Кажется, настала самая пора рассказать о плотнике.
К этому времени плотнику Грилле было лет шестьдесят пять — семьдесят. Он был совсем лысый, если не считать седого клока на лбу, а ступал так тяжело, что уж ему-то никак не следовало ходить по таким прогнившим ступеням.
Брови у него были белее соли. И, наконец, у плотника было ружье; об этом ружье еще пойдет речь впереди.
Плотник Грилле жил в большой комнате наверху, единственной во всем постоялом дворе, которая не была загажена крысами и загромождена старой мебелью и другим хламом.
Когда плотник поднимался к себе, весь дом ходил ходуном, а окна жалобно звенели.
Посреди лестницы, где в углах густо висела паутина, он останавливался и кричал:
— Все наверх! Поднять паруса! Шевелитесь, бездельники! — Потом стучал кулаком в стену: — Посудина в порядке, только драить надо!
Бабушка, которая и с кухней-то еле управлялась, затыкала уши овечьей шерстью и молила бога спасти ее барабанные перепонки.
Куртка плотника Грилле была величиной с палатку.
Только сам хозяин ведал, что у него в карманах.
В пяти шагах за плотником ползла грязно-бурая черепаха с бечевкой на одной ноге. Она приехала из Вест-Индии; ей было семьсот лет. Так говорил Грилле. А звали ее Шарлоттой.
— Хиран, Шарлотта! — кричал он.
И черепаха медленно ползла к нему.
— Шляфе! — ревел плотник Грилле.
И черепаха засыпала. Плотник уверял, что говорит с ней на вест-индском языке. Этот род черепах только по-вестиндски и понимает, объяснял он. На каждый его шаг она делала шестнадцать.
Из-под зеленой куртки плотника Грилле торчал живот, круглый и тугой, как кочан капусты. Посреди живота висела крученая цепочка из буйволова волоса. Глаза у плотника были маленькие и красные.
Шесть лет исполнилось Миккелю, прежде чем он впервые отважился подняться по темной лестнице к плотнику Грилле.
Случилось это зимой, в тот раз, когда бабушка пошла ловить треску в лунке и запропастилась. С моря плыл ночной туман, где-то в тумане осталась бабушка.
— Милый боженька, — приговаривал с каждой ступенькой Миккель, — сделай так, чтобы она не утонула, а то у меня во всем мире только Боббе останется!..
На лестнице было темно, как в мешке, паутина щекотала мальчику нос. А вверху плотник распевал громовым голосом:
Выходим мы в ненастье,
На небе — ни звезды.
На острове Несчастья
Набрали мы воды.
Наш капитан — шотландец.
А груз? Гнилье и хлам!
Какой-то темной банде
Везем в Мегапатам.
— Кто там?! — зарычал плотник.
— Я, — выдохнул Миккель в замочную скважину.
— Войди! — прорычал плотник.
Миккель открыл. Одной рукой он держал за шиворот Боббе, чтобы тот не напал на черепаху. На столе коптила керосиновая лампа, на полу валялись вперемешку тарелки и немытые кастрюли. У стены стоял обломок весла. А у стола сидел в сломанной качалке плотник Грилле, накрыв колени полами зеленой куртки и натянув на уши меховую шапку от холода. Во рту у него была трубка. Дым валил изо рта и носа, как из дырявой трубы. Качалка сама собой качалась взад-вперед. Миккелю даже страшно стало.
Он зажмурился и подумал: если я не умру сейчас сам, он убьет меня. Что лучше?
Плотник уставился на него:
— Что там, уж не пожар ли? Как это вдруг Миккель Миккельсон отважился влезть по лестнице и за бабью юбку не прячется?
— Ба…бабушка… — прошептал Миккель.
— Что, ее ветром в море унесло? — спросил Грилле.
— Она на льду… — прошептал Миккель.
Он взялся покрепче за загривок Боббе, потому что черепаха лежала в ящике с песком и шипела, как выдра. В комнате было темно от дыма. На стене висела подзорная труба длиной в целую руку, за ней — ружье с пороховницей и мешочек с дробью, еще дальше — лук с полным колчаном стрел.
— На льду, ну и что?! — проревел плотник. — Треска клюет в сумерках, а ветер старух не уносит. Садись!
Миккель сел. Боббе, рыча, забился ему под ноги. Дым в комнате стал еще гуще, и глаза плотника сверкали в нем, как два корабельных фонаря.
— Есть хочешь? — прогремел его голос.
— Да, — ответил Миккель.
— Так и думал, — сказал плотник Грилле.
В следующий миг из дыма появились две руки и нырнули в ящик буфета. Они достали два ломтя хлеба и положили между ними кусок сала.
— Ешь! — распорядился плотник.
Миккель стал есть. Боббе досталась шкурка от сала.
А плотник разогнал качалку и стал говорить о своих плаваниях. Не было такого моря на свете, где бы он не плавал.
Время от времени плотник Грилле кидал черепахе хлеба и приказывал:
— Шляфе!
Миккель смотрел на стрелы. Не иначе, из Африки, отравленные. Сколько дикарей из-за них голову сложило, должно быть! Он перевел взгляд на ружье и попробовал представить себе всех диких зверей, с которыми встречался в своих путешествиях плотник. Особенно носороги известны злобным нравом и жесткой шкурой.
Плотник снял со стены подзорную трубу и сказал, что бабка уже к дому подходит. Правда, на дворе царил кромешный мрак, но в эту трубу было видно в любую погоду, что на море, что на суше, и лучше всего — в туман.
— Нет, правда? — удивлялся Миккель.
— Попробуй сам! — прорычал плотник.
Миккель попробовал, но увидал только тьму.
— Да-а-а… Вот здорово, — сказал он.
— А теперь в прихожую вошла, — объявил плотник Грилле и взял трубу.
Миккель выпустил Боббе, и тот стремглав бросился на черепаху. Грилле схватил Боббе за шиворот и вышвырнул за дверь. Потом накрыл черепаху одеялом и проревел, что если у бабушки Тювесон окажется лишняя рыба, то он охотно поможет им съесть. Но чтобы рыбу сварили с перцем и петрушкой в брюхе. Так варят акул на Испанском море.
В следующий миг Миккель уже бежал вниз по лестнице, а вслед ему гремела песня:
Выходим мы в ненастье,
На небе — ни звезды…
Ночью Миккелю Миккельсону снилось, что он охотится с отравленными стрелами на акул на Бранте Клеве.
Плотник Грилле сидел тут же, на туре, держа на коленях черепаху, и кричал: «А ну, задай им жару, Миккель! Утри нос окаянным!..» Вдруг Миккель увидел, что лук вовсе не лук, а старый ремень, на котором носят учебники через плечо. И акулы были не акулы, а противные ребятишки из деревни.
Одну девочку он сразу узнал. По бородавкам.
Вот что случилось в ту зиму, когда Миккелю исполнилось шесть лет. А на следующий год он пошел в школу.
Глава седьмая
У МИККЕЛЯ МИККЕЛЬСОНА ПОЯВЛЯЕТСЯ ДРУГ И ДЕСЯТЬ РИКСДАЛЕРОВ
Школа стояла посреди деревни, и старые люди говорили, что она когда-то была красная. Кому же верить: старым людям или собственным глазам? Миккель верил своим глазам. А они говорили, что школа серая.
Кому охота засиживаться дольше времени в таком сундуке? Только не Миккелю Миккельсону!
А тут еще окна. Глаза так и тянет к ним. Весной — птицы, осенью — дождь, и круглый год — облака, большие, как корабли.
И еще бесконечные мысли об отце, Петрусе Миккельсоне.
А заячья лапа в правом башмаке? Это, пожалуй, всего хуже. Разве полезет в голову священная история, когда у тебя на правой ноге четыре пальца? Если бы еще об этом знали только Миккель и башмак. Но ведь все до единого знали.
— Спорю на десять леденцов, что у Миккеля Миккельсона в башмаке заячья лапа, — шептались вокруг.
Никто не принимал вызова. Щеки раздувались, глаза блестели. Все сидели и чуть не лопались от смеха, а когда выбегали на перемену, то сразу принимались кричать, да так, что было слышно на постоялом дворе:
— Хромой Заяц! Хромой Заяц! Хромой Заяц!..
Миккель уходил в школу, садился и думал: это они потому, что у них нет отца с якорьком на кителе. Завидуют, ясное дело. То ли еще будет, когда отец вернется и купит белого коня!
Он сердито грыз горбушку, принесенную из дома. Жесткая, как подошва, ни масла, ни сала…
Учителя звали Эсберг. Он приехал из Эсбьерга в Дании, но говорил по-шведски без запинки и играл на органе всеми десятью пальцами. Миккель умел играть только одним пальцем, да и то у него ничего не получалось.
Учитель жил в школе на втором этаже, и никто не мог понять, откуда у такого унылого, худого человека такая удивительно хорошенькая дочка. У нее было датское имя Доротея по матери, которая умерла, — но все называли ее просто Туа-Туа. Волосы Туа-Туа были цвета начищенной меди, глаза зеленые. На правой руке у Туа-Туа было семь бородавок, с которыми не могли сладить ни уксус, ни соль. Чаще всего она ходила, спрятав руку за спину и задрав нос кверху.
В воскресенье, когда учитель шел в церковь играть на органе, Туа-Туа вышагивала рядом с таким видом, будто вся деревня ее. Поглядеть — так настоящий ангел, если бы только она не кричала «Хромой Заяц!» громче всех.
В тот год ребятишки придумали сколотить из ящиков сани с парусом — буер. Сколотили и понесли через Бранте Клев на залив. Туа-Туа тоже пошла, но держалась особняком — ведь ее отец был учитель и родился в Дании.
Миккель сидел дома на кухне и смотрел в окно. Вот ребята отпустили буер, и он полетел вниз по склону. Ух ты, как молния! Миг, и уже на льду. А вон Туа-Туа идет — за спиной коньки болтаются, нос кверху смотрит.
Бабушка Тювесон покачала головой:
— Выдумают же! А только возле речки лед тонкий, остереглись бы…
Она вручила Миккелю нож и полешки, чтобы нащепал лучины. Миккель принялся за работу.
Дело было в марте, небо хмурилось, стоял лютый мороз.
Вот вся компания уселась на буер — эгей, понеслись! Мик кель не выдержал — открыл дверь и вышел на двор. Ветер надул парус, буер мчался галсами в сторону Фальке Флуга.
А где же Туа-Туа?
Берег манил все сильнее. И вот уже Миккель стоит возле устья реки, приплясывая, чтобы не замерзли ноги. Нож в руке. Ух ты, еще быстрее пошли! Теперь — на север. Зазнайка Туа-Туа не признавала «простых» ребятишек и каталась сама по себе у реки, где лед был совсем тонкий — тоньше стекла в старом курятнике.
Откуда у Миккеля смелость взялась?
— Не катайся здесь, провалишься! — закричал он.
Но какое дело Туа-Туа до того, что кричат какие-то Хромые Зайцы. Буер мелькал вдали, точно голубая молния.
Тр-р-рах!..
— Что я сказал!.. — закричал Миккель и скатился вниз.
Туа-Туа исчезла, осталась только черная дыра во льду.
Миккель плюхнулся на живот, потому что лед был тонкий и дело решали секунды.
«Только бы ее не унесло течением! — молил он. — Тогда до лета не найдем!»
— Туа-Туа!..
Миккель воткнул нож в лед и ухватился одной рукой за черенок, а другую окунул в ледяную воду.
— Туа-Туа! — закричал он опять, точно вода могла ответить.
Миккель, тяжело дыша, водил и водил рукой в воде.
Вдруг пальцы поймали что-то мокрое, запутанное. Волосы!
И то хорошо. Нож держался крепко, но, когда он стал тянуть, лед угрожающе затрещал. Вода бурлила, как в котле.
Ох, трещит!.. Миккель стиснул зубы и продолжал тянуть.
Косы крепкие, выдержат. А вот и она!
Слава богу, жива, кажется! Теперь надо оттащить ее подальше от дыры, на всякий случай. Миккель увидел испуганные глаза на белом лице. Так… еще немного… Ну вот, теперь она в безопасности.
— Ну, как ты, Туа-Туа? — с трудом выговорил он и стал дышать на окоченевшие руки.
— Спасибо, Миккель Миккельсон, хорошо! — прошептала она.
В тот же миг примчался буер. Миккель вскочил на ноги и снова стал Хромым Зайцем. Всего пять секунд пришлось ему пробыть Миккелем Миккельсоном. Сердце так и колотилось.
— Ведите ее домой, да побыстрее, не то простынет! сказал он, когда подскочили ребятишки. — Меня дела ждут.
Бабушка застала его у входа в сарай и подумала, что он тут и был все время. Миккель колол лучину, щепки летели во все стороны.
— Что там такое в заливе стряслось? — взволновалась бабушка Тювесон.
— А что? Я ничего не вижу, — ответил Миккель.
— Тогда ты слепой, как крот! — воскликнула бабушка и побежала вниз — только пятки замелькали.
Однако Туа-Туа уже увели, к тому же начинало смеркаться. Бабушка зашла к Симону Тукингу, но вернулась ни с чем. Лед проломился, кто-то упал. Дыра во льду осталась, однако в ней никого нет.
— Разве обязательно должен быть? — сказал Миккель Миккельсон.
На следующий день его вызвали к кафедре и вручили конверт, в котором лежало десять блестящих серебряных монет. «Положу их в пустую бутылку, — решил Миккель, — и спрячу в дупло в яблоне». Яблоня росла сразу за домом.
Учитель Эсберг сказал:
— Мы никогда не забудем твоего поступка, Миккель Миккельсон!.. Ура Миккелю!..
Туа-Туа лежала в кровати наверху и пила горячую воду с медом. Она слишком охрипла, чтобы кричать «ура».
— Ура! Ура! Ура!.. — прокричали двадцать три голоса.
«Должна услышать, коли не оглохла», — сказал себе Миккель. Он сжал в руке конверт с деньгами и подумал: «На лодку не хватит. Что же купить? Белого коня?»
— А ну, еще! — скомандовал учитель Эсберг.
— Ура! Ура! Ура!.. — кричали ребята.
Миккель стоял, чесал спину об угол кафедры и считал в уме: если каждый день вытаскивать по две таких девчонки, как Туа-Туа, то за полгода можно, пожалуй, и на лодку накопить. Но ведь во всей волости есть только одна Туа-Туа. Может, сберечь до возвращения отца?
После занятий учитель пригласил его к себе. Туа-Туа лежала в постели, а ей хотелось пожать руку Миккелю Миккельсону.
— Заходи, заходи, дружище, — сказал учитель Эсберг.
Миккель благодарил и кланялся во все стороны. Вот ведь как чисто и богато живут люди! Он подумал о бабушкиной трубке, прокуренной до черноты, и о бороде Симона Тукинга, в которой столько мух запуталось.
Да, разные люди живут по ту и по эту сторону Бранте Клева…
Туа-Туа сидела в кровати и улыбалась ему:
— Садись, Миккель.
Миккель сел. Ему дали печенье на тарелке — ешь сколько хочешь! — и стакан клюквенного морса.
— Спасибо, спасибо, — благодарил он. — Правда, я дома наелся здорово (две холодные картофелины и глоток кислого молока!). Но все равно спасибо.
Миккель пил морс и на все говорил «да». Туа-Туа улыбалась. А может, она вовсе забыла про заячью лапу?
Еще, чего доброго, вспомнит. Он спрятал ногу под стол.
«Вот уплыву весной в Америку, — подумал Миккель, глотая слезы с морсом. — Хромой Заяц…» Тут и печенье кончилось.
Учитель сказал:
— Миккель Миккельсон, мы тебя никогда не забудем… А как бабушка поживает?
— Спина все ноет, — ответил Миккель.
— Это от возраста, — объяснил учитель. — Ты передай ей привет от нас.
Пир кончился. Внизу, на дворе, стояли все ученики.
Миккель расправил плечи.
— Подумать только. Как же ты ее вытащил, Миккель? удивлялись ребятишки.
— А так. Одной левой, — сообщил он.
— Одной левой? Не врешь?
— В пять секунд, — продолжал Миккель. — Что — долго, да?
Целых три дня никто не вспоминал Хромого Зайца. Миккелю приходилось рассказывать снова и снова: мол, так и так, а она белая, как простыня, а я ее за косу хвать, как потянул, и вытащил…
После завтрака к нему снова подходили ребятишки, но уже не так много. В конце концов им надоело слушать Миккеля, и они ушли за дом, где раскатали ледяные дорожки. А на четвертый день опять воскрес Миккель Хромой Заяц.
— Хромой Заяц! — неслось со всех концов школьного двора.
Вдруг, когда ребятишки раскричались особенно громко, наверху открылось окно и выглянула Туа-Туа:
— Миккель, пожалуйста, нащепи лучины и принеси сюда!
На дворе стало тихо.
— Сейчас, Туа-Туа, коли уж просишь, — откликнулся Миккель как ни в чем не бывало.
Но в груди у него стало тепло-тепло. Как всегда, когда у человека появляется друг.