Михаил Григорьевич Львовский
(1919–1994)
Из нотной тетради Тани Ищенко
ПЕСЕНКА О КРАСНОЙ ЧЕРТЕ,
Врач, конечно, богу не чета,
Он не всемогущий, не всесильный;
Но недаром красная черта
Строго охраняет мир стерильный.
Прежде чем её переступить.
Долго совершает омовенье
Тот, кто должен скромно сотворить
Истинное чудо — исцеленье.
Врач — он не бог,
Сделал, что мог…
Секунды бегут. Продолжается шок…
Ну, где же, где ж ты,
Благодарного сердца толчок?
Побывав за красною чертой,
Где секунды тянутся так долго,
Не гордись душевной чистотой,
Здесь её зовут служебным долгом;
Без неё ворвётся к нам беда,
Без неё со смертью как бороться?
Пропускает красная черта
Только Доброту и Благородство!
Врач — он не бог. Сделал, что мог…
Секунды бегут. Продолжается шок…
Ну где же, где ж ты,
Благодарного сердца толчок?
В полутьме длинного больничного коридора свет лампы с металлическим абажуром, падавший на крышку столика дежурной сестры, казался далёким, недосягаемым, а путь к нему бесконечно трудным.
Человек в сером байковом халате пробирался к зыбкому, как бы сквозь туман пробивающемуся свету, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Правой рукой он по временам опирался о стену. Левая была прибинтована к туловищу.
В провинциальных городах, стараясь создать в лечебных учреждениях уютную, небольничную обстановку, иногда хватают через край. Человек в байковом халате ковылял по больничному коридору мимо тропических пальм и прабабушкиных фикусов, золочёных, резного дерева диванчиков и кресел, обитых старинным гобеленом.
На одном из диванчиков в неудобной позе похрапывала санитарка — очень пожилая женщина.
За каких-нибудь четыре шага до лампы с металлическим абажуром больному пришлось опуститься в старинное кресло. Капельки пота заблестели на бледном лице, покрытом глубокими морщинами. Человек стал клониться куда-то вбок, пока его ухо не прислонилось к листику фикуса.
Он вздрогнул от холодного, щекочущего прикосновения, а потом уставился на фикус. И вдруг только что изнемогавший от слабости человек вырвал с корнем тощий фикус из зелёного ящика и одной здоровой рукой сломал его пополам. Потом начал обрывать ветки и листья. Разделавшись с фикусом, человек в сером халате ринулся к столику дежурной сестры — надо успеть, пока она где-то ходит! — и выдвинул ящик с картотекой.
— Больной, в вашей карточке только назначения лечащего врача. Диагноза там нет. Истории болезней мы храним в ординаторской.
Не успел! Перед человеком с прибинтованной к туловищу рукой возникла Танечка, неземное существо, созданное для белого крахмального халата, от одного вида которой становилось легче даже тем, кто уже не мог дышать без кислородной подушки! (О том, сколько терпения и точного расчёта понадобилось для аккуратных вытачек в талии, можно только догадываться.)
От металла в голосе неземного существа больной едва не потерял сознание.
— Почему вы решили, что я…
— Не вы первый, не вы последний.
Оказывается, для дежурной сестры это обычная история.
— Вы сломали фикус? — спросила Таня.
— Я, — ответил больной.
— Зачем?
— Потому что ненавижу ложь! Пальмочки понаставили! Фикусы! Будьте, как дома!
— Тише, больной!
— А за каждой дверью — смерть!
— Тише! Вы ненавидите, а другим нравится. — В первый раз в жизни Таня наплевала на медицинскую этику. — Здесь… одна женщина от саркомы умерла. Она до последнего дня умоляла, чтобы ей разрешили поливать этот фикус.
Больной не заметил какой-то особой горечи в Таниных словах.
— А может быть, и у меня саркома!
В этом его возгласе страх странным образом слился с надеждой восстановить попранное мужское достоинство в том случае, если Тане известен таинственный и страшный диагноз, запертый в неприступной ординаторской.
— Нет у вас ничего, — разочаровала больного Таня.
— Так вы и скажете правду. Эту женщину тоже небось обманывали…
— Нет, — ответила Таня. — Она всё про себя знала.
Больной в байковом халате задохнулся.
— А вас утром переведут в отделение для выздоравливающих. Сделают лёгкую повязку. Если бы получше себя вели, давно бы туда перебрались. Вот карточка. Можете убедиться.
— Танечка… — всхлипнул больной. Карточка дрожала в его руках. — А что у меня было?
— Обыкновенный жировик. Липома. Правда, в трудно доступном месте. Давила на нерв — отсюда все явления. Вам же профессор объяснил.
— Танечка, миленькая!
— Идите в палату, больной, вы еле на ногах держитесь.
— Ерунда! Я сейчас могу сплясать «цыганочку».
Человек в байковом халате как будто сразу помолодел.
Пристально глядя Тане в глаза, он здоровой рукой хлопнул себя по колену, потом по груди, а ноги в шлёпанцах уже приготовились к чечётке. При этом больной начал напевать томительный «выход» цыганской венгерки.
Санитарка заворочалась на своём диванчике.
— Тише, Аннушку разбудите, — сказала Таня.
— А почему она спит на работе, — весело продолжал больной, — и вы за неё по палатам бегаете… Эх, чавэ?ла!
— Потому что она сорок лет в больнице. Набегалась.
Больной недооценил Таниной злости. Шлёпанцы попытались изобразить чечётку.
— Хaди, милая!
— Хватит! За фикус придётся отвечать!
— Отвечу, Танечка, отвечу! — ликовал больной. — Я вам оранжерею из Москвы пришлю! Зимний сад! Да я в Москве…
— Знаю, товарищ Карташов, — резко перебила его Таня. — Вот в Москве бы и оперировались.
— Я доверяю только профессору Корнильеву!
— Тише! Три часа ночи. А я бы вам конструкторское бюро не доверила. Интеллигентный человек, а ведёте себя…
— Почему вы со мной так грубо разговариваете?
— Потому что терпеть не могу трусов.
— Ах вот оно что… — Больной сразу забыл про чечётку, помолчал, а потом как-то странно хмыкнул. — Представьте, я тоже, — сказал он и пошёл в свою палату.
Его уже не покачивало. И если бы не рука, прибинтованная к туловищу, можно было бы подумать, что он вполне здоров и даже молод. У двери в палату больной замедлил шаг и повернулся к Тане:
— А ведь я в вас, чуть-чуть не влюбился, сестрица. По-настоящему. На старости лет. Воздушное создание! Зефир!.. Вам бы штрафбатом командовать…
Таня растерянно смотрела на захлопнувшуюся дверь. Ей показалось, что, перед тем как войти в палату, больной снова сгорбился, сник.
Наутро возле зелёного ящика, в котором ещё вчера произрастал прабабушкин фикус, Таня рассказала профессору Корнильеву о ночном происшествии.
— С корнем! — добродушно удивился профессор. — Ну и здоров… А насчёт пальмочек и диванчиков он абсолютно прав. Этажом ниже — всё это уместно, не возражаю, а отсюда убрать, убрать немедленно! У нас ведь если затеют разумное, остановиться не могут. Эдак мне завтра на скальпель бантик нацепят… Кстати, Танюша, этот, как вы его назвали… патологический трус в Великую Отечественную был лётчиком-истребителем. Я его, голубчика, раз пять сшивал…
В служебном гардеробе больницы Танина сменщица Маша Старикова вертелась перед зеркалом. Маше тоже хотелось, чтобы белый халат не умалял её природных достоинств. Для этого широченную казённую хламиду Маша туго обворачивала вокруг своей не такой уж тоненькой фигуры, не принимая во внимание раскрошившиеся пуговицы, а рассчитывая только на скрученный жгутом пояс. Этот распространённый способ имеет свои преимущества. Никаких хлопот, а в результате — этакая пикантная лихость. Белая шапочка должна сидеть на голове не так, как у Тани — аккуратно, ни одного волоска наружу, а по возможности небрежнее, чтобы поминутно запихивать под неё непокорные прядки, существование которых Маша не намерена была ни от кого скрывать.
С бутылкой кефира, булкой и пинг-понговской ракеткой, болтавшимися в целлофановом пакете, Маша помчалась по широкой старинной лестнице на четвёртый этаж.
«Здравствуйте, доброе утро, здравствуйте, салют, привет, привет…» — и она уже на площадке третьего этажа.
А с четвёртого санитары и санитарки тащат кто Ящик с фикусом, кто с пальмой, а кто диванчик.
— Что за новости? — удивилась Маша. — Уже при мне, помню, наверх таскали.
— А теперь вниз, — мрачно ответила ей Аннушка. — В первый раз, что ли? Или ты вчера родилась?
А на площадке трое больных подозрительно шушукаются и на Машу поглядывают. Знает Маша эти штучки, эти заискивающие взгляды. И среди троих старый хрыч с вырезанной липомой.
— Маша, — говорит, — это я на третий этаж переезжаю. Со всей обстановкой.
— Ах так, — улыбается Маша, — поздравляю с новосельем! — И поправляет выбившуюся из-под шапочки прядку.
— Отметить надо, а бутылки нет.
Маша протягивает свою бутылку с кефиром, потому что знает, к чему дело клонится.
— Пожалуйста.
— Обижаете, Маша!
— У меня порожняк есть, — прохрипел один из троих, показав из-под халата горлышко зеленоватой бутылки. И этим испортил всё.
Маша девушка сердобольная, может быть, и пожалела бы мужиков, но «порожняк» — это уже слишком.
— Вы с ума сошли!
Она вспорхнула на четвёртый этаж.
— Из-за тебя! — с досадой сказал хрипатому бывший лётчик-истребитель. — Я бы ей культурно на пять звёздочек дал.
— А я коньяк не пью, — ответил хрипатый, — у меня от него аллергия.
Таню клонило в сон, она поглядывала на часы и старалась как можно шире раскрыть глаза, чтобы не слиплись веки.
— Прости, Танечка, — защебетала Маша, хлопая ящиками стола. В один швырнула ракетку, в другом нашла гранёный стакан. — Знаешь, почему я опоздала?
— Потому же, почему всегда.
— Злючка… У нас опять перемены?
Маша пыталась выбить кефир из бутылки.
— Угу.
— Слушай, всюду блат! Этого с липомой в любой московской больнице могли соперировать. Нет, подавай ему самого Корнильева! Небось на третьем этаже отдельную палату предоставят, а там кровати в коридоре стоят. Из шестнадцатой жив?
— Жив.
Маша жевала булку, запивая её кефиром.
— Ну вот, опять на мою голову. Думала, может, его этой ночью вынесут, так нет, обязательно всё на моё дежурство приходится… Хочешь кефиру? Меня корнильевский тип попросил поллитровку купить. Представляешь, до чего обнаглел?!
— А ты? — насторожилась Таня.
— За кого ты меня принимаешь?
Перед тем как спуститься в служебный гардероб, Таня вошла в кабинет профессора Корнильева.
— Что-нибудь в шестнадцатой? — с тревогой спросил профессор, оторвавшись от рентгеновского снимка.
— Всё по-прежнему, — ответила Таня. — Я хотела спросить… Николай Александрович, ваш лётчик-истребитель пьёт?
— В каком смысле?
— В обыкновенном. Пьющий он или нет?
— Что вы, Танечка! Свои боевые сто грамм на фронте — это бывало. А так чтобы всерьёз — никогда.
После смены Таня обычно заходила в гастроном.
— Сто граммов масла, крупы манной полкило, сырок с изюмом, печенье «Школьное»…
Кассирша называла цены, щёлкал кассовый аппарат.
— И ещё… пол-литра «Столичной».
Таня произнесла последние слова с трудом. Кассирша была знакомая. Но та ко всему привыкла, а поэтому равнодушно бросила на блюдечко чеки, назвав общую цену Таниных покупок.
На полу отдельной палаты, которую, как предсказывала Маша, отвели бывшему лётчику-истребителю, валялся поднос и разбитые вдребезги тарелки. Больничный обед на вощёном паркете — не приятное зрелище. Выздоравливающий лежал на кровати, отвернувшись к стене. Возле него стоял профессор Корнильев. Молоденькая санитарка всхлипывала у двери.
— Бунтарь-одиночка! Ты и со мной разговаривать не хочешь? — спросил выздоравливающего профессор.
— Он в меня тарелкой запустил, — наябедничала санитарка.
— Я тебя в нервное отделение переведу! Допрыгаешься! — строго сказал Корнильев бывшему лётчику.
Выздоравливающий молчал.
— Его в психушку надо, — всхлипнула санитарка.
— А вы пойдите и умойтесь холодной водой, — приказал девушке профессор.
Санитарка вышла.
— Зачем ты её обидел? Хорошая девушка, — сказал профессор выздоравливающему. И опять не дождался ответа. — Может, тебе наша стряпня надоела? Так я же всё время старался, и до сих пор всё, что приносил, не встречало возражений. Постой… Ты, наверно, уже всё слопал? — Профессор заглянул в тумбочку. — Понятно. Решил объявить голодовку. Хотя бы предъявил требования.
Профессор пытался шутить и поэтому произносил несвойственные ему слова:
— Сейчас, Толя, самое время трескать за обе щеки. Иначе загнёшься. Тебе что, жизнь надоела?.
Корнильев задал этот вопрос между прочим, но выздоравливающий как будто ждал, когда его спросят о самом главном.
— Надоела, — сказал он. — А тебе нет?
— Вот оно что… — удивился Корнильев. — Представь себе, не надоела.
— Счастливец. А я сам себе противен. Сам себя не устраиваю. Ну что это за жизнь пошла? Твоя хорошая девушка только что пыталась накормить меня с ложечки. Всем больным приносят передачи. Сидят эдакие длинноногие красавицы с трогательными кулёчками в руках и смотрят влюблёнными глазами на своих хилых балбесов. А мне такой же старый хрен, как я, украдкой суёт в тумбочку яблоки и сухую колбасу, которую, кстати, не положено…
— Мне, конечно, до длинноногой красавицы далеко, — согласился профессор, поглаживая себя по лысине.
— Откуда их столько набралось? — с тоской спросил выздоравливающий. — В наше время таких не было.
Корнильев помолчал, посопел, а потом неожиданно предложил:
— Толя, а может, я тебя самолётом в Москву отправлю? Я холостяк, от меня, кроме этого полена, — Корнильев потряс обрубком сухой колбасы, — ничего не дождёшься. А там всё-таки жена; дети…
— Они у меня вот где! — бывший лётчик провёл ребром ладони по горлу. — Да и не в этом дело… Трусом я стал. Молодёжи завидую. Старость, Николай Александрович, старость.
— Понятно… Анатолий Егорович, а если вы ненароком узнаете, что я у вас не липому, а что-нибудь эдакое весьма-весьма неприятное вырезал, как вы к этому отнесётесь? — серьёзно спросил своего друга профессор.
— Что?! — вскрикнул выздоравливающий.
— Старости он испугался! — заорал Николай Александрович. — Жить ему, видите ли, надоело! А глаза сразу сумасшедшие. Я вот тебя сейчас в общую палату переведу и нянчиться с тобой перестану! И начнёшь ты жить да радоваться.
— Я там всех перегрызу.
— Дурак, кому нам завидовать? Ты вспомни наших девчонок. Напряги, напряги память.
— Ну… напряг… — уныло ответил Анатолий Егорович после паузы.
— И что?
Выздоравливающий промолчал, но по его лицу можно было понять, что в глубине памяти ничего утешительного ему обнаружить не удалось.
— Ты, значит, моложе меня, — заявил профессор, — и твоя злость хороший признак. Я уже давно не злюсь.
— Коль, а откуда вы эту Татьяну — воздушное создание — откопали? — робко спросил своего друга Анатолий Егорович.
— Понравилась? — улыбнулся профессор. — Ещё бы! Отличная сестра по уходу. Это я её открыл. У неё мама болела. Таня тогда ещё школьницей была. Полгода по ночам сидела у её постели и за другими больными ухаживала. Тут я и заприметил её. Тем более осталась одна с сестрёнкой на руках. Деваться некуда.