А позади маячили плоские оранжевые острова. Почему-то совсем оранжевые, наверное коралловые.
Он взглянул на компас и слегка повернул штурвал, выправил курс. Позор для моряка, если на его вахте судно начнёт рыскать.
— Так что же ты будешь строить?
Женька очнулся, посмотрел в глаза Андреичу и твёрдо сказал:
— Чайный клипер.
— Вот это да!
Андреич даже крякнул от удовольствия и весь прямо-таки засветился.
— Вот это да! И откуда только такие образованные салажата берутся!
3. Мой сладенький
До того как появились первые пароходы, да и много лет после этого, чайные клиперы были верхом корабельного искусства.
Узкий и длинный, как клинок, с тремя высокими мачтами и громадным количеством парусов, чайный клипер развивал неслыханную по тем временам скорость: пятнадцать узлов в час.
Из Индии в Европу возили эти суда чай. Чай и только чай. Чтобы никакие другие запахи не смели осквернить их трюмы.
Белоснежные, благоухающие клиперы бесшумно носились по океанам, и нипочём им были ни ревущие сороковые широты, ни Бискайский залив, названный кладбищем кораблей, ни грозный штормовой мыс Горн.
Потому что делали их с великой любовью и старанием люди с золотыми руками — голландские и английские корабельных дел мастера.
А водили эти суда самые лучшие моряки со всех стран мира.
Служить на них было очень почётно и трудно.
Только самые ловкие, сильные и смелые люди могли в любой шторм взлетать по верёвочному трапу на реи, болтаться там, стоя на скользких тросах над взбесившимися волнами, и работать страшную работу: ставить и убирать тяжёлые, мокрые паруса.
Они были настоящие моряки. Так говорил Андреич, а он знал в этом толк.
Слова Андреича терпко пахли солью и ветрами.
Андреич где-то раздобыл большущую старинную книгу с рисунком чайного клипера. И началось! Никогда ещё в своей маленькой жизни Женька ничем так не увлекался. Он просто заболел парусником.
Сразу после школы, наскоро перекусив, он бежал в мастерскую и до глубокого вечера пилил, строгал, сверлил и шлифовал.
Каждый день. Неделя за неделей.
Андреич тоже загорелся и ревниво следил за Женькой.
Иногда он не выдерживал, сам брал инструменты и ворчал:
— Умные вы больно. Всё знаете, а руки у вас дурные. Деревянные у вас руки. Ну как ты рубанок держишь? Дерёшь против шерсти, только дерево портишь.
Рубанок у Андреича становился живым и лёгким. Он послушно снимал ровную, хрусткую стружку, и брус делался как отполированный.
Теперь, когда прошло столько дней, Женька стал просто профессором — всё научился делать.
А сначала-то! Даже Балага и тот не мог удержаться — хихикал. Он бы, может быть, и не смеялся — приятель всё-таки, — но очень уж небрежно, как-то непочтительно взял у него Женька в первый раз рубанок, взвесил его на ладони, усмехнулся и… всадил со скрежетом в доску.
Женька так изумился, такое у него стало растерянное лицо, что Балага не выдержал — захохотал. Это Балага-то! Чистенький, аккуратный маменькин сыночек, которого Женька частенько называл белоручкой. Этот самый Балага только что на глазах у Женьки ловко и легко, будто бы без всяких усилий, строгал ту же доску.
Женька побагровел и снова упрямо взмахнул рубанком. И опять ничего не вышло. Такой послушный в Балагиных руках, инструмент втыкался в гладкую доску, будто на ней внезапно выросли корявые сучки.
Да что там рубанок! Самое уж простое, казалось бы, дело — выстрогать девять ровных круглых палочек разной толщины, для мачт. Мачты склеивались из трёх частей, суживающихся к вершине. Три мачты, каждая из трёх палочек, — всего девять.
И вот эти несчастные девять палочек Женька делал целую неделю. Он совсем с ними извёлся.
Делает, делает — кажется, ровные, как лучинки. Склеит, посмотрит издали — дуга и всё тут, хоть плачь.
Наконец Андреич сжалился, взял три самых кривых из забракованных Женькой, повертел их над горящей свечкой, подогрел, поколдовал и протянул Женьке — мачта была ровнёхонькая.
Такой он был — Андреич! Чего он только не знал и не умел!
Иногда он собирал вокруг себя мальчишек и рассказывал об инструментах, о краске, дереве или морских узлах.
— Вот скажи мне, Женька, какое дерево лучше всего для нашего дела годится? — спрашивал он.
Женька и остальные ребята выжидающе глядели на него.
— Для нас первое дерево липа. Её вы и строгаете. Самое мягкое дерево и самое вязкое. Лёгкое оно, не колется и шлифуется отлично. А скажем, на вёсла, на настоящие вёсла, какое дерево пускать? Только ясень. Пружинит он и не ломается. А вот уж, кажется, проще пареной репы: из какого дерева лучше всего сделать рукоятку для молотка или, допустим, для кувалды? Не знаете? Так я вам скажу: только из рябины. Дольше всего будет служить. Да что там толковать — каждая вещь, каждый материал, если его с умом приспособить, может себя так обозначить, что ахнешь. Разгадать их только надо. Казалось бы, ольха — самое бросовое дерево — ни в поделку, ни строить из него нельзя, а вот если, к примеру, надо рыбу коптить или мясо, то лучше ольховых дров нет. Дым у них особый. Так-то, салажата! Учитесь, пока жив Андреич!
И мальчишки учились.
Женька ходил с исцарапанными, порезанными руками, вечно в опилках и стружках, но такой счастливый, что тётя ругала его вполголоса.
— Женечка, чертёнок ты этакий, ты только погляди на себя! Вчера только рубашку тебе выстирала. Ты что, в стружках валялся? — всплёскивала она руками.
Женька усмехался:
— Уж ты скажешь, тётя! В стружках валялся! Я работал! Сегодня корпус закончил.
— Ну и я работала. Полы натирала. Так что возьми щётку и приведи себя в порядок. Такую чушку я в комнату не пущу.
Тётя не терпела беспорядка. Всюду у неё были разложены накрахмаленные вышитые салфеточки, скатерти, дорожки, и попробуй только что-нибудь запачкай или даже просто сдвинь с привычного места — тогда держись.
Дядьке вообще-то нравилась вся эта чистота.
— Морской порядочек, — говорил он.
Но иногда он жаловался Женьке, что устал от всех этих дорожек.
— Лишнее это. На корабле ни одной салфеточки не увидишь, а не хуже. Лучше даже. Просторнее.
Балагина мама пришла однажды в мастерскую, поговорила с Андреичем, потрогала мизинцем сверло и осталась довольна. А уходя, сказала:
— Петенька, ты работай, только эти острые штуки, мой сладенький, лучше не бери. Ты крась лучше. Кисточки — они такие мягкие.
Пухлые Балагины щёки медленно залило румянцем, он с ужасом глянул на ребят и опустил голову. А Андреич отвернулся и гулко раскашлялся.
Потом, когда мать ушла и Балага взял стамеску, Женька сделал испуганное лицо, бросился к нему и закричал:
— Положи скорее, брось её, мой сладенький! Возьми лучше кисточку.
Ребята засмеялись, но Андреич ужасно рассердился и коротко сказал:
— Прекрати. Ещё раз услышу — выгоню. Тоже мне, мастер — золотые руки.
Балага ожил, а Женьке стало как-то не по себе.
Он представил на месте Балаги себя и даже головой замотал.
Потом они шли с Балагой домой и молчали. А у Петькиного дома Женька сказал:
— Слышь-ка, Балага… Это… Хочешь, давай вместе клипер делать станем?
Балага счастливо улыбнулся и ответил:
— Не. Я эсминец делаю. С электромотором.
Они постояли ещё немного, поковыряли землю носками ботинок, потом Балага сказал:
— Вот видишь, я же тебе г-говорил, а ты не хотел. Андреич-то, а?
— Да-а, — сказал Женька и побежал домой.
4. Позвольте вам сказать, сказать…
— Как дела, братишка? — спросил дядька.
— Кончаю. Сегодня мачты установил. Завтра прилажу марсы, салинги — и можно будет красить.
— Соображаешь! Значит, паруса после окраски?
— Не имеет значения, можно и до. Палуба и рангоут полированные.
— Верно, Женечка. Верно.
Дядька каждый вечер расспрашивал Женьку о клипере. Говорил он с ним серьёзно и уважительно.
Тётя поглядела насмешливо на обоих и покачала головой.
— Эх, бездельники вы, бездельники! Мне бы ваши заботы, — сказала она. — Женьке-то хоть простительно — малец, а тебе-то уж… Всё в бирюльки играешь. Что это там за сало ты хочешь прилаживать, Женька?
Дядька промолчал, а Женька ответил нарочито спокойным голосом:
— Не сало, а салинги, тётя. Это такие площадки на мачтах. Самые высокие. Сначала идёт площадка — марс называется, потом салинг, а выше уж только конец мачты — клотик.
Дядька снова оживился.
Когда он думал или говорил о море и кораблях, лицо у него преображалось, молодело. Он даже выше ростом становился.
Но если тётя замечала это, она тут же говорила что-нибудь обидное, и дядька сникал, хмурился.
Никак Женька не мог понять тётю. Что она каждый раз взвивается, как только услышит о море?
Порой ему казалось, что тётя чуть ли не насильно привезла дядьку в этот город, спрятала, схоронила его от моря и теперь всё время боится, что он сбежит отсюда к любимым своим кораблям.
— Дядя, а помнишь, мы читали книжку писателя Грина про моряков и разные весёлые города?
— Помню, Женька, — дядька задумчиво улыбнулся.
— Там есть песенка про салинг.
— Есть. А ты её помнишь?
— Ага. Тётя, послушай:
И тут Женька увидел на чёрном шелку дорожки пятна белой краски. Да, видно, красить он ещё не научился. Женька хотел сказать, что он нечаянно, что он выведет пятна бензином, но… не успел. Тётя резко рванула конец дорожки, и клипер с грохотом полетел на пол.
Женька обомлел. Он стоял прижав кулаки к груди и переводил взгляд с поломанного клипера на медленно багровеющего дядьку, с дядьки — на притихшую, перепуганную тётю и снова на клипер.
Потом коротко вскрикнул и выбежал. Как пойманный зверёныш, он бился о входную дверь и никак не мог отомкнуть замок.
«Зачем она так?! Ну зачем она так?!» — горячечно думал он, и вдруг вспыхнула пронзительная мысль: «Она нарочно. Никто меня не любит. Уйду. Убегу. Буду жить один, один, один!» — уже кричал он и как слепой толкался в запертую дверь.
Здесь его и поймал дядька. Женька отбивался, царапался, но дядька сгрёб его в охапку, взял на руки и, как маленького, стал носить по квартире.
Как сквозь туман, Женька видел плачущую, ставшую некрасивой и совсем старой тётю, и ему почему-то вдруг стало жалко её. Никогда он не видел, чтобы она плакала.
Дядька что-то говорил, говорил; голос его журчал добро и покойно.
Клипер снова стоял на буфете, на той же злосчастной дорожке, и Женька заметил, что у него сломаны только две мачты — фок и бизань — и, кажется, больше ничего.
Женька ещё долго, уже без слёз, всхлипывал, содрогаясь всем телом. А потом он неожиданно уснул. Прямо на руках у дядьки.
Проснулся Женька уже ночью. Он лежал на своей раскладушке тихо-тихо и слушал голоса за перегородкой.
Слов было не разобрать, только слышались всхлипывания тёти да погромыхивание дядькиного голоса.
Дядька утешал тётю, и Женька подумал, что это правильно. Пусть утешает. Она не злая. Просто она любит свои дорожки и боится моря.
Потом он разобрал слово «Севастополь» и ещё два: «Женька обрадуется». Сказала это тётя. И за перегородкой замолчали. Заснули, наверное.
А Женька лежал и думал. Он вдруг вспомнил двух малышей. Первоклашек, наверное. Они строили во дворе город из песка. Большой город. С башнями, дорогами и тоннелями.
А он бежал в школу. И по дороге, походя, прошёлся по их городу. Просто так. Смеха ради. Напоследок он наподдал ногой самую высокую башню с зубцами.