Тут появилась Журавлина. Она уже в третьем классе появилась, когда мы все были пионерами. А Журавлина пионеркой не была, она до этого училась в деревенской школе, а там в пионеры принимали только с третьего класса.
Форменное платье на Журавлине было длинное, рукава, как в наряде Пьеро, закрывали руки. Лицо какого-то кирпичного цвета, будто она давно не мылась, вот какое темное было лицо, да еще глаза — светло-серые, будто подчеркивали, что Журавлина неумытая. А на физкультуре так совсем смешно на нее смотреть было. Ноги до коленок тоже темные, бронзовые, будто она ими глину месила, и кисти рук темные, а все остальное — белое. Кокорева тут же обрадовалась, что в классе появилась такая неряха, над которой необходимо взять шефство… Что это я все пишу Журавлина да Журавлина? Тогда ее еще звали по фамилии — Петрова. Это уж потом прозвали Журавлина, когда на уроке рисования Исидор Семенович показал рисунок, где была изображена клюква, и спросил, как называется такая ягода. Петрова ответила:
— Ет-та ягодина называется журавлина…
Мы все так и покатились со смеху, только Исидор Семенович чему-то ужасно обрадовался и сказал:
— Чего смешного? Это старинное русское название клюквы. Видите, дети, как изобретателен русский народ? В одном названии ягоды названо сразу и место, где ягода растет — ведь журавли живут на болотах, — и птица, которая этой ягодой питается. Ну-ка, пофантазируйте, дети, и нарисуйте мне не обычную ягоду клюкву, а журавлину…
Ох, и понарисовали же мы! Я, помню, так вообще журавля с четырьмя ногами нарисовала, а Кокорева расплакалась и сказала, что знает, как надо рисовать клюкву, но понятия не имеет, что такое журавлина.
— Эх, вы, а еще смеетесь, — грустно сказал Исидор Семенович.
С приходом Журавлины в нашем классе стало ужасно весело, потому что все на свете она делала не так. Вот читает она, например, стихи:
…Скажи-ка, дядя, ведь ня да-ром
Москва, спаленная пожаром,
Хранцузу отдана…
— Горе ты мое, — говорит наша молодая учительница Зоя Петровна, — ну где ты видишь «ня да-ром»? Где ты видишь «хранцузу»?
— Я сызначала прочитаю… — басом гудит Журавлина.
И читает точно так же. Мы все в восторге, потому что один ее голос — уже какой-то ни на что не похожий. Такой басище! Просто удивляешься: как из тощей девчонки может выходить такой голос? На каждом уроке мы только и делали, что кричали:
— Зоя Петровна! Спросите Журавлину!
Двоек Журавлина не уважала, это было заметно сразу. На каждое замечание она отвечала таким горьким взглядом, что становилось ее ужасно жаль. Но старания ее вначале ни к чему не приводили. Мы знали, что она очень старалась, она так и заявляла учителям:
— Что я, ленюга какая, что ли? Всю ночь стишок учила, тете Мане его шесть раз прочитала, а вы мне опять двойку!
Старалась она, конечно, вовсю, но Зоя Петровна в это почему-то не верила.
— Тебя, Петрова, просто вызывать к доске невозможно, ты только и способна всех смешить.
— Дык нет же, Зоя Петровна! Я и правда старалася, ды вот только ничаво не выходит.
Журавлина не понимала, почему после этой фразы все веселятся еще больше.
Но потом все изменилось. Вот как это произошло. Мы писали сочинение на тему «Летом в деревне». Все написали про ловлю бабочек, про купанье и сбор грибов. А вот Журавлина… «Сперьва» она возила «назем» на быке Григории, потом «дерьгала» лен, потом ходила «за грибам» и «грабила» сено. Зоя Петровна прочитала вначале сочинение Кокоревой как образец хорошего стиля и художественности, а потом сочинение Журавлины как образец неграмотности.
— Так что вряд ли мы сможем принять в пионеры Петрову. Ее успеваемость оставляет желать лучшего, — сказала Зоя Петровна в заключение.
Мы все хохотали, как сумасшедшие, и не заметили, что Журавлина собрала свои книжки и направилась к выходу.
— Ты куда пошла? — спросила Зоя Петровна.
— Домой.
— Как это, домой?
— А вот так это. Нечего мне тут делать, коли вы тут все разум потеряли. Чо меня хаить? Чо я работаю, а не мяклишей летом ловлю? Чо я назем вожу, а не прохлаждаюсь? Так ить хлеб без назема с земли не пойдеть!
— Не пойдеть!!! — повторили мы, взвыв от восторга.
— Бросьте смеяться! — прикрикнула на нас Зоя Петровна, — ничего смешного не вижу. А тебя, Петрова, я не за содержание ругаю, а за грамматические ошибки. Садись на место и слушай, как я буду эти ошибки разбирать.
— Хватить только мои ошибки разбирать, с другими займитесь, а мне надоело… Уеду я от вас, ня нравитесь вы мне. Шуму у вас тут много, да и транваи ваши окаянные начисто меня оглушили. У нас в деревне ребята по пустякам не смеются, а тут только палец покажи — со смеху покатятся. Уеду я, вот что.
Уехать Журавлина не уехала, но разговаривать перестала. Мы просто не верили, что когда-то слышали ее голос (а до чего же хотелось услышать Журавлину хоть раз еще), но она упрямо молчала. А потом и вовсе не пришла в школу.
Никто в классе не знал, что Сашка Терещенко навещает Журавлину. Он был очень тихоньким и незаметным. Узналось это только тогда, когда в школу явилась тетя Журавлины.
— Ну как же так можно, ребята, — сказала она, когда мы окружили ее на переменке. — Ну как же так можно… Она такая хорошая девочка, всегда в деревне лучшей ученицей была. Два года отучилась, две почетных грамоты получила, а вы… А коли она и правда назад уедет? Да с кем я останусь? И ей там учиться трудно, в школу далеко ходить. И семья большая, пятеро детей кроме нее, а она такая — без дела сидеть не будет. Я-то надеялась, что она у меня поживет, выучится здесь, отдохнет… А она только и знай плачет, как же так? Вот Сашеньке спасибо, один он не смеется, приходит, задания носит.
Тетка Журавлины погладила Сашку по голове. Сашка не знал, куда ему деваться от смущения.
— Мы больше не будем, — за всех сказала Кокорева.
— Смотрите, дети. На вашей совести будет камень, если Катенька уедет.
* * *
Мы-то, глупые, разнежничались, представив Журавлину плачущей. Не тут-то было! Не лила Журавлина слезы, а учила грамматику и читала книги под руководством своей тетки и Сашки Терещенко. Явилась она после болезни в подкороченном платье и с новым кружевным воротничком, загар с лица ее тоже сполз помаленьку, и стала она похожа на других девочек. Мы все около нее вертелись, поскольку не хотели, чтоб она от нас уехала, но Катя все больше молчала: кроме «да» и «нет», ничего говорить не хотела, а когда на уроках отвечать приходилось, то лицо ее делалось таким серьезным и внимательным, будто она по тонкой жердочке над страшной пропастью идет и свалиться боится. Но не услышали мы больше ни одного «чаво», ни одного «ня надо».
Может, вы думаете, что Журавлина очень молчаливая? Ничего подобного. Просто она не с каждым разговорится. Есть такие люди, которые и приставать с вопросами к ней будут, а она повернется и уйдет, полслова уронит — и то спасибо. А к другим сама подходит, истории всякие начнет рассказывать, только смотри и удивляйся. Однажды мы с ней в магазине встретились, в очереди. Со мной она словечка не сказала (тогда она меня тоже не любила, потому что я над ней громче всех смеялась), а вот с какой-то бабушкой Журавлина сейчас же разговорилась.
— Бабушка! А вы ведь тоже из деревни? — спрашивает.
— Ну, — утвердительно отвечает та.
— Надо говорить не «ну», а «да», — поправляет ее Журавлина. — Если здесь неправильно говорить, то все смеяться будут. Это город, не деревня.
— Стара я, детонька, чтоб учиться…
— Учиться никогда не поздно.
Потом они стали выяснять, кто откуда родом. Выяснили, что живут совсем рядом друг от друга, и есть даже какая-то Нюрка Скачихина, которая живет в одной деревне с Журавлиной. Потом бабушка спросила, чья же будет Журавлина. Журавлина сказала, что она дочь рыжего Кости, который в позапрошлом году сам себе баян сделал. Бабушка страшно обрадовалась и стала расспрашивать про всех сестер и братьев Журавлины. Потом мы с Журавлиной (я тоже почему-то пошла с ней) проводили бабушку до дому. Журавлина несла ее авоську, и на прощание бабушка сказала, что у Журавлины «порода» хорошая.
— Давай возьмем над бабушкой шефство, а то, что ты несла ее сумку, запишем как первый пионерский поступок, — предложила я.
— Ну нет, — сказала Журавлина. — Может, и то, что по утрам умываться, будете за пионерский поступок считать.
Мне этот ответ Журавлины очень понравился, потому что было в ее словах что-то наперекор Кокоревой, которую я не любила.
— Ну и не будем бабушку в план вносить, — с радостью согласилась я.
— Да, уж не будем…
На свое прозвище Журавлина не обижалась. Она считала, что так даже лучше, потому что у нас в классе было трое Петровых.
— Не люблю, когда меня с кем-то путают, — объясняла она. — Моего отца в деревне тоже Рыжим Костей зовут, хоть он совсем не рыжий. Его дедушка был рыжий. Но если б его не звали Рыжим, а просто Костей Петровым, так все бы Кости Петровы на его имя откликались…
Кокореву Журавлина раз и навсегда нарекла Балаболкой. Иначе ее и не называла. Постепенно и все ребята стали называть ее так. Кокорева страшно обиделась, стала при всех нападать на Сашку, что он и Журавлина «жених и невеста», но Сашка как-то не обратил на это внимания. Он был из детского дома, а у них там в детском доме таких шуток не любили. Сашка вообще такой: если видит хорошего человека, то ему совсем безразлично, девчонка этот хороший человек или мальчишка. Тем более, что тетя Журавлины брала Сашку из детского дома на выходные и праздники, а Журавлина на школьных субботниках по уборке классов всегда помогала Сашке мыть парту. Сам он не мог этого сделать, чтоб не затопить нижний этаж. Кокорева этим безумно возмущалась, особенно на классных собраниях. На одном из таких собраний Журавлина ответила, что если Кокоревой так обидно, что она моет за Сашку парту, то она может вымыть парту и за Кокореву тоже. Журавлина сказала, что мыть парты — ее любимая работа.
У Журавлины вообще было много любимой работы: она любила собирать металлолом, макулатуру, штопать носки ребятам из Сашкиного детского дома, которые учились в младших классах, делать для уроков наглядные пособия, лепить из пластилина, рисовать, стирать с доски вместо дежурных, натирать в классе пол. Все это она делала тихо, так, что никому даже не было стыдно из-за того, что она работает, а другие только наблюдают. Правда, Сашка Терещенко старался ей помогать, но, кроме шума, из его помощи ничего не получалось, хотя он и очень старался.
Не стоит говорить, что в пионеры Журавлину приняли и тут же дали ей общественную нагрузку: посещать больных товарищей. Она посещала обязательно, уж такая она была принципиальная. Я думаю, что многим ребятам просто приятно было болеть, зная, что их навестит Журавлина. Я уже говорила, что у нее необыкновенный голос; услышишь, а потом кажется, что это тебе просто показалось, что таких голосов не бывает, и обязательно хочется услышать еще раз. Я, например, нарочно болела, чтоб Журавлина меня навещала. Она приходила и приносила какие-то маленькие, сморщенные сухие яблочки, которые назывались «райки» и были необыкновенно вкусные. Еще вкуснее они казались мне потому, что мама запрещала мне их есть. Мне вообще почему-то всегда больше нравилось то, что мама мне запрещала.
Журавлина некрасивая. Вернее, так мне казалось вначале. А потом я к ней привыкла и поняла, что ошибалась. Глаза у нее красивые, светлые такие глаза, как ни у кого другого. Волосы тоже светлые, выгоревшие на солнце. И еще голос… Ну, про голос я уже говорила. Не подумайте, что если уж бас, то как у мальчишки. Нет, голос у нее самый что ни на есть девчоночий, только какой-то низкий и глубокий, совсем не хриплый, а даже наоборот — мягкий.
Вот вы уже и подумали, что она мне безумно нравилась. Ничего подобного. Мы с ней абсолютно разные люди, не могла она мне понравиться. Просто что-то в ней такое было… И сама не знаю что, но я, тогда уже почти двоечница, любила с ней разговаривать. Она была не такая. И еще она мне нравилась потому, что мне не нравилась Кокорева. Вот такой уж у меня характер. Но, если уж по правде, то Журавлина тоже не сахар, это надо учитывать.
3. Как я ловила шпиона
Я не люблю делать то, что меня заставляют. Если мама пятнадцать раз скажет, чтоб я подмела пол, я его ни за что не подмету. А если она мне ничего не скажет, то я не только подмету пол, но и вымою посуду. Если мне скажут, что ученье свет, а неученье тьма, так мне сразу расхочется учиться. Такой я человек. Если Кокорева будет миллион раз говорить, что я должна прийти собирать макулатуру, то я, конечно, приду, но постараюсь сделать так, чтоб макулатуру не собирать, а поверчусь немножко для отвода глаз и скроюсь в неизвестном направлении. Они все, которые учат, никак не могут понять, что я свободная личность и мне совершенно не нужно, чтоб на меня давили.
Я творческая личность, я чего захочу, того и пожелаю. Я еще точно не знаю, каким творчеством я буду заниматься, но то, что я незаурядна, уверена. Вначале я хотела стать актрисой, но в драмкружке мне сказали, что я шепелявая и пока не исправлю дикцию — пусть больше не являюсь. Два раза я сходила к логопеду, но логопед тоже начал на меня давить. И я решила не становиться актрисой. Чего проще — быть журналисткой. Всюду ты свой человек, двадцать камер на боку, романтика будней, трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете. Перо у меня острое, язык тоже.
А Кокорева требует, чтоб я собирала макулатуру! Я, конечно, явилась. Поскандалила из-за мешка, якобы мне дали рваный. Мешок был самый нормальный и целый, но мне его заменили. Правда, заменили на драный, но разве в этом счастье? Главное, что время шло! Пока я торговалась из-за мешка, все ребята уже разошлись, и я осталась в полном и прекрасном одиночестве. Ну что ж, в этом тоже есть что-то: можно проверить свою находчивость и предприимчивость. Ведь журналист должен проходить там, где никто не проходит, и доставать все что нужно там, где никто ничего не достанет! Вот тебе, Рита Самухина, и первая производственная практика!
С самыми хорошими намерениями я отправилась за макулатурой. Путь мой лежал около Таврического дворца. Перед Таврическим дворцом, в скверике, растут лиственницы. Я давно мечтала собрать сучья лиственницы, чтобы украсить свой письменный стол. Раз уж я все равно была одна, то кто мешал мне зайти и посмотреть, не валяются ли там эти сучья.
И тогда я увидела его. Я сразу поняла, что это за птица. Во-первых, у него был поднят воротник пальто, во-вторых, у него в руке была трость. Вы скажете, это чепуха? Нет, не чепуха! Если б у вас самих хватило смелости подойти к человеку с поднятым воротником пальто, да еще рассмотреть на тросточке надпись, вы бы поняли, на что я пошла.
Он посмотрел так, как будто меня тут вовсе и нет. Знаем мы эти штучки. На тросточке его было написано: «Коля». И кого это он обманывает? Коля! Да это же совершенно точно означало что-то другое! Это был пароль. Иначе зачем ходить у государственного заведения и смотреть на людей так, будто их вовсе и нет? Так делают только шпионы, чтоб не вызвать подозрений. Я тоже решила не вызывать у него подозрений. Ходил он как-то странно: идет-идет, а потом вдруг возьмет и подпрыгнет. Очевидно, у него в ботинке был фотоаппарат, и когда он прыгал, отталкиваясь от земли с удвоенной силой, фотоаппарат срабатывал.
Я гуляла по скверику с таким видом, будто что-то здесь потеряла, но он продолжал делать вид, что меня не замечает. Он только время от времени снимал кепку и вытирал лоб огромным клетчатым платком. Хм! Ему, видите ли, жарко в такую холодину! Это ж надо выдумать! Чему их только учат в ихней шпионской школе? Моя мечта стать журналисткой сильно потускнела, я решила стать контрразведчицей. Несколько раз мой шпион устремлялся из скверика, но потом возвращался назад и продолжал гулять по лужам. Что мне было делать? Оставить его тут и бежать в милицию? А если он что-нибудь заподозрит, пока я бегаю, и успеет скрыться?