Так как Анна флажок сожгла, то они конечно его не нашли и, видимо, обозлились.
— Одевайся, — приказал сотрудник угрозыска. — Пойдешь с нами.
— Это что же — арестуете меня? — каким-то не своим, будто осипшим голосом спросила Анна.
— Да, имеем ордер на арест, — и милиционер показал мачехе сложенную пополам бумажку. — Разрешается захватить с собой белье, полотенце, мыло и зубную щетку, — добавил он и, подойдя к мальчишкам, поинтересовался: — А вы что ж — одни останетесь?
— Нет, у нас отец есть, — ответил Ромка. — Он должен утром приехать.
— Скажите отцу, чтобы обязательно зашел в угрозыск.
Ничего не взяв из вещей, милиционеры подождали, пока Анна увяжет в узелок белье, и лишь затем предложили:
— Пошли.
Уходя, мачеха даже не взглянула на мальчишек.
В начале девятого часа в доме появился отец со своим сундучком, пахнущим паровозом. Узнав о ночном обыске, он оторопел:
— За что же ее?
Ромка рассказал о флажке и о мельнице.
— Ничего такого не могло быть, — строго заметил отец. — Не выдумывай. Ты еще сопливый, чтобы в таких делах разбираться.
Видно, своими догадками Ромка отбил у отца аппетит. Хлебнув несколько ложек бульона, он отодвинул тарелку и сказал:
— Пойду узнаю, что ей предъявлено. Может, напрасно забрали.
Старый Громачев не стал переодеваться, так в рабочей, испятнанной мазутом одежде и пошел.
Вернулся он хмурым, уставшим, будто постаревшим на несколько лет. Ничего не говоря мальчишкам, машинально разделся и улегся отдыхать.
Чтобы не мешать ему, братья вышли на улицу и там стали раздумывать: что делать с монтекристо, купленным у бандита?
— Я все боялся, что найдут его, — сказал Дима. — И нас тоже арестуют.
— Где же ты его держал?
— Сперва под подушкой, а как пришли с обыском, — спрятал за ремнем под рубашкой.
— А если бы тебя ощупали?
— Я бы сказал, что нашел.
— Так бы тебе и поверили! Могли в тюрьму посадить и из пионеров выгнать. Надо пистолет утопить, — предложил Ромка. — Все равно патронов не достать.
— Что ж, мои деньги ни за что ни про что пропали? — сопротивлялся Дима. — Давай лучше спрячем в дупло.
Они так и сделали: завернули монтекристо в промасленную ветошь, набрали в банку сырой глины и вдвоем вскарабкались на старую черемуху, росшую у фоничевского сарая. Димка запихал в узкое дупло пистолет, а Ромка глиной замазал отверстие.
Не успели мальчишки спуститься на землю, как из дома Фоничевых донеслись крики, хлесткие удары. Во двор выбежала с распущенными волосами Матреша, за ней — Трофим. Изврзчик нагнал жену у грядок и принялся стегать собранными в жгут вожжами.
— Чертова борода, не смей драться! — закричал Ромка с дерева.
— Милицию позовем! — пригрозил Дима.
А Трофим словно был глухим. Сбив жену с ног, он продолжал стегать ее и приговаривать:
— И в дом не смей… Твое место в хлеву со свиньями.
Злобно пнув жену сапожищем, он ушел в дом, с грохотом захлопнув дверь.
Мальчишки, видя, что Матреша неподвижно лежит меж грядок, спустились с дерева, расширили лаз — на случай, если придется удирать, — и подползли к избитой соседке.
— Тетя Матреша, не плачьте, — сказал Дима. — Уходите к нам… сейчас папа дома, он не позволит Трофиму драться…
— Ой, миленькие мои, вы-то хоть не смотрели бы, как он зверствует. Не для детей это…
Мальчишки помогли ей подняться и повели в свой дом. Отец усадил Матрешу на топчан и дал ей валерьянки.
— Чего это на вас Трофим кидается? Пьян, что ли?
— Да нет, трезвый. Все насильниками меня попрекает, поганой зовет. Сперва на чистую половину не пускал, а сейчас нигде жить не позволяет. Твое место, говорит, в хлеву, со свиньями…
— А вы у нас живите, — предложил старый Громачев. — Я в поездах по три дня пропадаю, хоть за мальчишками присмотрите.
— А что же Анна?
— Нет у нас Анны. Ночью ее арестовали и не скоро выпустят. Был я в милиции — говорят, мельник ее связной сделал. С Серым на пару действовал.
— Господи, сколько горя от этого Серого! В каждом доме слезы. Застращали они, видно, ее. Ах, несчастная Аннушка! Может, передачу ей снести?
— Пока следствие не кончится, передавать ничего нельзя, — печально сказал отец. — Мне вот на дежурство пора.
— Да я с радостью останусь, — соглашалась Матреша. — Да вот, боюсь, мой ирод стекла перебьет.
— Ничего, если выбьет, сам и вставит. Управу на него найдем. Ишь, вздумал в наше время женщину избивать!
Матреша не вернулась к Трофиму, осталась жить у Громачевых.
На другой день утром из фоничевского хлева послышалось поросячье повизгивание и громкое хрюканье. Пара хряков, привыкших вовремя получать теплое пойло, настойчиво напоминала о себе.
Трофим, приметив, что его жена хлопочет у колодца в чужом дворе, подошел к забору и, никак не называя ее, грубо напомнил:
— Кто за тебя наших свиней кормить будет? Оглохла, что ли?
— А у меня свиней нет, — ответила Матреша. — И слушать ничего твоего не желаю. Довольно натерпелась.
— Вон оно как! — изумился Трофим. — Он не ждал от кроткой Матреши решительного отпора. — Значит, по рукам пошла, бандитская шлюха? Ну, погоди! Я тебя после этого и в хлев пущать не стану!
— Не больно нуждаюсь, — отозвалась Матреша. — Чем ты-то лучше бандитов? Как злодей кидаешься, готов с живой шкуру содрать. Да не ощеривайся, не боюсь! Попил моей кровушки, будя! Хозяйствуй сам. Лучше в батрачки пойду, чем твои кальсоны грязные стирать. Противен ты мне пуще Серого!
Она гордо повернулась и пошла прочь. Трофим оторопел. Столь строптивой ему еще не доводилось видеть жену.
Обозлясь еще больше, он схватил валявшиеся под ногами вилы и запустил их в Матрешу. Но не попал… вилы воткнулись в землю прямо перед ней. И Матреша не вздрогнула, не взглянула на них.
Через некоторое время из фоничевского хлева послышался пронзительный предсмертный визг сперва одного хряка, затем такой же вопль другого. Разъяренный извозчик вымещал свою злобу на ни в чем не повинных тварях, лишь бы досадить ушедшей жене.
* * *
Судили бандитов в зале городского клуба. Анну приводили под конвоем вместе с бандитами и усаживали за барьер рядом с хуторянкой — любовницей Серого. Мачеха, казалось, была очень подавлена арестом и допросами. Она сидела по-тупясь, с безжизненным взором. А если смотрела в зал, то никого не замечала. Ни Ромке, ни Димке не удалось встретиться с ее взглядом. Даже Матреше она не ответила на низкий поклон.
Длинное обвинительное заключение было для мальчишек скучным. Ромка с трудом уловил суть.
Серый, оказывается, был белогвардейским офицером. Он собрал банду не с целью грабежа и насилий, а для выполнения заданий заграничного центра. Его лесовики занимались контрабандой и были проводниками. Они встречали тех, кто пробирались из-за кордона вредить Советской власти, и переправляли по болотам бегущих в буржуазную Эстонию. У Лийва существовало тайное убежище. Нарушители границы появлялись у него под видом крестьян, привезших зерно на помол, жили в замаскированной комнате на чердаке мельницы и, уловив подходящий момент, переодевались в городскую одежду и отправлялись в глубь страны.
Анна конечно ничего этого не знала. Ей отводилась роль обыкновенной связной. Если в обжорном ряду красовался ее флажок, — значит, с Лийвом ничего не стряслось, можно подойти и передать записку. Без предупреждения появляться на мельнице не разрешалось. Паролем были носовые платки с вышитыми на них елкой и ландышем.
Судья спросил у Анны:
— А в случае ареста Лийва что вам предписывалось?
— Мне ничего не предписывалось, — отпиралась Анна. — Ян Яныч подарил флажок на счастье и сказал: «Если со мной что-либо случится, ты немедля убирай флажок, иначе в торговле не будет счастья».
— И вы поверили?
— А то как же. Мне с этим флажком везло.
— У мельника Лийва вы не встречали незнакомых людей? — спросил прокурор.
— В доме — нет, а на мельнице много бывало незнакомых крестьян.
— Какие сведения вы передавали Лийву?
— Никаких. Я только приносила записки, которые получала чаще всего от незнакомых людей.
— Какой был пароль?
— А что такое «пароль»?
— Ну, какие-то слова они предварительно говорили?
— Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».
— Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.
— Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.
У адвоката тоже были вопросы:
— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?
— Нет, я это делала задарма.
— Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?
— Никогда.
— Но разве вы не догадывались, с кем он связан?
— Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.
— Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончали?
— Никакой. Я умею только расписываться.
— Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.
Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она — предводительница банды.
Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.
— Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.
Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.
Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.
Корреспонденты
В доме Громачевых словно поселилась добрая фея, началась не похожая на прежнюю жизнь.
Матреша оказалась хлопотливой хозяйкой. Она минуты не могла посидеть без дела: то стряпала, то намывала, то гладила или штопала. Мальчишкам залатала все старое белье, связала по паре веревочных тапочек и подшила их кожей. На пионерские сборы выпускала Димку и Ромку только тщательно осмотренными, в отглаженных рубашках и штанах.
При ней мальчишки-ежики словно оттаяли: не слыша раздраженного визгливого голоса мачехи, избавясь от ее затрещин, оплеух и унизительных порок, они как бы сами подобрели, сделались более серьезными и покладистыми. Не войдешь же в сверкающую намытыми полами комнату с заляпанными, грязными ногами? Не наденешь на грязную шею белоснежную рубашку. Опрятность как бы стала девизом дома Громачевых.
Димке Матреша уделяла особое внимание. Уж больно мальчишка был тощим и бледным. Не зря соседские девчонки прозвали его лягухой.
— Видно, малокровие или глисты завелись, — сокрушалась Матреша. — Надо цитварного семя достать, вытравить их, чтоб не мучили.
Она добывала у жены пастуха парное молоко и по вечерам отпаивала им мальчонку. Варила какие-то целебные травы и давала утолять жажду. Хоть Димка еще и оставался тощей лягухой, но ребра у него уже не торчали, как прежде, и лицо несколько округлилось.
На третий день после ареста Анны Ромка сходил в пионерский клуб и, рассказав о происшедшем вожатому, спросил:
— Нас теперь выгонят из пионеров?
— Арестовали ведь не вас, а мачеху, — сказал Тубин. — Вы-то при чем? К тому же вас рекомендовал Живнин. И отец у тебя кто? Рабочий?
— Помощник машиниста.
— И мать, наверное, другой была.
Вожатому и невдомек было, что мальчишки уже побывали на скользком пути. Лишь Живнин сумел понять романтические натуры сорванцов и найти им новое увлечение. Не будь Николая — неизвестно, чем бы они кончили.
— Чем же ты хотел бы заняться в нашем отряде? — спросил Тубин.
— Не знаю. Я умею только рисовать, читать вслух и запоминать.
— Пока мне понадобится только твое умение рисовать. Сумеешь стенную газету выпускать?
— А что это такое?
— Ну, обыкновенная газета со статьями, заметками и карикатурами… только она на стене висит. Кого бы ты взял себе в помощники?
Вспомнив умение Гурко говорить языком книжных героев, Ромка решил, что и писать он сможет с той же сноровкой, поэтому первым назвал его имя, а вторым — Арви Юварова — скуластого черноглазого мальчишку, продававшего вразнос газеты. Они ему показались самыми подходящими сотрудниками.
На пионерском сборе, когда выбирали совет дружины, была утверждена и редколлегия стенной газеты «Юный пионер». Ромка получил десять листов полуватмана, коробку красок, несколько кисточек, перьев и карандашей.
Чтобы поразить всех, первый номер газеты Ромка и Гурко готовили тайно в доме Громачевых. Мальчишки склеили два больших листа: на одном поместили передовицу, написанную Тубиным, краткую биографию и фотографию Николая Живнина, заметки санитарного звена и шефов — девушек швейной мастерской, — на другой были карикатуры и происшествия: Основным добытчиком материала для этого листа стал Арви Юваров. Бегая с газетами по всему городу, он был свидетелем многих происшествий.
Ромка изобразил двух красноносых пьяниц — стрелочника Ватрушкина и скорняка Сырцова. Замахиваясь палками, со зверскими лицами они гнались за панически убегавшими женами. Под карикатурой сообщались адреса драчунов и какие увечья они нанесли.
На другом столбце изысканным стилем Гурко красочно описывалось, как жена телеграфиста, приревновав мужа к билетной кассирше, сперва попыталась облить соперницу серной кислотой, а затем сама проглотила горсть каустической соды. Едкий натр так прожег ее язык, что он чудовищно распух и высунулся изо рта чуть ли не на три вершка.
Тут же была помещена иллюстрация: лежащая в гробу женщина с высунутым толстым языком.
Дальше шли рассказы о торговке овощами, откручивающей головы соседским курам, пробравшимся на ее огород, и о знахарке, продающей темным женщинам приворотное зелье, от которого чуть не умер регент церковного хора.
Под рассказами Ромка нарисовал летящих во все стороны обезглавленных кур и регента, приложившегося к бутылке, в которой плавал зеленый чертик.
Самая крупная карикатура была на начальника военизированной железнодорожной охраны. Он стоял в длиннющей шинели перед удивленным паровозом и выпускал изо рта голубые пузыри.
История была забавной. Начальник охраны, оставив вместо себя дежурить рябого помощника, пошел в гости к его жене. Рябой, не будь дураком, передав дежурство стрелку, ночью явился домой. Застав начальника у жены, он не дрался и не скандалил, а предложил мирно распить бутылку водки. Для закуски рябой принес серое стиральное мыло и нарезал его, как сыр, кусками. Начальник попытался было отказаться от угощения, но под угрозой револьвера вынужден был пить и закусывать мылом. После четвертой стопки его стало корчить от колик в животе и мыльных пузырей, выходивших изо рта.
Кроме того, в отделе происшествий сообщалось о торговках, подравшихся на рынке; о стороже банка, бежавшем по городу в кальсонах, потому что у него в бане утащили одежду, об охотнике, заряжавшем при свете свечи патроны дымным порохом, обжегшем себе лицо и устроившем пожар; о мальчишке, родившемся с шестью пальцами на руках.
Прибив стенгазету на деревянный щит для городских объявлений, который стоял на улице рядом с пионерским клубом, Ромка и Гурко стали ждать, как их работу расценят обыватели.
Время было раннее. Люди торопливо пробегали мимо. Потом какой-то грамотей остановился и с рассеянным видом начал разглядывать карикатуры и читать подписи. Добравшись до происшествий, он хохотнул и, подозвав проходившего мимо приятеля, вслух прочел историю о мыльной закуске.
Вскоре у пионерской газеты скопилась толпа гогочущих мужчин и женщин. Заметки вслух перечитывались и тут же обсуждались.
— Ай да пионеры! Ну и дают.
Ромка и Гурко были довольны. Их творение, наверное, еще бы долго будоражило горожан, если бы не прошел мимо культпроп укома — высокий очкарик в серой толстовке. Любопытствуя, по какому поводу толпятся люди, он протолкался к стенгазете — и хмурым выбрался из толпы.