— Ей. Всю душу свою изливал. Сначала она не отвечала, даже перестала взглядывать в мою сторону. Но потом сама пришла вечером в сторожку и на коленях умоляла меня оставить ее. Видишь ли, она тяжко болела и дала обет постричься в монахини, посвятить себя богу, если он сохранит ей жизнь. Так и оказалась в нашем монастыре. Но любовь ко мне пересилила. В конце концов она согласилась бежать. С мукой, со слезами, но согласилась! И вот, когда я уже стоял на пороге к неземному счастью, проклятые связки свалили меня. Митя, и жизнь и счастье мое — в твоих руках. Помоги! Поверь, я сумею сторицею воздать тебе.
— Как же это? Подаришь мне подтяжки, что ли? — спросил я.
— Не шути. Пойми, это вопрос жизни и смерти. — Аркадий оглянулся и, хотя в квартире, кроме нас, не было никого, перешел на шепот: — Сегодня, в восемь вечера, Лука выпустит ее за ворота. Возьми извозчика и жди близ ворот. Как только она появится, сажай ее в сани и вези сюда. Конечно, объясни, почему я сам не смог приехать за ней. Согласен? Ну, не томи меня, скажи, согласен? Я задумался.
— Видишь ли, монашек мне еще не приходилось красть. Не знаю, справлюсь ли с таким делом. А вдруг она начнет кричать или хватит меня посохом по башке.
— Не хватит. У нее и посоха нет. Она ангел, понимаешь, ангел!
— Ангела тоже не украдешь без навыка.
— Ты все шутишь! О, какой ты жестокий!
Я опять задумался. Наша хозяйка уехала в Севастополь в гости к сестре, обед мы варили себе сами, и это изрядно всем нам надоело.
— А борщ он умеет варить? — спросил я.
— Кто «он»? — не понял Аркадий.
— Ангел.
— Нн… не знаю, — запинаясь, сказал Аркадий. — Наверное, умеет.
— Ну, если умеет, тогда давай деньги на извозчика. Я за свой счет не буду монашек красть.
— Митя, голубчик! — даже подпрыгнул от радости на кровати Аркадий. — Вот, бери весь кошелек.
В восемь без четверти я уже был на горке. Накануне выпало много снегу, а сегодня затрещал мороз. Бородатый «Ванько» ходил от ворот к саням и крест-накрест хлопал себя руками. Я был в фуражке, и морозище нещадно щипал меня за уши.
Наконец в воротах показались две фигуры: одна — высокая, статная, в черной шали и черном монашеском пальто, другая — в шапке, в валенках, с заиндевевшей бороденкой.
— Никак касатик? — удивился Лука, — А Аркаша где ж?
Я кратко объяснил,
— Боже мой, боже мой! — чистым певучим голосом сказала монашка, — Что я делаю! Господи, прости меня!
Я взял ее за руку и повел к саням. Рука ее дрожала. Извозчик в это время остановился около монастырской стены по своим надобностям.
Я усадил монашку в сани и громким шепотом сказал извозчику:
— Скоро ты там?
Вдруг за стеной раздался женский крик, за ним другой. «Хватились!» — мелькнуло у меня в голове. Взобравшись на козлы, я хлестнул по лошади. Извозчик еле успел вскочить в сани.
— Стой! — крикнул он мне. — Садись на свое место! Но я, боясь потерять и одну минуту, все хлестал и хлестал лошадь. Сначала она бежала рысью, потом помчалась вскачь. И так, галопом, понеслась по ярко освещенной Карачинской. Что это было за зрелище! Бородатый «Ванько» сидел не на козлах, а на барском месте, рядом с красавицей монашкой, а на козлах вместо него восседал худющий парнишка в студенческой фуражке, съехавшей на затылок, гикал на лошадь и изо всех сил нахлестывал ее кнутом. Публика, гулявшая по Карачинской, бросилась к обочине, постовой городовой пронзительно засвистел.
Я поспешил свернуть в темный переулок. Там бросил кошелек извозчику и повлек красавицу к нашему дому.
Увидя Аркадия в постели, монашка запричитала:
— Родимый мой, да что ж с тобой приключилось!
Аришу (так звали монашку) мы поселили в комнате Антонины Феофиловны, и три дня жили, как в первоклассном пансионате. Переодетая в платье и шубу на шей хозяйки, закутанная в. платок так, что только нос виднелся, она ходила на рынок и приносила оттуда все самое свежее, а дома варила вкусные похлебки, убирала комнаты, стирала наши рубашки.
Красавица она была, действительно, отменная, но Аркадий, рассмотрев в ней простую крестьянскую девушку, к тому же полуграмотную, неожиданно охладел. В свою очередь, и девушка потеряла к нему интерес. Зато с Романа не спускала своих небесных глаз. Роман это замечал и смущался.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не новый случай со мной.
В яркий солнечный день, когда снег искрился и под ногами, и на деревьях, и на крышах, шел я по Карачинской. Вдруг из вереницы извозчичьих саней, растянувшихся гуськом в ожидании пассажиров, донесся крик:
— Эй, скубент! А ну, стой! Ты что же это мне не доплатил?
Глянул я— боже мой, тот самый бородатый «Ванько»! Ускорил шаг, а он чмокнул на лошадь и поехал рядом со мной. Едет и во все горло орет:
— В два конца сколько будет? По двугривенному за конец — это сорок копеек. Да ждали мы твою монашку полчаса. Да лошадь мою гнал вскачь, как очумелый. Это по меньшей мере шесть гривен стоит. А в твоем дырявом кошельке всего двадцать девять копеек медяками было. Ишь ты, красть монашек горазд, а как расплачиваться, так и хвост набок.
Я с удовольствием уплатил бы ему и полтинник, но в кармане у меня не было и копейки.
— Вот кликну сейчас городового, — продолжал орать «Ванько», — насидишься в участке.
Увы, городовой уже и сам к нам приближался.
— Кто монашку украл? — ощетинился он. — Кто?
— А вон энтот скубент, — показал на меня кнутовищем «Ванько». — Прикажите ему, господин унтер, чтоб он доплатил мне три гривенника.
— Что ты врешь! — гаркнул на него городовой.
— Чего же врать, когда я самолично с ним за монашкой ездил. Тридцать копеек — и все тут. Овес-то теперь знаешь почем?
Городовой усадил меня в сани, сам сел рядом и приказал:
— К исправнику!
Через десять минут я уже входил в кабинет уездного исправника. Почти совсем лысый, но с пышными усами, штабс-капитан («наверно, «Усатином Гебгардта» пользуется», — подумал я) оглядел меня веселым взглядом.
— Так вот кто выкрал из монастыря красавицу монашку! А мы трое суток обшариваем город. Наконец-то!
Чтоб не подвести Аркадия, я решил отпираться.
— Что вы, господин штабс-капитан! Я монашку не крал.
— Как — не крали! Но вот же говорит извозчик, что сам возил вас в монастырь за ней.
— Он, господин штабс-капитан, либо обознался, либо спьяну такое несет. Тут на нашу стипендию хоть бы самому прожить при нынешней дороговизне, а то еще монашку посадить себе на шею. — Я решил играть ва-банк. — Да чего проще, господин исправник: поедемте сейчас ко мне на квартиру, и вы сами убедитесь, что никакой монашки у меня нет и не было.
— Ну, это не доказательство, — мотнул он головой. — Какой же вор держит у себя украденную вещь. У меня другие соображения в вашу пользу: мать игуменья говорит, что украденная монашка была женщина высокая, крепкая, этакая русская красавица. Как же вы, извините, такой заморыш, могли справиться с нею? Ведь она одним кулаком пришибла бы вас. Или добровольно последовала за вами? Так тоже сомнительно. Женщины любят… гм… гм… мужчин… гм… крепких.
— Господин штабс-капитан, вы меня прямо восхищаете! — воскликнул я. — Не будь на вас военного мундира, я подумал бы, что передо мной сам Уильям Джемс.
Штабс-капитан настороженно глянул на меня:
— А кто он, этот ваш Уильям?
— Как, вы не знаете, кто такой Джемс Уильям? Это же величайший американский психолог. Вы спросите нашего институтского директора — он вам целую лекцию о Джемсе прочтет.
Штабс-капитан махнул рукой:
— У нас своих дел невпроворот. Вот что, напишите-ка на листке такие слова… — Он отодвинул ящик письменного стола, вытащил из него голубой конверт, а из конверта письмо на голубой бумаге. — Да, — продолжал он, — такие вот слова: «Пойми, дорогая Ариша, я жить без тебя не могу».
— Извольте, — с готовностью сказал я и написал на листе бумаги эти, несомненно Аркадиевы, слова.
Штабс-капитан сличил написанное с тем, что было на голубой бумаге, и решительно сказал:
— Вздор! Ничего общего! Жаль, игуменья поспешила уволить сторожа, этого главного свидетеля, и он как сквозь землю провалился. Но постовой городовой утверждает, что на воре была форменная фуражка с синим учительским околышем. Ну-ка, взгляните на это письмо… Его нашли в келье похищенной монашки, не знаком ли вам сей почерк?
Я долго всматривался в Аркадиевы витиеватые строчки и наконец сказал:
— Нет, господин штабс-капитан, не знаком. Правда, есть что-то общее с почерком нашего учителя Ферапонта Никифоровича Щетинина, но Ферапонт Никифорович — человек благомыслящий и едва ли способен на такой поступок.
— Э, батенька, все мы из одного теста слеплены, — подмигнул мне штабс-капитан. — Знаю я вашего Ферапонта Никифоровича и все его шашни. Кроме того, закон, как это вы говорите, психологический, что ли, действует безотказно: седина в бороду, а бес в ребро. — Он встал и щелкнул каблуком: — Вы свободны. А в канцелярии все-таки оставьте свой адресок.
— С удовольствием, — ответил я. — Заходите на огонек. Чайку попьем.
Весь день мы убеждали Аришу не возвращаться в монастырь, а ехать в деревню, к родителям. Аркадий, забыв все, что мне говорил о своей любви к девушке, теперь утверждал, что единственной целью его было вырвать живое существо из монастырского застенка и вернуть к жизни. Он даже вызвался проводить Аришу до ее деревни.
Мы сложились и дали Аркадию на дорожные расходы рубль и семь гривен.
Вечером, прощаясь, Ариша всплакнула и поцеловала Романа в обе щеки.
А на меня даже не взглянула. Бог с ней.
Казалось бы, и все. Но в городе почему-то упорно держался слух, что украл монашку я. Институтцы, хлопая меня по плечу, спрашивали:
— Ну как, брат своего брата, хороша краля? Однажды я встретил на Карачинской Марочку, Еще издали она замахала ручкой:
— Спешу, спешу, спешу!
И, кругленькая, розовощекая, промчалась мимо меня.
Но тут же вернулась, сделала страшные глаза и таинственно сказала:
— Зайчик, у нас в гимназии только и говорят о том, как вы похитили прекрасную монахиню. Это так роман-ти-ично!..
Я БОЛЬШЕ НЕ ЗАМОРЫШ
После любезного разговора с исправником я возвращался на квартиру посвистывая. Могло ли мне прийти в голову, что скоро в Градобельске и духу моего не останется! А между тем так именно и случилось.
Вечером, когда Аркадий повез Аришу в деревню и мы с Романом остались в квартире одни, я спросил:
— Ты возьмешь меня еще на собрание? Он решительно ответил:
— Нет.
Не дождавшись объяснения, я сказал:
— Видимо, я еще не заслуживаю доверия.
— Не в том дело, — сдвинул он озабоченно брови. — Я считаю, что не следует рисковать. Тебе надо кончить институт.
— А тебе? Тебе не надо? — с упреком сказал я.
— Мне тоже было бы не худо получить диплом. Но в институте я не только ради диплома. Институт для меня был наиболее законспирированным местом.
— Ты говоришь «был»?
— Да, был. Но будет ли и дальше — не знаю. — Он помолчал, видимо что-то обдумывая, и, решившись, сказал: — Пожалуй, тебе следует узнать, что на днях арестовали одного из тех, кто был на последнем собрании. Правда, арестовали его по обвинению в краже ящика со свечами, но слишком уж подозрительно растрезвонили причину ареста. Жандармы это часто практикуют: арестовывают по вымышленному обвинению, чтоб не всполошить остальных. А когда выпытают от арестованного «вора» все нужные сведения об остальных, хватают и их. К сожалению, арестованный был в нашем кружке наиболее колеблющимся парнем, многое брал под сомнение, со многим не соглашался. Правда, по именам у нас никто никого не знает, только по кличкам, да и трудно заприметить лица в амбарной темноте, но меня и того, кто — помнишь? — задержал тебя на горке, он, конечно, хорошо знает. Мог заприметить и еще кого-нибудь. Так что приходится быть настороже. Этой ночью я уничтожу здесь все следы, а завтра на ночь уйду в другое место. В случае если явятся, ты утречком, до института, дашь мне знать. Адрес я оставлю. — Он улыбнулся. — А ты говоришь, не доверяю. Как видишь, доверяю тебе даже то, что дороже жизни — свободу.
— Не знаю, что дороже — жизнь или свобода, — сказал я растроганно, — но за твою свободу я своей жизни не пожалею. Ты никогда мне не рассказывал о себе—и все же я уверен, что в твоей жизни было много прекрасных дел.
— Это с чьей точки зрения, — все так же улыбаясь, сказал Роман. — С точки зрения жандармерии за них следует надеть на меня кандалы.
Ночью я несколько раз выходил на улицу, прислушивался, всматривался, готовый в любой момент дать Роману сигнал. Улица была безлюдна и безмолвна. Заснул я только на рассвете и спал так крепко, что не разбудило меня ни возвращение Аркадия, ни приезд из далекого Севастополя нашей хозяйки.
За Романом пришли не ночью, как это делается обычно, а вечером, лишь только стемнело. Видимо, торопились, боялись упустить.
Мы все сидели за чаем, когда застучали по лестнице сапоги и распахнулась дверь. Жандармов было трое. Один, длинный, лошадинообразный, остался у двери, а остальные стали у окон. Тот, что заслонял дверь, спросил:
— Кто тут Заприводенко?
Не успел Роман ответить, как я сказал:
— Я. В чем дело?
Жандармы бросились ко мне.
Внутри у меня все дрожало, но я пересилил себя и сказал:
— Э, братцы, это не по правилам—трое на одного.
— Дошутишься ты. Где твои вещи? — гаркнул лошадинообразный.
Я показал на свой чемодан с книгами и бельем:
— Все мои вещи там. Но извольте на меня не тыкать.
Аркадий, стоявший с открытым ртом, опомнился и произнес:
— Тут недоразумение…
— Какое уж недоразумение! — махнул я рукой. — Пусть берут.
И незаметно подмигнул ему.
Пока шел обыск, Роман не спускал с меня горящих глаз. На лице его была мучительная борьба. Я протянул ему руку.
— До свидания. Не волнуйся, меня скоро выпустят. Не за что ж!
Он обхватил мою голову и крепко поцеловал в губы.
И вот после ночи, проведенной в холодной, пахнущей крысами камере, я сижу в уютном кабинете перед напомаженным и надушенным жандармским ротмистром.
— Какой вы, однако, моложавый, — говорит он, с интересом разглядывая меня. — Вот не ожидал.
— Ну как же, господин ротмистр, — отвечаю я, в свою очередь с интересом разглядывая его, — меня гимназистки даже заинькой называют.
— Мило, очень мило, — любезно улыбается он. — Ну-с, господин Заприводенко, давайте условимся с самого начала: будет ли у нас разговор откровенный или будете запираться и увиливать.
— Не знаю, что вам больше нравится, господин ротмистр, — отвечаю ему с такой же улыбкой. — Буду во всем следовать вашему примеру.
— Приятно, приятно слышать, господин Заприводенко. Вот и расскажите, с чего у вас все это началось, кто вас втянул в эту преступную организацию, кого, в свою очередь, вы в нее втягивали.
— Я вас не понимаю, господин ротмистр, — недоуменно поднял я брови, — о какой организации вы говорите? Неужели для того чтобы украсть одну-единст-венную монашку, понадобилась целая организация? Кстати, господин ротмистр, почему вы все время коверкаете мою фамилию? Извините, но я в этом усматриваю неуважение к себе.
— То есть, как это «коверкаете»? — с неудовольствием посмотрел на меня офицер. — Я, кажется, произношу ее совершенно точно: За-при-во-ден-ко, — по слогам выговорил он. — И при чем тут монашка? Вы что же, вилять начинаете?
— Мне кажется, господин ротмистр, что это вы начали… гм… дипломатничать. Моя фамилия — Мимоходенко, а не Заприводенко. И мне просто неприятно, когда ее коверкают, да еще несколько раз подряд. Что касается монашки, то. я все объяснения уже дал господину исправнику, и, право, не понимаю, зачем понадобилось это дело опять ворошить. Монашку я не крал.