Ответил, не глядя на нее:
— Не расстраивайся, Алена... Может, еще обойдется...
Сфальшивил, потому что «обойтись» ничего не могло.
— Алена запрокинула голову, чтобы удержать блеснувшие на глазах слезы. Спросила: Ты не знаешь, как в тюрьму передачи носят?..
Сергей куснул губы.
— Не знаю, Алена!
— Я тоже не знаю... — сказала она, проглатывая комок. — Что ты собираешься делать?..
Сергей отвел глаза в сторону. Что-то яростное, недоброе нарастало в груди.
— Я, наверное... уеду сегодня, Алена...
Она кивнула.
— Хорошо... — И хотела взять его за руку.
Он отстранился, почти выдернул у нее рукав.
Алена спросила, кривя неслушные губы:
— Я тебе противна теперь, да?..
— Нет, Алена! Я просто пойду посмотрю лодку! Я обещал... — И, втянув голову в плечи, он зашагал прочь от нее. Сначала хотел бежать, потом спохватился: до чего подло! — Алена!
Она стояла на том же месте, где он бросил ее.
— Аленка! — прокричал он. — Не сердись. Я посмотрю и приду. Ладно?
Она кивнула: ладно... И шевельнула пальцами поднятой к лицу руки.
* *
*
Берег у подернутого желтоватой ряской плеса, в стороне от пепелища, от заливчика, где стояла теперь «Наяда», от Никодимовки, окружали могучие, густо-зеленые кедры. У самой воды мочил свои узкие, подернутые шершавым налетом листья невысокий тальник. Желтоватую ряску испещряли промоины от одной стены камыша к другой. А дальше, за коридором тростника, пласталось Никодимово озеро. Сергей вспомнил, что обещал привезти в милицию трофейное ружье, но решил, что отвезет потом... Когда-нибудь.
Земля под ним, сухая, прогретая, всеми тысячами капилляров тянула в себя живительную озерную воду, и щеточка травы на ней была густая, ровная, будто подстриженная. Где-то влево, за луговиной, близ кирасировских выгонов, в прежние годы в изобилии росли дикий чеснок, дикий лук. И не было когда-то большего удовольствия, чем забраться в тайгу и пожирать этот лук в прикуску с черствым хлебом.
Пока Сергей шел сюда, чтобы сесть, как любила сидеть Алена — обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком, — думал: не утихомирить яростного биения в груди. Но глядел прямо перед собой, туда, где за желтыми кубышками, спокойное, ровное, лежало Никодимово озеро, и мало-помалу к нему пришло такое же тихое, ровное спокойствие. Он разжал руки, опустил с прибрежнего уступа занемевшие ноги и, усталый, но умиротворенный, сидел в этой ненапряженной позе...
Ему не в чем было упрекать себя. И теперь или немногим позже, сегодня или завтра так и так надо уезжать... И мысли его, и ощущения растворились в бездонной синеве, что обманчивым куполом залегла над камышами, над озером, над самой дальней полоской тайги. Жизнь текла своим чередом, независимо от чьих-то отдельных бед или радостей: осторожно вышагивала в тростнике быстроглазая, серая камышовка, раздувала зеленые бока едва приметная у осок лягушка, в колонне по одному куда-то струились по своим муравьиным делам круглоголовые рыжие муравьи... И как далеко ни представляй себе будущее — все так же из края в край будет простираться над головой бездонная синева... И будет рыскать в столетних елях близ теперешней заимки любопытная белка, и на перепревшую хвою будет опадать новая, чтобы шагали по ней завтрашние люди не в поисках горя себе, а в поисках тихой, как небо, синей радости... Можно окунуться и плыть в этой синеве, если бережно раздвигать ее чуткими, сильными руками... Что-то жалостное ворохнулось в груди Сергея, беспомощное, как в детстве... Если бы скостить ему тройку или хотя бы пару лет, мог бы свободно зареветь какими-нибудь легкими, синими слезами...
Может быть, дрема ненадолго окутала его, что стало вдруг так легко и уютно ему. Но вслед за безмятежной радостью пришло вдруг смутное вначале и все острее затем беспокойство. Случайное ли дуновение ветерка в лицо было причиной этого, шорох ли в тростниках или сухой щелчок обломившейся ветки над головой... Пока он сидел, время остановилось ненадолго и продолжилось теперь из той же точки, где была тревога. В его последней расстановке минувших событий не все было доведено до логического конца. Решая задачу со многими неизвестными, он что-то сделал не так! И если бы можно заглянуть в ответ, его решение не сходилось... Он упустил что-то наиболее существенное, наиболее важное для себя, отчего все прочее теперь просто не имело смысла!
Сергей вскочил на ноги.
* *
*
Той же дорогой, что шли вместе с Аленой ночью, он пересек кедровник и, чтобы далеко не обходить огороды, перемахнул через забор. Флигель был по-прежнему заперт. Сергей быстренько огляделся... Застоявшаяся, сонная тишина, пустые окна без признаков движения в доме настораживали. Зачем-то позвал негромко:
— Алена... — Пересек двор между клумбами гвоздик, взбежал на крыльцо и одну за другой распахнул настежь двери: в сени, в теплый коридор. — Алена!
Дверь в Лешкину комнату была заперта изнутри. Сергей толкнулся в нее плечом... Отступил, чтобы ударить всей тяжестью.
— А-ле-на!.. — Ворвался через порог вместе с отлетевшей на сторону дверью. И сразу как бы ударился о новую преграду.
Одним движением развернув от стены Лешкин письменный стол, Алена забаррикадировалась им у изголовья кровати. На столе лежал ее рюкзак, рядом — нож, который она привезла в подарок Лешке.
— Не подходи! — предупредила, тяжело дыша и сверкая на него глазами из-под разлетающихся темных бровей, повторила еще раз: — Не подходи, Сережка!
— Алена!.. — повторил он, словно не было у него и не могло быть иных слов.
— Ты почему меня не защитил?! — яростно спросила она. — Почему не спас меня от обязательств?! Почему ты разрешил мне давать их?! — Руки ее, согнутые как для защиты и прижатые локтями к телу, дрожали. — Что теперь тебе нужно от меня?!. Ты хоть что-нибудь в жизни понимаешь, Сережка?!
— Алена... — Сергей сделал движение к столу.
Она прикрикнула:
— Я сказала, не подходи! Видеть тебя не могу! Что вы сговорились мучить меня?.. Все мне: Лешка, Лешка!.. И я не могла даже возразить, подыгрывала вам, дура! Это легко — подыгрывать, когда не взаправду... А теперь скажи я что-нибудь — не поверили бы. Ты не поверил бы, Сережка!.. Сказал бы: струсила, испугалась... А я так хотела, чтобы Галя около него!.. Но он ей не нужен... Что я могла сделать?! Обещала... И я бы могла, ты не думай, у меня хватило бы сил... Я бы не призналась тебе сейчас, если бы он хоть за что-нибудь другое... За ошибки, по несправедливости... Боже! За воровство... — Она вся дрожала.
— Алена... Аленка моя...
Сказал он это, прошептал или только подумал? Но она сразу в голос зарыдала вдруг и, прикрывая неслушной рукой лицо и отворачиваясь от него, без сил упала на коленки. Все, что копилось в ней эти дни, наконец выплеснулось наружу.
Впервые, наверное, утратил он всегдашнюю рассудочность действий, очень смутно припоминая потом, как отодвигал стол, как укладывал ее в постель, накрывал подвернувшимся одеялом, потом суетился рядом со стаканом бесполезной воды в руке.
А она металась на подушке, и слезы капельками слетали с ее висков. Потом замерла вдруг и уставилась на Сергея немножко безумными, мокрыми глазами:
— Ты не отдавай меня, Сережка, не отдавай!
Он должен был как-то помочь ей, а она думала — он хочет убежать от нее, и заторопилась, заговорила, предупреждая нервными движениями пальцев, чтобы молчал, чтобы только слушал:
— Ты помнишь, Сережка, ледоход? Я стояла на берегу, а ты бегал там с баграми... Лодки таскал, мокрый!.. Я думала, что умру, Сережка!.. Все перевернулось тогда во мне! Все!.. Думала, дождусь лета — расскажу!.. А ты... Как ни придешь, все мне про Лешку!.. И ты, и другие!.. Пусть они! А ты... — Она опять зарыдала.
Сергей схватил полотенце, намочил его, вытер ей глаза, виски.
Она успокаивалась медленно, тяжело.
Он сел, сжал в ладонях ее холодную руку. На глаза ему попался нож. По поводу этого ножа для Лешки — складного охотничьего ножа с удобной перламутровой рукоятью — она консультировалась у Сергея: хорош ли будет подарок. А потом выкупала его с помощью брата: ножи продавались только по охотничьим билетам. Подчиняясь какому-то неясному побуждению, Сергей повернул складник. На оборотной стороне рукояти было выгравировано золотом: «Сереже от Ольги». Алена не шевелилась, молча, выжидающе глядя на него.
— Аленка... — Непривычный спазм сдавил ему горло. Он наклонился над ней.
— Сережа, — прошептала она. — Я тебя очень люблю... Очень... — Сглотнула, тяжело дыша. — А теперь уходи, Сережка... За мамой сходи, если она там не нужна больше... — Добавила, когда он в нерешительности остановился на полушаге: — Не бойся, мне уже хорошо. Просто мне долго-долго надо побыть одной... — И слабая улыбка тронула ее губы. — Сегодня, пожалуйста, не заходи, совсем не заходи...
* *
*
На следующий день погода испортилась: дул неровный, то заунывный, тягучий, то вдруг шало нарастающий ветер, и мелко, сквозь плотное сито моросил дождь, когда они уезжали из Никодимовки. Анастасия Владимировна решила ехать двумя сутками позже вместе с Лешкиной матерью, которая теперь так и жила у тетки Натальи, Алена тянуть с отъездом не захотела. Был вечер, но густые, рваные тучи, нависнув над поселком, над шапками кедров, сгустили хмарь, и в окнах и на телеграфных столбах в центре поселка уже загорались огни. Когда подошли к автобусной станции, что сиротливо ютилась в одиночестве за поселком, стало еще темней. Пустынно и сыро было на пятачке перед автовокзалом. В лужицах на темном асфальте мерцали тусклые отблески. Алена отказалась войти в помещение и, кутаясь в «болонью» Сергея, остановилась у штакетника, под навесом. Придерживая у подбородка плащ, глядела, на едва различимый в стороне, за вырубкой, лес. Разговор не клеился. Просто не выходил, сам собой увязая в молчании. Было странное ощущение, словно они впервые только что встретились, надо познакомиться, и время от времени Алена поглядывала на Сергея, никак не решаясь на это важное для нее знакомство. Над Южным теплилось неровное, придавленное непогодой свечение. И фары случайных машин, в другую ночь прожекторами высвечивающие облака, теперь вспыхивали неуверенно, коротко и, стиснутые дождем, гасли у самой земли. «Тебе не холодно?..» — иногда спросит Сергей. «Нет, хорошо...» — ответит Алена. И они опять молчат.
А морось и ветер все усиливались. И было что-то неспокойное в этой сыпучей мороси, в этих рано загустевших сумерках, в этом неровном свечении над Южным, за призрачной пеленой дождя...
Когда к навесу подошел мощный «икарус», на Сосновск никого, кроме них, не оказалось. Сергей отдал водителю три рубля за билеты, и только здесь, посмотрев на него, Алена, удивленная, осторожно улыбнулась; они были одни в большом автобусе. Но тут же, приникнув к оконному стеклу, Алена забилась в угол сиденья и опять неуловимо отдалилась от Сергея. Шофер прогудел и мягко тронул, выруливая с посадочного пятачка на дорогу. Проплыли мимо освещенные окна автовокзала с широкими диванами и буфетным прилавком, возле которого одинокий посетитель флегматично тянул пиво. Потом все исчезло в темноте за окном. Шофер выключил внутреннее освещение. Над головой призрачно замерцал один матовый светильник. Автобус при этом стал будто меньше, уютней. Под ровный, медленно нарастающий гул мотора невольно обволакивала дрема.
— Сережка... — не оборачиваясь, тихо позвала Алена. — Зачем ты с Ленкой Боевой в кино ходил?
— А зачем ты на машине раскатывала? — вопросом на вопрос ответил Сергей. Она оглянулась.
— Потому что ты два раза ходил с Ленкой в кино и раз на танцы в технологический!.. — Сергею показалось это забавным. Алена отвернулась от него и, снова прильнув к окну, забилась в угол.
Плакучим выдалось у нее нынешнее лето. И хотя Сергей не мог видеть слез, догадался о них, когда она сказала:
— Я для тебя все готова была — совсем уж не гордая... Только ты, Сережка, очень-то о себе не мни... Понял? И вообще!
Он чуть слышно рассмеялся в ответ.
— Неделю ко мне не ходи! Пока не позову. Понял?..
— Алена... дай я тебя поцелую? — брякнул Сергей.
— Дурак... — плачущим шепотом сказала она и еще плотнее придвинулась к стенке, словно хотела втиснуться в нее. — Дурак ты, Сережка... — повторила она голосом, каким говорят: «Умница ты...» Так и так, Алена, по Перельману, все люди в четвертом поколении братья... — сказал Сергей. Алена ответила не сразу, а когда обернулась — лицо ее было мокрым от слез.
— Какое мне дело до Перельмана — я все равно подкидыш!
Неловко привстав, Сергей поцеловал ее. А она спросила, кривя неслушные губы:
— Соленые?.. — Повторила, так как он не понял: — Губы! Соленые?! — И, горестно закрыв глаза, сообщила: — Нельзя мне целоваться, Сережка!.. Ведь я обещала...
Сергей откинулся на спинку сиденья и жестко подумал: «Как все усложнил Лешка...»
Алена успокоилась и, взяв его под руку и положив голову ему на плечо, лишь время от времени тихонько вздрагивала, томимая уже пережитым, но медленно уходящим от нее волнением. Пообещала:
— Сережа... Я не буду больше в футбол играть... И хулиганить не буду... Ладно?
Потом они надолго замолчали оба, глядя в мерцающую темь за окном.
Надсадно ревел мотор. Тяжелые капли наискосок перечеркивали окно. Сплошной темной стеной угадывался на обочине дороги лес. Неровная линия его контура то медленно понижалась, то уходила круто вверх, чтобы затем снова приспуститься. Одинокий, затерянный в ночи огонек прочертил светящуюся полоску на мокром стекле и пропал... И опять, неровная, скользила за окном темнота...
Грусть и чувство непоправимой утраты одинаково тревожили обоих. И тогда они подумали, что это уходит в прошлое, навсегда закрывается для них дорога к Никодимову озеру. С каждым часом, с каждой минутой она все дальше и дальше позади...
Нет, они могут, конечно, приехать сюда однажды, как приехал со своей подругой Владислав. Но дорога в детство закрывалась для них навсегда. И рано или поздно это приходится почувствовать каждому. Не их вина, что случилось это так вдруг, так жестоко и грубо.