— Значит, правда, доченька, что он любит ее? — Мехриниса испытующе смотрела на Сабирову.
—Не сомневаюсь. Это настоящая любовь. Чистая, нежная. Поэтому-то мне и страшно, как бы Батырджан не узнал о случившемся.— Сабирова тяжело вздохнула.— Говорила с подругами. Салтанат и с товарищами вашего сына. Они утверждают: Салтанат всерьез собиралась ехать с Батыром на фронт.
—О аллах, вот как! — удивленно воскликнул Махкам- ака, а Мехриниса даже рот открыла от изумления.
—Девушка... что же она может там? — придя в себя, пробормотала Мехриниса.
—Такое теперь время. И я вот тоже, если потребуется, завтра же поеду,— твердо сказала Сабирова.
—Допустим, если так, если уехала, как же она не подумала о матери? — волнуясь, заговорила Мехриниса.— Ведь не маленькая, понимает. Почему не оставила хоть записку, не сказала кому-нибудь из близких или не сообщила после?
Сабирова развела руками: пока и она ничего не знала.
—Извините, что отняла у вас много времени. Если будет какая-нибудь новость, сообщу.
—Лишь бы хорошие вести были, миленькая,— сказала Мехриниса.
Супруги встали. Лейтенант Сабирова проводила их до дверей.
По улице Мехриниса и Махкам-ака шли молча. Исчезновение Салтанат, известие о гибели ее отца, разговор о любви Батыра и девушки заслонили даже неприятное воспоминание о пощечине. Но постепенно мысли кузнеца вернулись к сцене в милиции. Махкам-ака и сам не мог понять, как это произошло. Ему было больно. Впервые в жизни он так оскорбил жену, да еще в присутствии постороннего человека. В то же время Махкам-ака никак не мог забыть о том, что, не зная ничего толком, жена пыталась очернить хорошую девушку и выдала ее тайну Икбал-сатанг.
Мехриниса не обижалась на мужа, сознавая свою вину; боль от пощечины давно прошла, и ее беспокоило лишь то, Что муж был хмур и неразговорчив. Заговорить же первой ей не позволяло самолюбие.
Завернув за угол, супруги остановились: по обочинам дороги стояли плотные вереницы людей. Милиционер, подняв свою полосатую палочку, остановил движение транспорта, освобождая путь идущим друг за другом автобусам и четырехколесным арбам, переполненным эвакуированными детьми.
Взволнованная Мехриниса обернулась к мужу и встретилась с ним глазами. Это длилось одно мгновение, но Мехриниса поняла, что творится с Махкамом,— ему и так было горько, а теперь, потрясенный внезапной встречей с чужой бедой, он особенно отчетливо ощутил, как мелок и ничтожен его поступок. Глазами Махкам-ака просил прощения у жены. Мехриниса ничего не успела сказать: громкий плач ребенка на арбе привлек ее внимание. Молчавшие до этого люди на обочине вдруг разом заговорили:
—Бедняжки! У них на губах ведь еще материнское молоко...
—Чем же виноваты эти малыши...
—Есть и раненые, ай-ай-ай...
Какая-то женщина заплакала, не пытаясь скрыть свои слезы от окружающих.
—Ух, чтоб ослепнуть проклятым фашистам! Ведь они же в них стреляли, окаянные, стреляли! — У старушки, выкрикнувшей эти слова, даже голос сорвался.
—Куда их везут?
—Прибыло, говорят, десять тысяч. Правда это? — спросил седой мужчина свою соседку.
—Где там десять! Говорят, тридцать тысяч прибыло. Сама слышала...— Женщина вытирала платком глаза.
Махкам-ака слушал, и чувство ярой ненависти к врагам, сделавшим этих детей сиротами, все сильнее охватывало его.
Как только проехала последняя арба с детьми, Махкам- ака быстро зашагал к дому. Мехриниса едва поспевала за мужем.
Махкам-ака первым вошел во двор и увидел Витю, который сидел на пороге и плакал.
—Вот тебе на, такой большой мальчик, а плачешь.— Махкам-ака взял Витю на руки, начал утешать.— Ну, хватит, хватит, сынок. Вон и мама пришла.
—Верблюда привели? — вдруг строго спросил Мехринису Витя.
—Не было верблюда, сынок,— ответил Махкам-ака.
—А леденец-петушок был?
—Сейчас принесу.— Махкам-ака опустил мальчика на землю.— Понимаешь, сынок, когда я шел туда, еще не продавали петушков. А обратно пришлось идти другой улицей. Схожу еще раз.
—А сейчас уже продают? — с надеждой заглянул в глаза отцу Витя.
—Конечно.— Махкам-ака быстро пошел к гузару
[43]
.
С тех пор как в доме появился Витя, у кузнеца не было свободной минуты. И сам он и жена не знали покоя. Но как бы Махкам-ака ни уставал, стоило ему только увидеть веснушчатую мордашку мальчика — на сердце становилось легче, забывалась усталость, проходила головная боль. Вот и сегодня: казалось, ничто не развеет его тоски, а, как только поднял Витю на руки, сразу почувствовал облегчение. «Видно, сам аллах создал человека таким,— думал кузнец,— на один плач — один смех... Иду на гузар за леденцовым петушком... Иду только за этим и... радуюсь. Говорят, ребенка обмануть легче всего. Так оно и есть. Легче всего. Но если обмануть его несколько раз, он и сам станет обманывать других, когда подрастет».
На гузаре Махкам-ака купил леденец и вернулся домой.
—На, сынок.— Махкам-ака подал Вите леденец.— Ешь на здоровье, а я пойду поработаю.
Махкам-ака взял спецовку и отправился в кузницу, но, не дойдя до середины двора, передумал. Он вернулся к дому, положил спецовку на прежнее место:
—Надевай-ка ботинки, Витя. Пойдем погуляем.
Обрадованный Витя, изрядно уже измазанный леденцом, бросился в комнату за ботинками.
Глава одиннадцатая
Весело разговаривая, Махкам-ака и мальчик незаметно дошли до детского дома. Но у ворот Витя вдруг остановился, испуганно глядя на Махкама.
— Ну что же ты? Идем!
— Вы сами... вы сами разве не говорили, что не будете меня выгонять? — сказал Витя и заплакал.
—А кто тебя выгоняет?! — Махкам-ака присел, чтобы быть одного роста с сыном.
—Зачем же вы тогда привели меня сюда? — Витя показал пальцем на детдом.
Махкам-ака только теперь сообразил, в чем дело. Он никак не ожидал, что Витя так все это воспримет. Вот что значит не разбираться в детской душе! Кузнецу стало жаль мальчика.
—Послушай, сынок.— Он вытер Вите слезы.— Помнишь день, когда ты приехал сюда?
Витя кивнул головой.
—Вот и сегодня привезли детей, точно таких же, как ты. А что, если среди них найдутся твои товарищи? Ты ведь называл их имена?
—Вова, Валя,— напомнил Витя.
—А вдруг они приехали?
—Не могут они приехать,— горько, как взрослый, сказал Витя.— Вову вместе с мамой увели фашисты. А Валя тоже не может...
—Но приехали другие. Пойдем-ка посмотрим.
Махкам-ака за руку повел Витю в ворота. Витя шел нехотя, все еще не веря отцу.
День был ясный, светило солнце. Земля после ночного дождя еще не успела просохнуть, и теперь от нее поднимался пар. Приехавшие дети группами стояли у здания столовой. Разговаривали все сразу, шум был, как на птичьем базаре. Мальчики постарше вертелись около арб, нагруженных тюками с одеждой, одеялами и подушками, а те, что поменьше, раздевались и складывали свою одежду на землю.
Во двор набилось много взрослых. Судя по тому, что большинство из них были с кульками и пакетами, эти люди пришли сказать детям ласковое слово, угостить сладостями, ободрить их. Были тут, вероятно, и такие, что хотели заранее присмотреть ребенка и потом взять его в свой дом.
—Не признаешь, сынок, товарищей? Не видно? — Махкам-ака решил отвлечь Витю от печальных мыслей, так как мальчик по-прежнему молчал и жался к нему.
Витя хмурил брови, рассматривал детей.
—Можно мне подойти к ребятам? — вдруг попросил он.
—А почему же нет? Конечно, можно. Иди,— разрешил Махкам-ака.
Витя недоверчиво взглянул на него, но все же направился к детям.
—Ассалому алейкум, амаки,— совсем рядом услышал Махкам-ака приветливый женский голос.— Что вы хотели?
Махкам-ака обернулся и увидел молодую, нарядно одетую женщину. Кажется, в прошлый раз ее здесь не было.
—Ва алейкум ассалом! Хотел бы вот взять ребенка,— сказал Махкам-ака, испытывая снова сильное волнение.
—Хорошая мысль, отец. А жена ваша тоже здесь?
—Она не смогла прийти. Очень занята.
—А кого вы хотите взять: мальчика или девочку? И поменьше или постарше? — по-деловому быстро уточнила женщина.
—Все равно, доченька.
—А ребенка какой национальности вы предпочитаете?
Махкам-ака бросило в дрожь от негодования, он даже побледнел:
—Я пришел не на скотный базар, доченька.
—Но позвольте, папаша...
—Никаких но! — решительно возразил кузнец.— Если я буду молчать, вы, похоже, и дальше будете расспрашивать, худой или полный мне нужен, остроносый или курносый, верный или желтый... Дети все одинаковы! Все они дети человека! Поняли?
У женщины задрожала тетрадка в руке, она смутилась:
—Я ведь спросила только...
—Никогда не делите детей на белых и черных! Нашелся вот на свете один такой выродок и сколько несчастий навлек на людей. Но он еще понесет кару за это!
Махкам-ака резко повернулся и пошел к Вите. Женщина удивленно смотрела ему вслед.
Подойдя к детям, Махкам-ака увидел, что Витя всхлипывает и тяжело дышит, а какая-то девочка держит его тюбетейку, сильно испачканную грязью. Махкам-ака протиснулся среди ребят и оказался возле своего мальчика.
—Что здесь произошло? — спросил он.
Витя молчал, зато со всех сторон, перебивая друг друга, заговорили дети.
—Он хвастает, что у него есть папа!
—Я сказала: «Какая у тебя красивая тюбетейка!» — а он сразу: «Не трогай! Испачкаешь!»
—Хвалится своей одеждой!
Махкам-ака все понял и начал успокаивать детей, с обидой глядевших на Витю. Он взял сына за руку и отвел в сторону. И тут вдруг заметил белокурую девочку, не сводившую с него глаз.
—Как тебя зовут, доченька? — Махкам-ака погладил девочку по растрепанной головке.
—Галя.
Девочка настороженно глядела на Витю, который, насупившись, стоял за спиной Махкама-ака:
—Это ваш сын?
—Сын... А ты будешь моей дочкой? Будешь? — Кузнец ласково привлек к себе девочку, провел ладонью по ее худенькой спине.
—Буду,— тихо вымолвила Галя.
—Очень хорошо, доченька. Теперь познакомься с братиком.
Галя протянула Вите руку, назвала свое имя. Витя подал ей руку нехотя, смотрел исподлобья.
—Галя! Галя! Ты что, уходишь?! — К девочке подбежал белолицый мальчик с огромными черными глазами.
—Ухожу, Абрам.— Галя улыбалась, лицо ее светилось радостью.
—Насовсем уходишь? — растерянно спросил Абрам.
Галя молчала. Тогда заговорил Махкам-ака:
—Насовсем она уходит. Но если хочешь видеть Галю, приходи к нам.
Абрам опустил голову, давно не стриженные, спутавшиеся волосы закрывали ему лицо. Он повернулся и, не оборачиваясь, побрел к толпе детей. Махкаму-ака стало как-то не по себе. И тут вдруг Галя кинулась за мальчиком, догнала, что-то быстро сказала ему и вернулась обратно.
—Дядя, возьмем с собой Абрама! Он очень, очень хороший мальчик! — Она смотрела на Махкама-ака умоляющими глазами.
Кузнецу показалось, что взгляд детских глаз проник в самое его сердце, на всем свете не нашлось бы, наверное, человека, который смог остаться равнодушным к мольбе девочки.
—Абрам, сынок, иди скорее к нам! — крикнул Махкам- ака.
Абрам оглянулся, несколько секунд постоял в нерешительности и вдруг подбежал к кузнецу.
—Вот и молодец!
—Дядя, а можно я вас буду называть папой? — держась за полу халата Махкама-ака, спросила Галя.
—Можно, доченька.
—А я? — засверкал глазами Абрам.
—И ты тоже!
Витя продолжал стоять надувшись и смотрел на Галю и Абрама весьма холодно.
—Постойте здесь, я сейчас вернусь.— Махкам-ака направился в кабинет директора. На двери висела табличка с надписью: «Т. Назарова». Женщина приветливо кивнула кузнецу — видимо, узнала его; узнал ее и Махкам-ака. Около стола стоял заплаканный мальчик. Одетый опрятно и хорошо, он не походил на вновь прибывших детей.
—Входите, пожалуйста.— Назарова поднялась из-за стола.— А ты пока поиграй, но не уходи, хорошо? Я тебя позову.— Она похлопала мальчика по плечу и проводила его до двери.— Подумайте, отец, что бывает на свете. Только девять дней назад его взяла к себе одна супружеская пара, а сегодня он вернулся обратно.
—А почему вернулся? — Махкам-ака прикрыл дверь кабинета: мальчик стоял в коридоре.
—Твердит одно и то же: «Потерял сестренку». Просит найти ее. В семью, которая его приютила, вероятно, возвращаться не хочет, хотя прямо этого и не говорит. Я спрашиваю:: «Тебя не обижали там?» В ответ он горько плачет и опять твердит свое.
А вы бы все же порасспросили,— задумчиво сказал Махкам-ака и заговорил о своем: — Зашел к вам, чтоб вон этих малышей записали за мной.— Через открытое окно Махкам-ака показал на Галю и Абрама, стоявших по-прежнему вместе, но поодаль от Вити.
— Ого, еще двое! Удивительно добрая у вас душа! Пойдемте!
Они вышли во двор.
— Санобар! — позвала Назарова одну из воспитательниц.
Подбежала женщина, недавно разговаривавшая с Махкамом-ака.
— Пусть товарищ не ждет документов. Я сама их принесу ему домой. Просто запишите имена и фамилии девочки и мальчика,— распорядилась Назарова.
—Как же это? Я могу, если необходимо, и подождать,— забеспокоился Махкам-ака.
—Не волнуйтесь. Документы еще не разобрали. Все будет как полагается,— вежливо, но твердо повторила Назарова.
—Ну, спасибо. Пойду обрадую жену,— сказал Махкам- ака, а потом тихо, чтобы не услышали дети, попросил директора: — Вижу я, сильно обидели того ребенка, который ждет вас. Если он оказался в плохой семье, скажите мне. Уж как- нибудь сумеем облегчить его участь.
—Благодарю вас, отец. Но ведь и без него у вас теперь трое.
—А время-то какое! И не сомневайтесь, приводите ребенка к нам, если нужно будет.
Махкам-ака попрощался с Назаровой, взял Галю на руки. Девочка доверчиво обвила его щею худенькими ручонками.
Абрам и Витя шли рядом, но не разговаривали. Галя радостно махала им рукой. Когда они вышли на большую улицу, Витя буркнул Гале:
—Ну, слезай. Так ты совсем умаешь моего папу!
Шутливо, стараясь подделаться под Галин голос, Махкам-ака пропищал:
—Не умаю! Я ведь легкая, как пушок!
Девочка рассмеялась, еще крепче обнимая Махкама-ака за шею. Засмеялся и Абрам. Даже Витя не сдержал улыбки, хоть и отвернулся, пряча лицо.
Глава двенадцатая
Были и песни, и пляски, и веселые, нарядные люди, и голуби в безоблачном синем небе. И вдруг все исчезло, все кончилось. Точно черные тучи заволокли небо, спрятали солнце, и стало трудно дышать...
В открытых машинах приехали фашистские офицеры. В центре площади солдаты сколотили виселицы. Привели двух мужчин со связанными за спиной руками, поставили их на ящики, на шеи им накинули петли, и офицер ногой в блестящем сапоге выбил ящики у них из-под ног.
Потом женщин, стариков и детей фашисты погнали на работу. На поляне за березовой рощей людей заставили копать длинную траншею. Когда траншея была готова, офицер выстроил всех в два ряда над самой ямой. И начался треск... Ужасный треск...
Абрам упал, придавленный большим и тяжелым телом какого-то старика. И вдруг стало тихо. Тихо и страшно. Было даже слышно, как где-то вдали беспечно журчит ручеек. Абрам поднял голову. Вначале он увидел зеленую траву и желтый одуванчик на тонкой ножке, потом множество спящих вповалку людей. Мальчик с трудом встал и огляделся вокруг. Чуть сбоку спала мама. Он приблизился к ней, наклонился и вздрогнул: глаза у мамы были выколоты. И Абрам закричал во весь голос: «Мама! Мама!..»
От звонкого крика задрожали стекла в окнах, и все мгновенно проснулись. Галя вскочила, прижалась к Мехринисе.
А ту трясло в ознобе. Махкам-ака пытался успокоить Абрама.
—Лампу зажги,— сказал он жене, но Мехриниса не могла двинуться.
Махкам-ака сам зажег лампу.
Абрам задыхался, стонал, но глаз не открывал. Первой, кажется, пришла в себя Галя.