Рахмат Файзи
Рахмат Файзи
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
[1]
, вытрясла из самовара золу, залила его водой, пусть закипает; теперь можно и постирать, пока муж вернется»,— подумала Мехриниса и тут вдруг увидела, что воды в арыке осталось совсем немного.
Жалея, что не запасла воды с вечера, Мехриниса с двумя ведрами пошла к небольшому водоему.
— Только она стала наполнять ведра, черпая воду ковшом, как заскрипела калитка, и во двор вошла Икбал, которую все ввали Икбал-сатанг, Икбал-щеголиха.
— Кажется, куяв-бала
[2]
дома, что-то не слышно стука его молота,— сказала она, поглядывая в сторону кузницы. Приближаясь к Мехринисе, Икбал-сатанг протянула к ней руки.— Как поживаете?
Мехриниса медленно положила ковш и нехотя встала.
«В летах уже, а ведет себя как девчонка. Нашла, что сказать: «Куяв-бала!» — сердясь, подумала она, но, встретившись взглядом с гостьей, повеселела.
Правду говорят женщины, что глаза Икбал-сатанг обладают необычайной силой: как взглянет она — покорит любого. Сейчас Мехриниса сама почувствовала обаяние гостьи: раздражения словно не бывало!
Она вспомнила, как однажды на тое
[3]
Икбал-сатанг сказала, обнимая ее:
«Счастливая вы, Мехриниса, живете — блаженствуете... Тьфу, тьфу, тьфу!.. Не бойтесь — не сглажу, миленькая...»
«Что вы, апa
[4]
,— смущенно возразила Мехриниса.— Как перевалит женщине за тридцать, она превращается в дрова...»
«О, вы превратились в такие дрова, что ваш жар может спалить еще четверых Махкамбаев, голубушка!» — звонко рассмеялась Икбал-сатанг.
И в самом деле, хотя теперь Мехринисе уже под пятьдесят, она выглядит намного моложе своих лет.
Не успела еще жизнь оставить следы на ее лбу. И лишь только когда сидит Мехриниса, приуныв и нахмурившись, можно, внимательно всмотревшись, увидеть еле уловимые, тончайшие морщинки на ее лице.
Молодые глаза Мехринисы под ровными, крашенными усьмой бровями горят живым огнем. Когда Мехриниса улыбается, ямочки на ее щеках становятся еще глубже и родинка на левой щеке величиной с ползернышка маша
[5]
совсем исчезает.
Зря говорят, что платье на кокетке со сборками уродует женщину. Все зависит от фигуры. Стройная женщина даже в широком платье сразу бросается в глаза. И дома и в гостях Мехриниса надевала платья из атласа, именно на кокетке со сборками, а к ним — шаровары, отделанные Тесьмой, и лакированные кавуши. Старики и молодые — все любовались Мехринисой.
«Чья она жена?» — интересовались незнакомые люди при ее появлении.
На многих тоях и даже на поминках Мехриниса сама слышала это. О, если бы интересовались только тем, чья она жена! Но люди тут же затевали разговор и о том, сколько у нее детей.
Одни, услышав про ее бездетность, жалели Мехринису, а другие и язвили, с завистью оглядывая ее стройный стан.
В таких случаях Мехриниса старалась делать вид, что не слышит этих разговоров, и тихонечко, незаметно отходила в сторону.
Икбал-сатанг уважала эту женщину. Ей нравилось, что Мехриниса наравне с мужем работает в кузнице. И не отсутствие детей, а постоянная физическая работа помогала Мехринисе оставаться такой бодрой, подвижной, здоровой. Икбал-сатанг сравнивала Мехринису с собой. Сколько помнит себя, она всегда вот так же трудится без передышки. Ни минуты не может сидеть без дела. Видно, поэтому, хоть ей уже за шестьдесят, она не знает усталости и улыбка не сходит с ее лица...
—Ой, что же мы стоим! Проходите, апа, прошу вас,— поспешно сказала Мехриниса, приглашая Икбал-сатанг на айван
[6]
.
—Нет-нет, голубушка! Боюсь задержаться. Ну, как ваш племянник? Где он живет?
Мехриниса вдруг погрустнела:
—Что ему делать без матери в опустевшем доме? Здесь живет.
Чуткая Икбал-сатанг сразу поняла душевное состояние Мехринисы. « Вспомнила умершую сестру, да и в моих словах услышала упрек: почему, мол, парень не на фронте",— подумала она и не стала больше расспрашивать.
—Да будет он жив-здоров! — только и сказала Икбал- сатанг.
—Да сбудутся ваши слова, апа,— улыбнулась в ответ Мехриниса.
Как всегда, сказав добрые слова, Икбал-сатанг вскоре ушла.
...Облака, плывущие по небу, сгущались, налетел ветер. Мехриниса собрала приготовленное для стирки белье, отнесла самовар на кухню, снова зажгла огонь.
В густо засаженном деревьями дворе выло и свистело.. Яблоки сыпались градом, стучали об землю, словно их сбрасывали с крыши. Мехриниса схватила ведра и стала собирать яблоки. Два яблока — одно за другим — сорвались с веток, ударили ее по голове. Держась за голову и ругаясь, она выбежала из-под дерева, растирая ладонью ушибленное место.
В это время на крыше, над которой раскинулась большая яблоневая ветвь, показался девятилетний Кудрат — средний сын соседки Таджихон. Он протянул руку, осторожно пригнул ветку и сорвал яблоко. Мехриниса присела за деревом, наблюдая за мальчишкой. Вдруг она отшвырнула ведро, схватила комок сухой глины и бросила в мальчика. Ком пролетел слишком высоко и не задел Кудрата. Мехриниса кинула второй ком, но он тоже пролетел мимо.
—Чтоб ты подавился! — закричала разгневанная Мехриниса и замолкла, точно сама подавилась словами.
От порыва ветра ветвь яблони хрустнула и с треском упала на крышу. Мехринисе показалось, что сама яблоня, усыпанная плодами, свалилась, вывернутая с корнем. Попадись сейчас Мехринисе этот негодный мальчишка Кудрат, избила бы его кочергой. Но Кудрат был ловок, как зверек, еще разок мелькнула его вихрастая голова, и он скрылся. Мехриниса бросилась в калитку, намереваясь пожаловаться Таджихон на проделки мальчика.
Рассвело. Утренний ветерок стряхивал с листьев росинки, рассыпал их по земле. Малыши спали в своих маленьких кроватках. Не спал только один мальчик. Он лежал не шевелясь и завороженно смотрел чистыми, как горное небо после дождя, глазами на чуть колышущиеся за окном деревья. Там, на проводе, теряющемся в зеленой листве, мирно сидели два воробья. Вдруг они беспокойно затрепетали, озабоченно закрутили головками. Один воробушек перелетел на ветку дерева и тут же нырнул в зеленое море. Второй, оставшийся на проводе, озирался вокруг, нагибал голову, клевал провод. Мальчику показалось, что воробей голоден, он протянул руку к печенью, стопочкой сложенному на тумбочке, но в коридоре послышались торопливые шаги, и кто-то открыл дверь. Мальчик быстро натянул на себя простыню, укрылся с головой, свесил руку с кровати и начал усердно посапывать. Молодая медсестра вошла в комнату с градусниками. Она подошла к кровати у окна, осторожно приоткрыла простыню. Мальчик стал сопеть сильнее. Медсестра чуть-чуть приподняла его левую руку и поставила под мышку термометр, но мальчик тут же снова раскинул руки.
Медсестра уже поняла, что Сережа притворяется, ее разбирал смех. Трехлетний мальчик был самым старшим в палате и ужасным шалунишкой. Но врач и медсестры любили Сережу, часто задерживались возле него, разговаривали с ним, шутили.
—Я ведь сплю,— пробормотал Сережа, чувствуя, что медсестра стоит рядом.
—Ах ты хитрюга! — Медсестра ласково ущипнула его за нос, поправила градусник.
Как только она вышла из палаты, мальчик выглянул в окно. Второго воробья тоже уже не было — видимо, и он улетел путешествовать по зеленому океану.
В больнице начался новый день. В палате закипела обычная жизнь: санитарки меняли пеленки малышам, умывали их, разносили завтрак; раздавали детям сложенные на ночь в шкафу и углу игрушки. Чуть позже в палату вошли врачи, сестры в белоснежных халатах. Они останавливались возле каждой кровати, осматривали одного ребенка, второго, третьего...
После их ухода медсестра вывела ходячих детей на середину комнаты и стала показывать им разные игры.
Игры обычно продолжались до обеда. И сегодня они не закончились бы раньше...
Вдруг веселый детский смех, разносившийся по всему дому, стих и послышались душераздирающие крики и стоны. Книжки с картинками, куклы, игрушечные машины, смешные лопоухие зайцы, слоны, лошади скрылись под осколками. Пуховые подушки и одеяла пропитались кровью, от ваты и тряпья пошел едкий дым. Детская больница, приютившаяся в большом парке, в одно мгновение превратилась в развалины, рядом с которыми неподвижно застыли обломанные, обуглившиеся деревья.
Официальное сообщение, опубликованное в газете, было кратким: «Фашистские летчики бомбили детскую больницу, расположенную в прифронтовом Н-ском районе. Составлен список детей, погибших от бомбежки: Енюкова Галя — два года и шесть месяцев, Репетьян Шура — год и четыре месяца, Щепачева Люба — год и два месяца, Смирнов Юра — один год, Корнев Володя — один год... Вместе с больными детьми погибла и дежурная медсестра, студентка Сафронова. В уцелевшей тетради медсестры в день бомбежки сделаны записи: «У Юры Смирнова появился аппетит, Галя Енюкова сегодня чувствует себя еще лучше, выздоравливает, скоро вернется домой...»
...Девушка, читавшая вслух газету, дошла до этого места и не выдержала: сдавило горло, руки дрожали. Девушка умолкла и закрыла лицо ладонями. Наконец, переборов волнение, она подняла голову и, отняв ладони от глаз, увидела, что слушатели уже расходятся, молчаливые, потрясенные только что услышанным.
Махкам-ака
[7]
не помнил, как вышел из конторы правления артели. «Есть ли дети у этих проклятых? Ослепнуть бы им, подлым детоубийцам!» — с ожесточением думал он, шагая по обочине дороги. Сухощавое смуглое лицо Махкама-ака осунулось, густые брови сошлись к переносице, прямая спина согнулась. В глазах кузнеца стояла жуткая картина: обливаясь кровью, в обломках кирпичей и мебели лежит малыш, раненный в живот. Он судорожно хватает ртом воздух, глотает дым и пыль...
Махкам-ака словно видел страдальческие глаза ребенка, в которых угасала жизнь. И в бессильном отчаянии, теребя короткую, убеленную сединой бороду загрубевшими от постоянной работы в кузнице руками, Махкам-ака шел и шел неизвестно куда, не в силах избавиться от страшного видения.
Ветер усиливался, вздымал пыль столбом, гнал мелкий хворост к дувалам. Порывы ветра распахивали полы бешмета, холодили грудь Махкама-ака. На площади смерч, сверля серое небо, сорвал с головы женщины большой узел. С машины, высоко нагруженной неуклюже качающимися ящиками, свалило груз. Она остановилась на площади, утопая в облаке пыли. Махкам-ака, защищаясь от ветра, прикрыл глаза платком. Сделав вслепую несколько шагов, он вдруг уткнулся в стену здания. Первое, что он увидел, был плакат. С плаката смотрела женщина с ребенком на руках. Ее лицо горело гневом, пылало решимостью сберечь дитя. Казалось, ураган пытался сорвать с нее и черный платок, и широкое платье, но был бессилен перед ее мужеством. А ребенок, доверчиво, крепко обхватив мать ручонкой за шею, словно разглядывал его, Махкама. Махкам-ака отступил на полшага, но, увидев, что плакат отклеился и ветер может изорвать его, с беспокойством огляделся. Нет, нельзя, чтоб такой плакат исчез. Пусть напоминает людям о суровой битве с фашистами и долге перед детьми, взывающими о защите.
Кузнец попробовал придержать плакат ладонью, но стоило отнять руку — он начинал трепыхать на ветру. Неподалеку девушка торговала в будке водой.
—Гвозди, принеси гвозди! — закричал Махкам-ака во весь голос.
Девушка догадалась, о чем ее просят. Принесла гвозди и камень. Махкам-ака принялся за работу. Он нащупал щели в стыках кирпичей, отыскал в мусоре клочки бумаги. Плакат плотно, как приклеенный, лег на стену. Успокоенный Махкам-ака пошел к трамваю, то и дело оглядываясь. И опять ему показалось, что ребенок с плаката разглядывает именно его, Махкама-ака...
Трамваи подходили переполненные. Не только молодые, но и старики висели на подножках. Махкам-ака потоптался, не рискуя лезть в вагон, и отправился домой пешком.
Пошел дождь, вначале мелкий и редкий, а через несколько минут крупный, упорный. Махкам-ака шел по тротуару; встречались прохожие, спешившие укрыться от дождя, сновали туда-сюда машины. Ни людской говор, ни звонкие сигналы автомобилей не отвлекали кузнеца от его дум: «Что же будет? Неужели не найдутся силы, чтоб остановить это зверье?.. Истребят детей, убьют наше будущее, остановится жизнь...»
Шагая вдоль арыка, обсаженного талами, Махкам-ака поскользнулся и упал. На мгновение потемнело в глазах. Придя в себя, попробовал встать — и снова поскользнулся. Вдруг откуда-то из кустов выскочил мальчик лет восьмидевяти.
—Вставайте, амаки
[8]
.— Мальчик взял кузнеца за руку.
—Кто ты такой? — Махкам удивленно посмотрел на мальчика. Тот обеими руками пытался поднять Махкама- ака, но силенок у него не хватало.
Кузнец опёрся на левую руку, встал. Увидев на земле портфель, он торопливо поднял его, стал вытирать грязь полами бешмета.
—Не беспокойтесь, амаки, сам почищу. Вы сильно ушиблись? — Мальчик заглядывал кузнецу в лицо, пытаясь понять, не больно ли тому.
—Скользко! Ну, ничего, ничего. Беги! Не опаздывай в школу.
—Я уже иду домой. Кончилась утренняя смена.
—Вот как! Хорошо... А как тебя зовут?
—Талат.
—Чей ты сын?
—Назира-ака.
—Спасибо твоему отцу, хороший у него сын. Будь счастлив, дружок.
—А папа на фронте,— гордо сказал мальчик.
—О, вот как!
Махкам-ака взял мальчика за руку и перешел с ним улицу.
—Если будешь хорошо учиться, слушаться маму, отец вернется скорее. Понял?
Махкам-ака поправил тюбетейку на голове мальчика, ласково погладил его широкой ладонью по спине. Он снова погрузился в думы о зверствах фашистов, о той больнице, в которой погибли дети, о людях, которые уехали на фронт защищать Родину от врага.
—Я хорошо учусь. Сам пишу письма папе. Я умею делать и конверт-треугольник... А ваш сын тоже хорошо учится, да?
—А? — По всему телу Махкама-ака пробежала дрожь, он даже приостановился.— Да, да, хорошо учится,— сказал он и перевел разговор на другое: — Ты иди возле дувала, а то скользко! Повернуло на холод...
Вдруг Талат увидел знакомых мальчишек. Он побежал к ним, разбрызгивая грязь, забыв и о Махкаме-ака. Вот Талат догнал ребят, и они пошли дружной стайкой по переулку. Кузнец смотрел мальчикам вслед, пока они не скрылись.
—Пусть будут они счастливы вечно, пусть рука врага не коснется даже их тени,— шептал он.
С тех пор как началась война, Махкам-ака каждый раз возвращался домой с грустными известиями. Частенько, пока рассказывал он Мехринисе о захваченных врагом городах, о разрушенных предприятиях и жилых домах, о потравленных посевах и сожженных садах, остывал суп на дастархане. Но ни разу так еще не ранили известия с фронта сердце Махкама-ака, как сегодня. Именно сегодня он всем своим существом ощутил, что такое война. Сегодня у него возникло такое чувство, будто война вошла в его дом, решила задушить близких и соседей, уничтожить всех-всех, вплоть до малышей, наполнявших дворы и улицы веселым, звонким смехом.