Сергей снял крючок с двери, поднял шпингалеты и распахнул настежь раму. Темная, в слабых отсветах лампы рябиновая ветвь распрямилась при этом и заглянула в окно, слегка покачиваясь как живая.
Лампой давно не пользовались, фитиль отсырел и то чадил, покрывая копотью надколотое стекло, то неожиданно почти угасал, с легким треском разбрасывая желтые искры, за которыми тянулись ниточки дымчатого следа.
Приподняв стекло, Сергей кончиком автоматического карандаша счистил нагар с фитиля, потом убавил огонь до самого маленького и, не раздеваясь, лег, заложив руки за голову. Но не на кровать, которую приготовила ему тетка Валентина Макаровна, а на кушетку, уже лет десять назад выставленную сюда из дому по причине своей негодности. Когда он ложился, пружины, ослабевшие от времени, тихонько застонали.
Сергей подумал, что Алене тетка Валентина Макаровна не даст поспать. Но тут же понял, что и без того ни ему, ни Алене толком до утра не заснуть, и, глядя в потолок, признался себе, что вовсе не взгляд Алены заставил его почувствовать беспокойство — тревога явилась сразу, как только Валентина Макаровна стала рассказывать о случившемся, и даже раньше еще — когда они, войдя в Никодимовку, уловили запах гари, а потом увидели свет в Лешкиных окнах: Лешка не мог знать, что они приедут сегодня. А может, предчувствие никакая не выдумка и Сергею еще в Сосновске что-то упрямо подсказывало неладное, иначе с какой бы стати он так, без интересу ехал на этот раз в Никодимовку? Правда, все это можно было объяснить проще: чем откровеннее стремилась сюда Алена, тем меньше стремился он...
Световой круг от лампы на потолке то сужался, то чуть расширялся, в зависимости от того, слабее или ярче горел фитиль.
Дело в том, что Алена была влюблена в Лешку и однажды сама почти призналась в этом.
* *
*
Что-то сухо щелкнуло за стеной. Сергей одним движением поднялся на ноги и, глядя в темный проем окна, потянулся к лампе, чтобы прибавить свету.
Рябиновая ветка, дрогнув, откачнулась в сторону.
? Это я! — шепотом предупредила Алена и, вскочив на подоконник, легко спрыгнула на пол. — Еле уложила, — объяснила она причину своей задержки, словно бы Сергей знал, что она явится, и, откинув за спину волосы, зашагала своей бесшумной, пружинистой походкой от стола к двери: три шага туда, три — обратно.
Сергей прибавил, затем убавил огонек в лампе. Он действительно ждал Алену, знал, зачем она пришла, и непроизвольно оттягивал разговор.
Подойдя к столу, Алена села на край постели. Передвинула ближе к себе лампу. В глазах ее замерцали два крохотных язычка пламени.
Сергей сел на единственный во времянке табурет и в ожидании уставился на Алену. Оба прислушались, когда со стороны Никодимова озера протяжно завыла собака. Сергей вспомнил, что старики говорят — это не к добру. И от мысли, что он становится суеверным, сделалось почему-то спокойней на душе.
? Ну? — спросила Алена.
? А! — Сергей хотел махнуть рукой, сказать, что ничего особенного не произошло, что они зря волнуются. Но, во-первых, Лешка в больнице, а усадьба хромой Татьяны сгорела — этих событий не перечеркнешь. Во-вторых, и он и Алена — оба уловили неувязку в рассказе тетки Валентины Макаровны, когда она заметила мимоходом, что кровь на Лешкином лице подсохла. Это свидетельствовало, что он лежал без сознания не три-четыре минуты, которые понадобились тетке Валентине Макаровне на сборы, а значительно дольше...
? Какой может быть разговор, — сказал Сергей. Но в голосе его не было желанной уверенности. — Ничего мы не знаем. Напридумываем только...
Алена встала и опять завышагивала по комнате взад-вперед. Руками она при этом почти не двигала, но все время шевелила тонкими белыми пальцами, то сжимая их в кулаки, то выпрямляя один за другим. Загар к ее коже приставал плохо, и в любое время года лицо и руки ее оставались белыми.
? Что ему там делать было ночью? — спросил Сергей.
? Писал, что подготовит усадьбу... — помедлив, сказала Алена.
? Ночью? — саркастически повторил Сергей.
Алена остановилась у двери.
? Не знаю.
Сергей неожиданно обозлился: то ли на себя, то ли на нее, то ли на Лешку.
? В конце концов, если даже это он запалил усадьбу — никто не догадается! Тем более — сам пострадал. — И злость его испарилась на этом. Было бы сомнительным спокойствие, основанное на формуле «все хорошо, потому что шито-крыто». А потом, Лешка в больнице, и еще неизвестно, чем это кончится для него.
Алена подошла к лампе, сняла стекло, дыхнула в него, как делала это тетка Валентина Макаровна, и, взяв со стула кусок газеты, стала протирать копоть.
Догадается кто или не догадается, а нам с тобой, Сережка, нельзя ничего говорить об этом... Понял?
Огонек лампы едва мерцал без стекла, и за гущей рябины стало видно, что на востоке брезжит рассвет, небо посерело, отодвинув горизонт, и запахло росой.
Чтобы Алена не видела его лица, Сергей встал, подошел к окну.
? Ты, Алена, не сердись на меня... И не волнуйся зря... — Он хотел сказать что-нибудь существенное, а получилась явная ерунда: — Врачи же говорили, что все будет в порядке? А Татьяне хромой усадьба эта как мертвому припарки. Алена увидела посветлевшее небо и, прежде чем надеть стекло на лампу, задула огонь. Подошла и остановилась рядом с Сергеем.
? Все-таки, Сережка, мужчины, правда, медленно развиваются... Серьезности у тебя не хватает. — Она покрутила рукой в воздухе и, оттолкнувшись от его плеча, вспрыгнула на подоконник.
Сергей не понял ее, огрызнулся на всякий случай:
? Хватит, что ты серьезная...
Алена пропустила его замечание мимо ушей, оглянулась:
? Часа через два приходи. Даже раньше. — И, спрыгнув наружу, неслышно скользнула между стеной и кустами рябины к дому.
* *
*
В детстве бабка Татьяна попала под лиственницу, которую заваливал ее отец, и прихрамывала с тех пор на обе ноги. Жениха для калеки не нашлось, и потому, захоронив с годами всех близких, Татьяна коротала свой век одна. Работала сторожем: то на току, то при сельпо, а в свободное от дежурства время молилась богу, которого, помимо усадьбы, только и унаследовала от родителей. Были у нее иконы, писанные невесть в какие времена, потрескавшиеся, почерневшие, с едва проступающими ликами на них, да были еще «святые» книги, читать которые бабка не умела, но трепетной рукой открывала перед молитвой, веруя, что вся мудрость бытия перед ней — в этих загадочных крючочках прадедовского письма.
Дворы Никодимовки, посторонившись от колхозных полей, от ферм, ютились в кедровнике. Только на единственной, центральной улице в два-три десятка изб, которую так и называли — Улицей, кедры были вырублены, и под хозяйскими окнами шумели раскидистые, можно сказать — экзотические для здешних мест — тополя. Другие избы, свободно отступивши друг от друга, прятались под сенью кедров, и случалось, по осени прямо во двор с коротким, глухим ударом падали тяжелые шишки. Почему владение хромой Татьяны, в отличие от остальных, называли усадьбой, — неизвестно. И ворота у нее, как у всех, и калитка, и навес во дворе, и банька с предбанничком на огороде обыкновенная. А в два этажа домов, как Татьянин, было аж три в Никодимовне. Разве что запущенностью своей Татьянино хозяйство напоминало бывшую помещичью усадьбу на Лисьем хуторе. Тот же помещик и завез откуда-то эту не совсем обычную для деревни моду — дома в два этажа. К тому же, рассказывают, паводки в старые времена были не чета нынешним, и пусть раз в двадцать лет, но случалось, что Никодимово озеро, выйдя из берегов, затапливало половину деревни. А дальние предки Татьяны были, видать, завзятые рыбаки, если отстроились у самого что ни на есть озера. И в любой потоп верхний этаж дома, надо полагать, всегда оставался сухим.
Раньше Татьяна единолично занимала оба этажа своей огромной усадьбы. Но лет десять назад переселилась в небольшую пристройку во дворе, что служила ей летней кухней. Переселялась она, если верить слухам, на несколько дней, чтобы, выморозить тараканов в доме, а жить осталась навсегда. То ли в двухэтажном срубе вместе с тараканами вымерз и жилой дух, то ли нашла хромая Татьяна, что в тесной пристройке она стала ближе к своему таинственному богу, но с тех пор дом ее был предоставлен самому себе, чтобы, состарившись, умереть — не насильственной, как это случилось, а своей смертью. Окна этажей были наглухо заколочены, проржавевший замок на дверях открывался не чаще одного-двух раз в год, и постепенно тлели ступени высокого, прямо-таки боярского крыльца.
Теоретически дом у Никодимова озера принадлежал хромой Татьяне, а фактически владели им Алена, Сергей и Лешка.
Весной того года, когда Лешка заканчивал третий класс, умер от воспаления легких его отец Василий Андреевич, бывший председатель Никодимовского колхоза. Лешка, таким образом, в десять лет остался «главой семьи». Но заботы о семье унаследовала от мужа тетка Валентина Макаровна, а Лешке, как единственному мужчине, достались отцовы ружье, лодка и кавалерийское седло. Ружье мать до времени упрятала в сундук, седло за отсутствием лошади пылилось в кладовке, а добротная плоскодонка поступила в полное Лешкино распоряжение. И тот факт, что чалилась она у дома хромой Татьяны, имел немаловажное значение, подтолкнув Лешку на мысль обследовать пустой Дом. После безуспешных попыток проникнуть в него через первый этаж Лешка сосредоточил свое внимание на чердачном окне и скоро наловчился не только открывать, но и закрывать после себя внутренний засов.
Окно выходило на озеро, и если поблизости не было рыбаков, а с темнотой — в любом случае, трое друзей легко забирались по соседнему кедру на крышу, а оттуда уже на чердак. Лестница с чердака вела на первый этаж через холодные сени, где со стропил еще свисали обрывки шпагата, на котором подвешивали в зиму либо окорока, либо гроздья домашней колбасы и сушеные грибы, либо веники, мешочки с целебными травами, сушеной черемухой, кедровым орехом... Первый и второй этажи сообщались между собой внутренней капитальной лесенкой с перильцем. Было в доме несколько комнат, две кладовки, просторное, обшитое тесом подполье, вместительная, с широкой лежанкой печь... В глазах Сергея, Алены и Лешки каждая мелочь здесь, начиная с чердачного окна, была полна неразгаданных тайн и той особой многозначительности, которую ощущаешь при встречах с покинутыми жилищами. В чердачном хламе можно было отыскать проржавевшее кремневое ружье неизвестного столетия, похожие на орудия первобытных людей каменные грузила для невода с круглыми, отшлифованными веревкой отверстиями, деревянного чертика с отбитым носом, или сухой, ломкий обрывок какой-то дореволюционной газеты... Впрочем, за исключением самых пустяковых предметов вроде чертика, ни Сергей, ни Алена, ни Лешка ничего не брали с собой. Вещи, оставаясь в доме хромой Татьяны, принадлежали им в большей степени, нежели вынесенные отсюда, потому что здесь они принадлежали только им. И сладостно-жутковато было ходить с огарком свечи по полупустым, будто вымершим, комнатам, оглядывая дедовскую утварь: крепкие лавки вдоль стен, крюк над головой, на который подвешивали в старину люльки новорожденных и на котором висела, наверное, люлька и бабки Татьяны. А чего стоила круговая роспись потолка в горнице или нарисованная коричневой краской похожая на орла птица с распластанными крыльями в углу, где висели иконы, — по мнению верующих, должно быть, чья-то отлетающая душа...
С того первого лета, когда умер Лешкин отец дядя Василий, заброшенный дом хромой бабки Татьяны стал вторым домом Сергея, Алены и Лешки. Здесь в медленных сумерках вечеров рассказывались жуткие были о русалках, что творили свои козни в Горелом лесу, за Никодимовым озером, здесь Алена, Сергей и Лешка кровью клялись друг другу быть вместе до гробовой доски, здесь делились они своими первыми открытиями в хитросплетениях бытия, здесь оборудовали капитанский мостик и под грозовым небом вели свой корабль-усадьбу сквозь пелену дождя по мрачному Никодимову озеру, когда все трое мечтали стать моряками, капитанами дальнего плавания, здесь переоборудовали капитанский мостик в центральный отсек космического корабля, едва Юрий Гагарин перечеркнул земные представления о дальности человеческих путей, здесь, на чердаке Татьяниной усадьбы, в споре, недоступном для искушенного слуха взрослых, разрешались в свое время самые невероятные проблемы: скажем, откуда берутся грудные дети, и не ужасно ли то, что родители наши до определенного времени бывают совсем чужие друг другу, да и потом они, оказывается, не совсем родня; здесь однажды Сергей и Лешка по очереди поцеловали Алену в губы, о чем Алена старательно забыла теперь, но что она все-таки должна бы помнить... С чердаком хромой бабки Татьяны так или иначе была связана, по существу, вся сознательная жизнь Алены, Сергея и Лешки. На чердаке, разрушительному времени вопреки, сохранялись немые свидетели их самых ранних и более поздних, уже недавних увлечений. И по традиции в каждый свой приезд Сергей и Алена первой же ночью пробирались вместе с Лешкой на чердак Татьяниной усадьбы. Именно здесь, как нигде, ощутимыми становились те превращения, что постепенно совершались в них за время отсутствия, именно здесь происходила осознанная переоценка ценностей, что, независимо от нашей воли, является непреложным естеством нашим. И вдруг забавными припоминались вчерашние русалки, вдруг необязательными становились южные моря, год от года умирали, вызывая грусть, но не сожаление, какие-то прошлые интересы, прошлые желания, на смену им приходили новые, — как правило, все более масштабные, все более существенные, все более значимые. И всякий раз было необъяснимо тревожно почувствовать себя не тем, кем ты был еще так недавно.
Чердачное окно до новой встречи закрывалось, и в отсутствие сосновцев Лешка оберегал усадьбу хромой бабки Татьяны лучше, чем сама бабка, даже прикармливал там кота, чтобы гонял мышей, которых не терпела Алена.
Вот почему два события минувшей ночи, произошедшие в разных концах деревни, Сергеем и Аленой воспринялись как одно.
* *
*
На Южный рудник приехали, когда больница еще спала. В ожидании восьми тридцати Сергей и тетка Валентина Макаровна сидели на лавочке. Алена, расхаживая по траве мимо больничных окон, срывала метелки пырея и, продернув их между пальцев, без интереса разглядывала, что получится «петушок» или «курочка». Тетка Валентина Макаровна осунулась, постарела за ночь. Даже волосы ее, которые она всю жизнь подбирала валиком на голове, были скручены теперь узлом на затылке, пряди повыбивались дорогой, и вся она выглядела какой-то обреченной.
Следовало бы как-то успокоить ее, но Сергей так и не нашел, что сказать.
Круглоголовый, лысый, низенького роста врач, с неизменной, какой-то мученической улыбкой на губах, разрешил всем пять-шесть минут посмотреть на Лешку от входа, не приближаясь к постели, сам, закурив сигарету, остался в коридоре.
Из четырех коек в палате три были свободными. Лешка лежал на угловой, возле окна. И если бы не повязка на голове —_можно было подумать, что он спит. Но пахло каким-то ароматным лекарством, и чрезмерная стерильность белоснежный бинт, белоснежные простыни, полотенца, стены, вся эта подчеркнутая серьезность обстановки никак не соответствовали живой, предприимчивой Лешкиной натуре. Вдобавок сестра высвободила из-под одеяла его руку и стала считать пульс. Тетка Валентина Макаровна напряглась при этом, словно бы все зависело теперь от Лешкиного пульса.
Алена поглядела на нее и мимо Сергея выскользнула в коридор. Сергей шагнул следом. Щуплый, с неестественной улыбкой на лице врач, докуривая сигарету, ждал их.
? Сильно он, доктор?.. — шепотом спросила Алена,
Тот поморщился, изображая усмешку.
? Даже если бы я захотел — не сумею так врезаться.
? Доктор... — просительно сказала Алена; не восприняв иронии.
Врач смял сигарету и бросил ее в плевательницу.
? К обеду будет специалист из области... А так — ничего опасного не вижу. — И, взглядом заставив Сергея освободить ему дорогу, он вошел в палату.
Домой тетка Валентина Макаровна отказалась возвращаться. Вспомнила, что неподалеку от больницы дом ее коллеги по работе в райпотребкооперации — то ли счетовода, то ли кассирши, и отправилась к ней, Сергей и Алена проводили ее, а сами, поскольку до трех-четырех часов дня им делать здесь было нечего, поспешили на автостанцию — ловить попутную машину до Никодимовки.
* *
*
Еще по дороге на Южный они слышали, что хромая Татьяна куда-то пропала. И когда Никодимовка встретила их новым сообщением, Сергей и Алена словно бы ждали его. На пепелище усадьбы раскопали останки сгоревшего трупа. Так неожиданно смиренная душа бабки Татьяны сократила свою тропинку к богу.