьфу!
Аким окончательно разобиделся, поднял тряпку и снова набросился на дверную ручку.
В класс забежал на минутку Швабра. Он сам прикрыл за собой дверь и молча уставился на учеников. Дождавшись абсолютной тишины, сказал чуть дрогнувшим голосом:
— Знаете? Сообщили вам?
— Знаем, — тихо ответили гимназисты.
— То-то. Будет спрашивать. Знаете?
— Знаем. Попочка нам уже доложил.
Швабра был так взволнован, что даже не заметил, как надзирателя назвали Попочкой. В другое время он этого не простил бы.
— Ну, так вот, — сказал он, — будут отвечать только лучшие. Ты, — указал он на Мухомора. — И ты, — показал он на Амосова, — и ты, — ткнул он пальцем в Буха, — и ты, Нифонтов. Приготовить тридцать седьмой параграф. Если спросит его превосходительство, скажите, что дальше мы еще не учили.
— Как же так — не учили? — поднялся Самохин. — Уже, слава богу, сорок девятый долбим. Третий день долбим…
— А я говорю: скажите, что дальше тридцать седьмого еще не учили, — обрезал Швабра.
— Ага, — сообразил Самоха, — соврать нужно… Ловко…
Швабра позеленел, но сделал вид, что не слышит.
— Чтобы, кроме названных, никто не смел руку подымать, — сказал он, — а то ляпните что-нибудь невпопад. Класс должен показать себя. Поняли?
— А вы журнал попечителю покажите, — ехидно посоветовал Самоха. — Там у меня сорок двоек…
— Самохин, — еле сдерживая гнев, сказал Швабра, — шли бы вы лучше домой. Спросит вас попечитель что-нибудь, а вы ни тпру ни мя. Только весь класс осрамите. И, во всяком случае, я вас предупреждаю: если вы при попечителе выкинете какую-нибудь штуку, сегодня же вылетите из гимназии. Если же будете вести себя хорошо, то я попрошу за вас Аполлона Августовича, чтобы…
— Мне и так, и этак вылетать, — равнодушно сказал Самохин.
— Ну, смотрите же, — погрозил ему пальцем Швабра и обратился к классу: — Так помните: тридцать седьмой параграф. Прежде чем ответить — подумайте. Когда вызовет — руками не болтайте. Кстати, руки вымойте. С парт пыль сотрите, а доска чтобы горела, как стеклышко.
— Афиноген Егорович, — жалобно спросил Амосов, — а если я собьюсь? Если забуду? Мне уж кажется, что я все забыл. Страшно как-то. Он очень строгий, попечитель?
В классе засмеялись. Швабра и тот улыбнулся:
— Ах ты, Коля-Коля. Ты же у меня первый ученик. Не робей, дружок. И вы, Токарев, глядите повеселей, я и на вас надеюсь, — повернулся Швабра к Мухомору.
«Ишь, как самого себя выручать, так и Токарев стал хороший», — с досадой подумал Самоха и многозначительно кашлянул.
Швабра невольно повернулся в его сторону.
— Как вы мне надоели! — желчно заметил он. — Уберите руки с парты!
Он круто расправился бы с Самохиным, но побоялся, как бы тот при посещении попечителем класса не выкинул какую-нибудь штуку. «Завтра я тебе покажу!» — подумал он и, приказав всем сидеть смирно, оставил класс.
Самохин подошел к Мухомору, посмотрел на него многозначительно и спросил сурово:
— Ну как, Володька?
— Что? — удивился тот.
— Так… Ничего… Будешь Швабру спасать?
Мухомор вспыхнул.
— Ты что же это? — грозно сказал он. — Думаешь, я Амосов?
— Не знаю… Посмотрим…
Мухомор растерялся, и гнев его быстро перешел в обиду. Почувствовал: готов заплакать. «Только этого не хватает», — испуганно подумал он и от этого снова вспыхнул и расплакался. Вскочил, сжал кулаки и чуть не бросился на Самохина.
— Иди ты к черту! — крикнул он. — А то…
Самоха радостно улыбнулся, ласково показал язык и пошел к своей парте. Сел и сказал Корягину:
— Ох, Мухомор и парень! Я за него — все.
— Что — все? — не понял Корягин.
— Да все. Руку за него себе отрубить дам. Честное слово. Ей-ей, не вру. Не парень, а…
Самоха даже не знал, какие бы слова придумать для Мухомора.
— Не парень, — сказал он, — а прямо-таки, черт его знает, какой хороший. Вот если бы все вы так.
И вздохнул.
Посидел, подумал, поднялся тихо и опять подошел к Мухомору.
Тот спросил сердито:
— Чего тебе? Иди. Я с тобой не…
— Во! — перебил Самоха и засучил рукав. — Хочешь, отсеки руку? Глазом не моргну.
— Да ты что, сбесился? — выпятил глаза Мухомор. — С ума сошел?
— Эх! Ничего ты не понимаешь, Володька, — улыбнулся Самохин, — и вдруг — хлоп его по спине. — Идол ты рыжий! И шут тебя знает, откуда ты такой взялся.
Мухомор ничего понять не мог, посмотрел пристально в голубые глаза Самохи. А тот присел рядом, вытащил из кармана перочинный нож, повертел в руках и сказал, конфузясь:
— Ты не смотри, что он сломанный. Он острый. Хочешь, возьми себе. Берн.
И не успел Мухомор опомниться, как Самоха проколол себе руку, выдавил каплю крови, обмакнул в нее перо и написал на тетрадке: «Помни Самоху».
Сложил аккуратно ножичек, сунул его изумленному Мухомору в карман и убежал.
Мухомор встал, посмотрел ему вслед. Защемило сердце. Жалко стало ему Самоху. Понял: ведь это Самоха прощается с ним. Порылся в кармане, ничего не нашел, чтобы подарить ему взамен ножичка.
— Ну, ничего, — решил Мухомор, — я тебе сделаю приятное… Будешь ты, голубоглазый, доволен мною…
А в классе снова Попочка.
— Слушайте, — сказал он шепотом, — если его превосходительство войдет к вам, не громыхайте партами. Вставать и садиться тихо и вместе. Не устраивать базара. Ты что, Корягин, носом дергаешь? Платка у тебя нет? Ты мне при попечителе дерни, я тебе дерну. Медведев, подбери живот. Что ты, как бегемот, раздулся… Ну, слушайте. Вот я вхожу… Представьте себе, что я попечитель… Что вам тут смешного? Самохин, чего зубы скалишь? Чего смеешься?
— Смешите, вот и смеюсь, — просто ответил тот.
— Глупо. Так слушайте же. Представьте себе, что я попечитель. Вот я вхожу и говорю вам: «Здравствуйте!»
— Го-го! Хо-хо! Ги-ги-ги! — прыснули со всех сторон гимназисты.
Попочка обиделся:
— Дурачье! Тише. Замолчите! Вы должны ответить: «Здравия желаем, ваше пре-во-схо-ди-тель-ство!» Поняли? Ну, слушайте: здравствуйте!
— Здравжелам, ва… ди… во… ство!..
— Отставить! Стадо, а не люди. Косноязычные ишаки. Говорите отчетливо, по слогам. Ну, еще раз: здравствуйте!
— Здравожелаво, ва… ше… ва… ди… ше… во!
— Ну, куда это годится? Не торопитесь, Чле-но-раз-дель-но. Ну, еще раз.
Минут пять бились, пока, наконец, постигли сию великую «премудрость».
— Но это еще не все, — горячился Попочка. — Надо встать одновременно и без малейшего шума. А когда попечитель скажет: «Садитесь» (да не вздумайте без приглашения сесть, я вам тогда так сяду!), опуститесь одновременно на скамейки, а обе руки положите на парту. Сидеть, не горбиться, глядеть на попечителя и не нахальничать. Если вызовут к доске — идти с левой ноги, подойти, Шаркнуть, чуть-чуть опустить голову. Начнем. Приготовьтесь. Здравствуйте!
В класс заглянул и сам директор — Аполлон Августович. За спиной его стоял Швабра. Мелькнула в дверях и пышная фигура отца Афанасия.
Директор не сказал ни слова, осмотрел пол, стены, самих гимназистов и, шепнув что-то Швабре, пошел осматривать другие классы.
Швабра и батюшка — гуськом за ним.
Шествие замыкал Аким с медным колоколом в руках.
По случаю прибытия попечителя колокол был вычищен самоварной мазью и сверкал, соперничая блеском не только с Акимовой медалью, но и с вызолоченным воротником самого Аполлона Августовича.
Вдруг Попочка, дежуривший у окна, бросился со всех ног к директору и, показывая на улицу, крикнул:
— Едут!
Аким, ловя на ходу язык колокола, засеменил к парадному. Учителя нырнули по классам и воровато захлопнули за собой двери. Аполлон Августович и батюшка величественно пошли встречать «высокого» гостя.
Швабра растерянно сел за кафедру, нервно пробежал глазами по партам, подняв палец, сказал:
— Тсс… — И погрозил.
Все умолкли, повернули головы к двери.
В коридоре послышались неясные голоса, чьи-то торжественные шаги. Шаги удалились, и снова все стихло.
Швабра опять погрозил, скосил глаза на дверь и сказал:
— Раскройте книжки на тридцать седьмом параграфе. Если его превосходительство спросят, какие глаголы третьего спряжения с окончанием на…
Он не договорил. В коридоре опять послышались шаги. Все ясней, все отчетливей, все ближе…