Анна Ивановна, как и другие, как и Анка, пыталась хоть слабой, обманчивой надеждой утешить горе Гали.
Галя поднялась со своего места и молча покачала головой, так же, как ответила она Анке на этот же вопрос.
Покачала головой и учительница.
— Берман, — позвала она, — почему ты сидишь одна на задней парте? Садись поближе, садись с кем-нибудь. Уж очень ты робка. Надо быть смелее. Ты не стесняйся нас… Я знаю о твоих братьях. Они были честные солдаты.
На глазах у Берман выступили слезы, и, громко стуча своими деревянными подошвами, она прошла по притихшим рядам и села сзади Анки.
В классе наступила полная тишина.
Странно это, но у Анны Ивановны, о чем бы она ни говорила на своем уроке, всегда бывало тихо в классе. Она была одинока и жила тут же, при школе, в маленькой комнатке, где на подоконнике в цветочных горшках или в ящиках всегда цвели ноготки и всегда было чисто, как в белой каюте. И никого не было у нее на свете, никого, кого бы она так любила, как этот свой тихий уют и детей. И было им удивительно, как в этой уже седой голове вместе со всеми стихами и прозой, со всеми высокими трагедиями классических творений, о которых она рассказывала так страстно и с таким увлечением, хранилось еще столько живых судеб, далеких от всякой литературы, столько детских характеров, изменчивых и в своих достоинствах и в своих недостатках. И не в памяти, а в сердце хранила она их тревоги. И дети не подозревали даже, как обширно это хранилище и сколько любви может оно вместить. Юность не могла еще понять этого своим опытом, но зато отвечала ей своей дружбой и своим доверием.
Однако сегодня Анна Ивановна была немного рассеянна. Какая-то мысль встревожила ее, какая-то забота, которой она еще не решалась сразу поделиться с детьми, словно впервые в жизни в чем-то не доверяла им.
Анка сразу угадала это и сказала Гале:
— Нас ожидает какая-то новость. Чувствуешь, Галя?
— Я это чувствую, — шепнула Галя. — Что-то долго она говорит.
— О чем вы шепчетесь? — спросила Анна Ивановна, всегда зоркая, как птица.
— Мы говорили о том, — сказала Анка, — что нас ожидает какая-то новость, а какая — не знаем. Скажите, Анна Ивановна, хорошая или плохая?
— Для тебя, Анка, это хорошая, и я думаю, что для всех. У вас будет новый учитель истории.
— Ура! — громко крикнула Анка. — Вот это хорошо! А где же Пипин Короткий?
Анна Ивановна строго посмотрела на Анку и потом на весь класс, зашумевший сразу, хотя отлично знала, что Ивана Ивановича девочки прозвали этим прозвищем за его короткий рост и из школьниц мало кто его любил.
— Нехорошо таким большим девочкам давать учителям разные прозвища, — сказала Анна Ивановна. — Это старая и очень скверная привычка. Пора ее забыть. Ведь вы советские школьницы.
Но, несмотря на свой строгий взгляд, каким обвела она класс, Анна Ивановна сказала это добродушно, так как не хотелось ей в этот первый и праздничный день никому читать наставления.
Ей просто хотелось пройтись по рядам, постоять возле каждой девочки, заглянуть каждой в глаза — не для того, чтобы сделать замечание, а для того, чтобы просто взглянуть и на долгое время собрать в памяти эти синие, черные, серые, но еще одинаково ясные глаза, чьи взоры, как звездный блеск, сияют в этих толстых школьных стенах, среди грубых деревянных парт, падая на страницы книг. Сколько же таких сияющих взглядов уже прошло через ее стареющее сердце и сколько ушло и растаяло где-то там, на дороге жизни, и погасло!
«Помнят ли они нас, учителей, — подумала она с тревогой, — любят ли они нас, когда оставляют школу навсегда?»
И она поднялась и прошла по рядам, на секунду задержавшись у каждого. У парты, где сидела Галя, она постояла подольше. Она положила руку на плечо Гали, словно оперлась на мгновение на самую твердую свою надежду, которую лелеяла столько лет, постоянно любуясь живостью мыслей, талантом и памятью этой головки.
— Вы правы, дети, — сказала она наконец, — есть новость. Знаете ли вы, кто будет у вас преподавателем истории?
— Кто, кто? Анна Ивановна, скажите скорее!
Крики раздавались со всех сторон.
— Иван Сергеевич Веденеев, — сказала Анна Ивановна. — Вы не забыли его?
И Галя, и Анка, и многие другие вскочили со своих мест — так велико было их удивление в первую минуту. Потом радостный гул прошел по всем партам.
— Неужели Иван Сергеевич? — крикнула Анка возбужденно. — Ведь он же был на войне! Он жив, значит?
— Жив, жив и, как видите, вернулся к нам, — сказала Анна Ивановна торопливо, и в ее торопливых словах, казалось, прозвучало какое-то смущение, которого многие не заметили.
Только одна Галя, подняв глаза на Анну Ивановну, поглядела на нее внимательно.
«Что это с ней? О чем-то она еще боится сказать».
А шум в классе становился сильнее, голоса звучали открыто и громко, и Анна Ивановна не останавливала никого.
А ведь у нее в классе всегда бывало так тихо!
«Они помнят его. Они ему благодарны, — думала она с радостью, — Напрасно я тревожусь за него».
Но все же задумчивость, смущение и тревога не сходили с ее лица.
Да, дети помнили его. И как им было не помнить Ивана Сергеевича Веденеева, их прежнего, их старого учителя истории, чей голос еще звучал в их ушах, чьи рассказы о древнем мире, о временах Петра, о славе, всходившей над Россией, о грозах, проносившихся над ней, так трогали их никогда не дремлющее воображение, так долго жили в их памяти!
— Ты знаешь… — сказала Анка, перегнувшись и схватив за плечо сидевшую за ней Берман. — Ах, ты ничего не знаешь, ты еще не училась у нас! Ты жила тогда в своей Белорусской ССР, и ты его совсем не знаешь. Я сожгла себе руку, как Муций Сцевола, в печке, и папа тогда разорвал мой билет в кино. Но ты ничего не знаешь! — воскликнула она в отчаянии.
— Ты знаешь, — сказала круглощекая Вера Сизова, глядя на Берман сквозь свои очки, тоже круглые и такие толстые, будто и они были сделаны из небьющегося стекла, — ведь он совсем еще молодой. Но даже мальчишки никогда над ним не смеялись. И часы у него были большие, точные, мы учились по его часам. И он был очень красивый. Ты помнишь, Галя, как он всегда любил тебя?
— Не мели вздор, Вера, — сказала Галя, поморщившись от ее слов, и лоб ее немного покраснел, как будто от досады.
Но то была не досада на Веру.
Если для других девочек, помнивших Ивана Сергеевича, он был просто любимый учитель, с которым встретиться снова бывает радостно каждому, то для Гали, чья душа была более впечатлительной ко всем проявлениям жизни и ко всему, что встречалось ей на пути, это было необыкновенным событием. И если она приняла его более сдержанно, чем другие, ничего не высказывая вслух, то лишь потому, что предпочитала таить свои чувства.
С тех пор как она помнит себя еще маленькой девочкой, сидящей на низенькой парте, из всех учителей, которых она слушала, на которых смотрела своим пытливым, внимательным взглядом, Иван Сергеевич занимал особое место. Каждое слово его населяло ее маленькое сердце восторгом. Она любила смотреть на его лицо.
И с годами этот восторг не проходил. Он только менял свое выражение.
Галя, тратившая много времени на чтение книг и умевшая размышлять о них, отлично понимала, что этот восторг перед учителем истории нельзя назвать тем обожанием, каким занимались девочки в старых гимназиях. Подобное чувство, несвойственное ее характеру, лишенному чувствительности прошлого века и более суровому и возвышенному, вызвало бы в ней только смех.
Душа ее искала красоты.
И отец Гали, который мало учил ее жизни, но баловал ее безмерно, так как безмерно любил, покупал ей красивые платья и окружал красивыми предметами с самых ранних лет.
Она радовалась им.
Но в школе никто не мог бы упрекнуть ее в пустом тщеславии. Она одевалась скромно, ничем не выделяясь среди подруг, ибо искала красоты не в платьях.
Она искала ее в ином — и в желтых листьях осени, которые она, как Анка, собирала на бульваре, и в звездном свете, всегда привлекавшем ее взор, и в одиноком цветке, росшем у нее под окном.
Желание красоты жило в ее душе бессознательно.
Так и деревенская девочка, потеряв отбившуюся от стада овцу и вовсе не помышляющая о красоте, вдруг остановится на краю ржаного поля, над которым медленно тлеет заря, а за полем виден дальний лес, уже погруженный в тень, и облака, окаймленные золотой полоской, и долго смотрит она, забыв о своей беде и о том, что ожидает ее дома, думает о чем-то неясном, но неудержимо влекущем к себе.
Галя искала красоту повсюду, но часто, не находя ее перед глазами, отходила прочь. Так обошла она сегодня утром человека, который медленно двигался ей навстречу, опираясь на костыль и низко склонив свое обожженное лицо. И, взойдя на крыльцо школы, она ничего не сказала Анке, так как это был лишь прохожий человек.
Галя задумалась, вспомнив об этой встрече, и тотчас же, как живое, в памяти предстало другое лицо — лицо учителя, на которое она так любила смотреть еще маленькой девочкой.
Оно было той удивительной красоты, на какую способна одна только природа, когда берется за свой резец, чтобы создать прекрасное лицо человека.
Черты его были мужественны и вдохновенны; густые волосы, откинутые назад, не закрывали высокого лба; голос был сильный и гордый, и во взгляде постоянно обитала веселая улыбка.
Его живые слова послушно вели за собой воображение Гали, и отрадой для нее было у него учиться и отрадой было поклониться ему на улице при встрече.
Так любила она и поклонялась своему отцу, который вовсе не был красив и не учил ее ничему, но чье сердце было всегда открыто для ее детских радостей, надежд и тревог.
Дружба их была прекрасна.
И сколько бы ни говорили Гале и Анка, и Анна Ивановна, и другие, что горе ее не единственное, которое принесла людям эта ужасная война, что у многих погибли отцы, но для нее оно было единственным, неповторимым, так как это было ее горе, и никто из них не мог бы принять его на себя, хотя бы того и хотел.
Разумом она понимала их слова прекрасно и соглашалась с ними, но душа восставала против них и продолжала болеть и не желала слушать никаких утешений.
Были, однако, минуты, когда печаль как будто оставляла ее.
Шум древесной листвы над ее головой в далекой дубовой роще, куда летом она уходила одна, или нежный звук воды, пробирающейся по дну оврага в старом парке за городом, или движение реки, бегущей в своих берегах, или солнце, вдруг упавшее на дорожку бульвара и на тонкую осеннюю траву, заставляли ее вдруг забывать о своей потере и чувствовать себя даже счастливой, как почувствовала она себя счастливой, когда вместе с Анкой вошла в свой новый класс и школьный круг друзей снова сомкнулся вкруг нее.
И сейчас, услышав, что возвратился к ней пусть не отец ее, но любимый учитель, чья красота и вдохновенье приводили ее детскую душу в восторг, она пришла в необыкновенное волнение.
Она вспомнила, как однажды, когда она так прекрасно отвечала на экзамене, он положил свою сильную руку на ее голову и при всех поцеловал ее в лоб.
Он любил ее больше других.
Так что же могла знать Вера Сизова об Иване Сергеевиче, что могла о нем сказать? И Галя поморщилась от ее слов, и лоб и щеки ее покраснели, как будто от досады.
Галя быстро, в нетерпении заглянула в расписание и увидела, что история была последним уроком.
Волнение в классе не прекращалось.
И Анна Ивановна, еще раз пройдясь по рядам, подумала, что сегодня урок ее будет не очень плодотворным. Но на этот раз она простила детям и шум и разговоры, еще долго царившие в классе.
— Довольно, девочки, довольно, — сказала она наконец, — я вижу, что вы помните нас. Вы любите тех, кто достоин любви, а Иван Сергеевич достоин ее больше других. И вы увидите это сами. Он смелый воин и, может быть, еще более смелый учитель.
Но Анка, у которой отец был старый солдат, отлично знала, что с фронта не возвращаются просто, и потому с тревогой спросила:
— Он сильно ранен, Анна Ивановна? Как он вернулся к нам? На время или навсегда?
— Навсегда, — сказала Анна Ивановна, помолчав. — Он больше не будет воевать, и вы, конечно, будете беречь его покой.
— Вы обижаете нас, Анна Ивановна, — сказала вдруг Галя. — Мы видим, вы как будто сомневаетесь в нас.
Анна Ивановна свела свои густые черные брови, как будто нахмурилась.
— Я не могу вас обидеть, — сказала она, — Вы уж большие. Я могу вас только предупредить: берегите его покой. А теперь перейдем к занятиям.
В классе стало тихо, и голос Анны Ивановны стал совсем другой… Она заговорила о своем предмете.
V
Недолог первый день в школе, потому что еще не надо готовить уроков, и никто их у тебя и не спрашивает, и не только лучшие, но и худшие ученицы, и даже Лида Костюхина, которая никогда без страха не поднимала глаз от парты, так как никогда и ничего не знала твердо, — даже она смело смотрит в этот день в глаза всем учителям.
Но для Гали, которая всегда любила учиться, не потому был недолог этот день. Ей отрадны были умственные радости, радости познания, и корни наук никогда не казались ей горькими. Удивительным казалось ей только, что наук так много и пройти их все невозможно и каждому надо выбирать одну. Это напоминало ей часто высокие горы, по которым она когда-то ходила с отцом. Только взберешься на вершину одной, а за ней уже другая вершина, еще более высокая. И нет тому конца. А все же отрадно ходить по горам, где отзвук шагов твоих громок, и мысль твоя ясна и пытлива, и ты стоишь высоко, ближе всех к солнцу, и ты можешь измерить скорость его лучей.
Но зачем это ей теперь, если с отцом она больше не будет ходить по горам и никогда больше не будет держать его за руку?
Но все же Галя внимательно прослушала сначала урок литературы у Анны Ивановны, потом химии и физики и урок военного дела, на котором она узнала, что будет изучать еще полевую связь и устройство гранаты.
Галя и не заметила, как этот день подошел к концу и наступил урок истории.
Анка хлопотала больше всех.
— Если б я знала, что сегодня нас ждет такая новость, — сказала Анка, — я принесла бы с собой цветы, хотя бы астры, которые растут возле нашего дома в госпитальном саду, где гуляют раненые. Помнится мне, что он любил цветы, когда мы были еще в шестом классе.
— У меня есть только несколько осенних листьев, — сказала Галя, — которые я собрали на бульваре. Но ведь они не могут заменить цветы.
— Могут, могут! — с живостью воскликнула Анка. — Если сказать при этом что-нибудь такое хорошее, радостное. Ты это умеешь, Галя. Ты превратишь эти листья в цветы, если захочешь.
— Но их очень мало у меня, — сказала Галя. — Только несколько листьев.
Анка быстро раскрыла тетрадь.
— И у меня тоже есть немножко. Есть, наверное, и у других. Не может быть, чтобы только я да ты догадались собрать эти листья.
И правда, листья оказались у многих.
Нина Белова открыла свою полевую сумку и вынула оттуда целую горсть желтых и красных листьев. И Вера Сизова вместе со своей стеклянной ручкой принесла с собой в класс несколько маленьких бледно-золотых березовых листьев. Они еще не высохли от влаги и блестели.
Не одна Галя знала, что такое красивое.
И она удивилась этому. Ведь все они жили в разных местах и шли в школу по разным улицам, по глухим и по людным, где вовсе не росли деревья и не было бульвара. И тогда, может быть, они сворачивали в сторону и даже уходили, как она, за город, далеко, в дубовую рощу, и каждый лист, упавший на землю, и всю эту осень, дарившую им это золото, принимали как свое владение, потому что все еще были дети и любили красивое.
«Но что такое красота?»
Галя подумала об этом в то самое мгновение, когда снова, вот уже в пятый раз, открылась дверь класса.
Все ждали, что войдет сначала Надежда Федоровна, директор школы, а за ней Иван Сергеевич и все будет так, как было всегда, когда приходил новый учитель.
Но Иван Сергеевич был не новый учитель.
Он пришел один и на секунду остановился на пороге класса.