Лицо бабки Алены, все в морщинках, как блюдце в мелких трещинках, стало еще морщинистей. Из глаз-трещинок выкатились две слезинки и тут же заблудились в морщинках.
Орел тихонько тронул деда:
— Пошли.
На улице дед вдруг вскипел:
— Чего с нею, а? То, бывало, сама мне… про все это… А то ни мне, ни тебе, а?
— Поживем — узнаем, — уклончиво ответил Орел и, поблагодарив деда, ушел. Он решил изменить тактику осады несговорчивой бабки Алены.
На другой день после школы к ней нагрянули санитары — «цапли» во главе с главным санитаром — командиром отделения Галей Бедовой. Затопили печь, нагрели воды — и полы были выскоблены, белье, какое под руку попалось, выстирано, окна протерты, посуда кухонная вычищена, столовая — вымыта.
Не успела бабка опомниться от первого вторжения, как последовало второе, а за ним и третье.
Второе вторжение возглавил командир отделения саперов Витя Щеглов, а третье — командир отделения связистов Коля Секрет. Саперы напилили и накололи дров, а заодно придали вертикальное положение покосившемуся заборишку; связисты установили на дому у бабки Алены личный полевой телефон. Сперва связь с бабкой была односторонней. Командир Юлька, явившись утром на НП — «воронье гнездо» на дубу, — звонила дежурному связисту и просила соединить ее с бабкой. Бабка, услышав звонок — его чуть не вся улица слышала, — снимала трубку и, держа возле уха, молчала.
— Здравствуйте, — говорила командир Юлька, — как вы себя чувствуете?
Трубка молчала, лишь дыша в ответ.
— Алло! — кричала командир Юлька. — Как… вы… себя?..
Трубка продолжала дышать и молчать.
Через несколько дней, привыкнув к молчанию, командир Юлька ограничивалась тем, что осведомлялась о здоровье, и, не услышав ответа, вешала трубку.
«Односторонняя» связь продолжалась дней пять, шесть. И вдруг на исходе недели бабка заговорила.
Дежурный связист, услышав бабкин вызов, просто онемел от изумления и, не разобрав даже, о чем она просит, тут же соединил ее с НП. Командир Юлька, по счастью, была на дубе.
— Я… это, — тяжело дыша, сказала трубка бабкиным голосом, бабка и не подумала представиться: раз она говорит, то за кого же ее могут еще принять?
— Командир Юлька слушает! — на весь Стародуб заорала главная «цапля». — Что с вами?
— Живая… живая… — с трудом выдыхая слова, ответила бабка, — хворая… только… — и положила трубку.
Командир Юлька тут же вызвала «Скорую» и побежала к бабке Алене. Бежала и оглядывалась: скоро она там, «Скорая»? Услышав певучий стон машины, посторонилась и, пропустив белый автомобиль, побежала следом. Вдруг позади снова тревожно засигналили. Командир Юлька оглянулась и узнала городскую «Скорую». Посторонилась и, пропуская, подумала: эта еще к кому? Оказалось, к бабке Алене. Городская «Скорая» остановилась рядом с поселковой «Скорой». Командир Юлька ускорила шаг и возле бабкиного дома нос к носу столкнулась с командиром Спартаком.
Остановившись, Юлька подозрительно уставилась на «противника». Потом бесцеремонно спросила:
— Тебе чего тут, а?
Командир Спартак, демонстрируя ответную «неприязнь», смотрел поверх Юлькиной головы.
— Эй, — крикнула командир Юлька, — у тебя что, временная потеря слуха при общем ослаблении организма?
Поднабралась, когда еще в санитарках ходила.
— A-а, нет, — снизошел наконец до ответа командир Спартак, — не у меня, у бабки Алены.
— А что у бабки? — сразу насторожилась командир Юлька.
— «Общее ослабление организма», — сказал командир Спартак.
Командир Юлька сразу поняла, от кого здесь городская «Скорая». От «журавлей». Но откуда сами «журавли»?.. Церемониться было не в ее характере, и она в упор спросила, откуда сами «журавли» узнали о болезни бабки Алены.
— Ну, как откуда? — лениво растягивая слова, ответил командир Спартак. — Бабка позвонила по телефону, и мы…
— Бабка позвонила нам, а не вам! — сердито перебила его командир Юлька.
— Странно, позвонила вам, а услышали мы, — с притворным удивлением сказал командир Спартак и с явной насмешкой добавил: — Может быть, ваша линия связи как-нибудь случайно подключилась к нашей? Ну, ну, ну!.. — Он вовремя разгадал нехитрый Юлькин маневр и схватился двумя руками за края пилотки. Командиру Юльке ничего не стоило содрать ее с головы и ладошкой шлепнуть «противника» по выбритой макушке.
Не дав воли рукам, Юлька тут же дала волю языку.
— Эх вы, — закричала она, наступая на командира Спартака, — шпионы несчастные!
— Не шпионы, а разведчики, — отбивался командир Спартак, благоразумно отступая за машину «Скорой помощи», на которой приехал.
Неизвестно, чем бы это кончилось, как вдруг задняя дверца «Скорой» распахнулась, и из машины злая, как черт, вылетела комиссар Нина.
— Смотри, она еще драться! — закричала «журавлиха», набрасываясь на «цаплю».
Казалось, еще секунда — и полетят перья… Но этой секунды все же хватило командиру «цапель», чтобы обрести утраченную в гневе рассудительность, и она отступила. Отступила не потому, что испугалась, а потому, что в Юльке заговорила пионерская гордость: опускаться до уличной ссоры было недостойно юнармейца. Она смерила комиссара «журавлей», а заодно с ним и командира презрительным взглядом и скрылась в доме бабки Алены.
Вскоре оттуда вышла Нинина мама, сказала: «Ничего страшного», и «Скорая» умчалась, увозя командира и комиссара «журавлей». С чем приехали, с тем и уехали. Загадка бабки Алены как была для них загадкой, так загадкой и осталась. Ни личные наблюдения, ни телефонный перехват не дали ответа на вопрос, почему «цапли» стали вдруг так внимательны к бабке Алене.
…Бабка Алена проболела недолго, но, пока болела, «цапли»-санитарки посменно дневали и ночевали в доме. Однако «журавли» ошибались, полагая, что «цапли» преследуют какую-то цель. Цель была одна — поставить бабку Алену на ноги. И заболей кто-нибудь другой, нуждающийся в помощи, они бы, «цапли», не остались в стороне. Одно они знали, когда, по совету Орла, брали юнармейское шефство над старожительницей поселка: бабка Алена, по слухам, была свидетельницей гибели семи неизвестных и она же похоронила их.
Эти слухи подтвердила сама бабка Алена. Позвала Орла, командира Юльку и подтвердила.
Полковник Орел, выслушав признание, не утерпел, спросил: почему раньше отнекивалась?
— Страх напал, — призналась бабка Алена.
Командир Юлька удивилась: день, солнце, все свои кругом, а бабка Алена чего-то трусит. Может быть, как многие старые люди, боится нечистой силы? Она, Юлька, когда еще совсем маленькой была, тоже раз испугалась этой «силы». Однажды папа с мамой куда-то ушли и оставили ее на соседку, чужую бабушку. Ночью загремел гром и пошел дождь. Юлька нырнула головой в бабушкины колени, а бабушка — трусиха, сама трясется и крестится, когда бьет гром. Вдруг в трубе что-то как затарахтит, как завоет…
«Что это?» — шепотом спросила Юлька.
Чужая бабушка знала точно.
«Нечистая сила», — шепотом ответила она.
Они сидели тихо, как маленькая и большая мыши, тесно прижавшись друг к другу и боясь пошевелиться. Сидели и дрожали в темноте, боясь зажечь свет, пока в коридоре не загромыхали знакомые папины шаги. Он вошел, зажег свет и очень удивился, увидев всего-навсего полтора человека вместо двух. Одну чужую бабушку и половину Юльки, торчащую из-под бабушкиного фартука.
«А! — догадался папа. — В прятки играете…»
«Чш! — зашипела Юлька, высовываясь из-под фартука. — Слышишь?»
В трубе снова затарахтело и завыло.
«Что это там?» — удивился папа.
Юлька сделала страшные глаза:
«Нечистая сила».
«Ну, если нечистая — умыть надо», — сказал бесстрашный Юлькин папа и сунул голову в печь.
Вынул и улыбнулся. Потом встал на табурет и открыл задвижку. Но лучше бы он этого не делал! В ту же минуту Юлька завизжала как резаная, а чужая бабушка, звука не издав, повалилась без чувств. Потому что обе увидели одно и то же. Как из трубы вывалился живой черный клубок и вскачь понесся к дивану, на котором сидели Юлька и чужая бабушка. Но папа не растерялся. Побрызгал на бабушку водой, а «нечистую силу», наоборот, окунул в воду и вернул им то, что они временно потеряли: чужой бабушке — чувство, а бабушкиной кошке — белый цвет.
Потом, вспоминая этот случай, папа часто говорил: страшное чаще всего только кажется страшным. Видно, бабушке Алене тоже что-то показалось страшным. Но что? Пока бабушка Алена сама не расскажет, они все равно не узнают. Да и не это сейчас главное, главное это то, что они наконец точно узнали, сколько неизвестных похоронено в братской могиле и кто их похоронил.
Они долго сидели молча — командующий Орел и командир Юлька, слушая вздохи бабушки Алены, и то порывались уйти, решив, что большего не выудить, то, переглянувшись, решали продолжать «сидение». Наконец командир Юлька не выдержала.
— А как это… они… — спросила она и, споткнувшись на тяжелом слове, запнулась, — погибли?
Бабка Алена продолжала вздыхать. Командир Юлька вскочила, чтобы проститься и уйти, но командующий Орел взглядом удержал ее на месте. Он лучше разбирался в старых людях, собирающихся с мыслями. Печальная улыбка, скользнувшая по бабкиному лицу и образовавшая еще одну морщинку в море морщин, была верным признаком того, что бабка Алена вот-вот заговорит.
И она заговорила…
Они ушли потрясенные, командующий Орел и командир Юлька. Ушли, уговорив бабку Алену рассказать о том, что слышали, еще раз на смотре батальона.
И вот смотр начался, а бабки Алены все нет. Командир Юлька с тревогой смотрит вдаль, на дорогу, ведущую в Стародуб. Вдруг лицо у нее светлеет. У выезда из села заклубилась пыль. Едет кто-то. На автомобиле. Она, бабка Алена. Директор совхоза обещал дать «Волгу».
Машина подкатывает к памятнику. Из «Волги» выходят бабка Алена и Юлькин отец, Виктор Петрович, тракторист и на все руки мастер. В руках у него микрофон. Из окна кабины, разинув рот, торчит рупор громкоговорителя.
— Смирно! — кричит Орел, встречая гостей, потом, обращаясь к Юльке, добавляет: — Командиру батальона Цаплиной приступить к выполнению приказа номер два.
Бабка Алена, стародубский нелюдим, для юнармейцев — загадка. Зачем она здесь? Думают-гадают, но им и в голову не приходит связать появление бабки Алены с началом операции «Семеро смелых». Тем удивительнее покажется им то, что они вскоре услышат.
— Операция «Семеро смелых» начинается! — крикнула Юлька, приняв командование. — Летописцу батальона выйти из строя и приступить к исполнению своих обязанностей.
Лена Меньшова, с хитрым, вытянутым, как у лисички, личиком, примостилась на подножке у «Волги», вытянула из санитарной сумки магнитофон-малютку и приготовилась записывать. Но что и кого? Она очень удивилась, поняв из дальнейших Юлькиных слов, что будет записывать… бабку Алену. Не меньше Лены-летописицы удивились и все остальные юнармейцы, узнав, что именно она, нелюдимая бабка Алена, пришла сюда, чтобы открыть им тайну могилы Семи неизвестных.
Юлькин папа поднял руку и сказал: «Тише!» Сказал больше для порядка, потому что такой тишины, которая стояла вокруг, ему еще никогда не приходилось наблюдать. Включил микрофон и, как пистолет, наставил на бабку Алену. Бабка сперва отшатнулась, но, заговорив, попривыкла и больше не отстранялась.
Лена-летописица пустила магнитофон и стала записывать. Запись шла с перерывами, потому что бабка Алена часто останавливалась, подолгу молчала, как будто то и дело возвращалась за потерянным в дороге словом. Но на это никто не обращал внимания, потому что сама бабка Алена как-то вдруг растворилась в рассказе. Так художник уступает место картине, которую нарисовал. Это была жуткая и потому, наверное, влекущая к себе картина. Две силы — черная, фашистская, и красная, советская, — бились насмерть. Силы были неравные. На стороне красной, советской силы — всего-навсего семеро, на стороне черной, фашистской — не счесть сколько. Дуб, «памятник природы», — последний щит семерых. Сколько он уже принял на себя! На дубе ни одного целого листика, все в дырочках, как кружева. Это их шрапнель и пули, будто моль, изъели. Но дуб — щит, пока врага с одной стороны держит, а как с двух, с трех обойдут — дуб уже не щит, а могильный памятник. Все реже и реже огонь семерых. Все гуще и чаще огонь врагов. Сперва с одной, потом с другой, с третьей, а вот уж и со всех сторон. И вдруг — тишина. И в тишине хриплый, с простуды, фальцет:
«Рус, сдавайся!»
Ни слова в ответ. Но и — ни пули. Может быть, раздумывают семеро?
«Рус, сдавайся!»
И тогда встают четверо — троим уж никогда не встать, — обнимаются, целуются и, попрощавшись, расходятся на все четыре стороны света. Идут, подняв руки и сжав кулаки. Сдаются в плен? Не веселитесь, враги, и не радуйтесь. Это не новый русский обычай сдаваться в плен, сжав со злости кулаки, как вам кажется. Не в плен они идут, а навстречу смерти и бессмертию. Но когда вы поймете это, будет поздно. Восемь лимонок — партизанских гранат — взорвутся в руках у четверых, четыре партизанские жизни унесут и ваших не счесть сколько…
Взрыв!.. Второй!.. Третий!.. Остальные сливаются в один общий.
Окончен бой. Но семерым смелым — и мертвым пощады нет. Фашисты и полицаи стаскивают их на поляну близ дуба, заваливают хворостом, обливают бензином и поджигают. Наступает ночь, но и в ночи еще долго тлеет страшный костер…
Утром фашисты приходят к месту казни: ни костра, ни останков казненных. Только черное пятно выжженной травы. Суеверный ужас мог бы охватить палачей, но они не суеверны. Кто-то, несомненно, похоронил казненных. Но кто и где? В Стародубе одни немощные старики и старухи — с них спроса нет. Тогда кто же? Об этом фашистский гарнизон Наташина так никогда и не узнал. А наши узнали сразу, как только вошли в Стародуб. Семерых казненных под покровом грозы и ночи похоронили те самые немощные старики и старухи, которых со всей деревни собрала бабка Алена — уже тогда бабка, — видевшая бой и расправу из подполья своего дома…
Вот и все. Больше ей, бабке Алене, рассказывать не о чем. Разве о том только, что из всей похоронной команды она одна и осталась? Именно об этом ее и просят рассказать: жив ли кто-нибудь из тех, с кем она хоронила семерых неизвестных?
— Одна я от всех отстала, — погрустнев, отвечает бабка Алена. — А остальные все ушли.
Юнармейцы понимают — «умерли», и им тоже становится грустно.
Встреча окончена.
— Смирно! Направо! Левое плечо вперед, шагом марш! Прямо! — Командир Юлька будь здоров знает команды. — Раз, два… Раз, два…
Дружно, в ногу, шагают юнармейцы. Голос бабки Алены долго будет звучать в их сердцах.
Этот голос до сих пор звучит в сердце командира Юльки. Поэтому, услышав его в церкви, командир Юлька сразу догадалась, кому он принадлежит — бабке Алене. Она присмотрелась и, точно, узнала говорящую. Какой-то лысый, в длинном до пят женском платье с позолотой, что-то читал по бумажке, а бабка Алена, кивая ему, «такала», как глухарь на току.
— Воин Май? — спрашивал лысый, читая.
— Так, батюшка, — отвечала бабка Алена, слушая.
— Воин Коваль? — спрашивал лысый.
— Так, батюшка, — отвечала бабка Алена.
— Воин Испанец?
— Так.
— Воин Соловей?
— Так.
— Воительница Азка? Воин Матрос? Воительница Октябрина?
— Так… так… так…
— За упокой? — спросил лысый.
— За упокой, батюшка, — ответила бабка Алена.
— Всех семерых?
— Всех, батюшка.
— Ладно, старая, помянем, — сказал лысый и, скомкав трешку, поданную бабкой, небрежно бросил ее в кассу. Потом, окинув бабку Алену недобрым взглядом, добавил: — Который год ходишь, старая, а все какие-то басурманские прозвища носишь. Может, то и не воины вовсе, а супостаты?
Бабка Алена испуганно перекрестилась:
— Что ты, батюшка? Как есть воины. Сама схоронила.
Командира Юльку как током ударило: «Сама схоронила». Не помня себя она кинулась к выходу. Молящиеся зашипели, как гуси. Но Юлька ничего не слышала, никого не видела. Пулей вылетела из церкви и помчалась к дубу.
Дежурный, увидев Юльку, спустил веревочную лестницу. Юлька вскарабкалась на НП и отправила посыльного за мной и командующим Орлом.
…Бабка Алена не ждала гостей. Пришли Орел, командир Юлька и я. Увидев нас, бабка захлопотала, накрывая стол, но Орел от имени всех отказался от угощения.