Уже месяц прошел, и Марион привыкла к своей новой жизни, и все ей нравилось. Она очень старалась и была очень благодарна своим новым хозяевам, потому что видела: они учат ее всему хорошему, по-рядку и приличиям и преподают ей разные полезные знания.
С утра она первым делом убирала залу, вытирала пыль с резных закорючек скамей и поставца и, ползая на коленях, терла влажной тряпкой плиточный пол. В это время под окном раздавался крик торговки травой:
Зеленые травы пахнут на славу,
Листья ольхи от укусов блохи,
Покупайте, покупайте, посыпайте полы!
Марион выбегала па улицу, покупала большую охапку и поверх нее улыбалась прекрасному королю на вывеске. А он ей подмигивал: «Старайся, старайся!»
Она посыпала травой пол в зале и бежала убирать спальню. Кровать была такая высокая: приходилось становиться па скамеечку, тянуться на цыпочках, чтобы взбить соломенный тюфяк, застелить его простыней и покрыть одеялом. С трудом подняв тяжелый таз с водой, в котором хозяйка мыла лицо и руки, а хозяин — такой чудак! — даже ноги, Марион тащила этот таз к окну и, крикнув, как ее научили: «Берегись воды!» — выплескивала воду на улицу.
С уборкой было покончено, но тут начались непредвиденные дела. Вдруг хозяйка входила в комнату и, разводя руками, удивленно говорила:
— А я сейчас поймала моль… — И, подумав, прибавляла: — Возможно, она развелась в сундуке и жрет платья моей покойной матушки и бабки, которые достались мне в наследство, и даже — боже мой! — зимний плащ мужа.
Тут вбегала Марго и накидывалась на хозяйку:
— И о чем вы раньше думали? Такие дорогие платья! И шелк, и атлас, и шерстяной камлот!
Тотчас со звоном защелкали замки, поднимались тяжелые крышки сундуков. Хозяйка и Марго хватали платья, плащи и меха и метали их на протянутыо вперед руки Марион. А когда гора богатых одежд выросла выше головы девочки, приказали все вынести во дворик и там развесить на веревке. И дали ей тонкую палочку, чтобы усердно выбила пыль и моль.
Палочка плясала, стучала по плотному шелку, узорному атласу, пышным мехам. Пыль вздымалась клубами. Моль взлетала и искала, где спрятаться. И тут пришла негодная собачонка Курто.
Она деловито обнюхала свисавший до земли край зимнего плаща. Любимый плащ хозяина из добротного английского сукна, по воротнику, подолу и рукавам обшитый темным мехом. А глупая собачонка понюхала, понюхала и подняла заднюю ножку.
— Ах, Курто, как тебе не стыдно!
Марион уронила палочку, широко открытыми глазами смотрела, как растекается пятно, и побежала к Марго доложить о беде.
Но та только рассмеялась и, смеясь, проговорила:
— Дурочка ты, ничего нет страшного. До зимы высохнет.
Но Марион, прижав руки к груди, смотрела с мольбой.
— Ладно, — сказала Марго. — Сейчас выведем твое пятно. Сама я это средство не пробовала, но слыхала, что, если промыть пятно в уксусе, оно сразу исчезнет и даже если ткань выгорела, она от уксуса станет еще ярче.
И действительно, пятно от уксуса хоть и не исчезло, но стало ярче и много заметней. Марион заплакала.
Сейчас же замолчи! — зашипела Марго. — Услышат тебя и прибегут, и уж тогда крику не оберешься. А твоего Курто я сейчас за шиворот и через забор.
Не надо! — закричала Марион, и Марго, смеясь, перекинула плащ через руку и ушла.
Иногда вдруг за обедом случалось, что хозяин двумя пальцами вынимал из тарелки муху и замечал:
Ставили бы на стол миску с соком сырого лука, и все мухи бы подохли.
Боже мой! — говорила хозяйка. — Ведь мух не так уж много, и никакого нет от них вреда.
Но Марго тотчас приказывала Марион бежать на кухню и натереть лук.
Марион терла луковицу за луковицей, и от едкого духа слезы застилали ей глаза и лились в луковый сок. А кухарка Женевьева, молча наблюдавшая за ней, подходила, утирала ей лицо своим фартуком и, оттолкнув ее локтем, уносила миску в столовую.
Накануне праздников или когда ждали к вечеру посетителя, купца-оптовика из Монпелье или Фижака, Женевьева брала с собой Марион, чтобы было кому тащить за ней корзину с покупками. Они шли по Большой улице Сен-Дени, мимо Гусиной улицы, где торгуют жареной птицей, мимо улицы Кэнканпуа и Ломбардской улицы, где итальянцы ссужают деньги под заклад, и издали видели три могучие квадратные башни, соединенные высокими стенами, — Большое Шатлэ на берегу Сены, парижскую тюрьму.
К стенам Шатлэ прилепился «Рыбный камень» — лавчонки, где продавали в розницу морскую рыбу.
Прекрасные рыбы умирали на каменных плитах. Дрожь пробегала по голубым, по розовым, серебристым телам, хвосты судорожно бились, широкие губы хватали воздух, глаза блекли, краски тускнели — рыба засыпала.
Но Женевьева выбирала живую рыбу, плоскую или круглую, угрей и сардины, и бросала их в корзину Марион.
Прямо против Шатлэ были мясные ряды, и здесь ужасающе пахло из ручьев, куда стекала кровь убитых животных. Но Марион уже принюхалась к парижским запахам и не обращала на них внимания, а смотрела и училась, как надо выбирать хороший кусок мяса или парочку цыплят.
Теперь, закупив все основные припасы, они повернули обратно к Рынку, где можно достать всякие закуски и заедки, мелочи, приятные для нёба и лакомых губ.
Парижский Рынок — огромное двухэтажное здание, и здесь продается все на свете, все, что самое утонченное ремесло, самое изобретательное воображение могут придумать, чтобы удовлетворить тех, у кого есть желание и средства потакать своим причудам, — драгоценные материи, затканные золотом и серебром, меха из далеких стран и то, что радует женское сердце: чепчики, тесьму, галуны, перчатки, гребни, зеркала…
Но Женевьева не глядя обошла это великолепное здание и, расталкивая локтем прохожих, пошла мимо окружавших площадь красивых домов с колоннами на соседнюю улицу, где торговали съестным.
Марион семенила за ней следом, оглядываясь туда, где посреди площади возвышалась виселица и рядом с ней позорный столб.
Кругом шумела оживленная толпа, н акробаты показывали свою ловкость, жонглируя блестящими шариками, или развлекали зевак забавными проделками ученых зверей. Но высоко над толпой воришка или укрыватель краденого, привязанный цепями к столбу, смотрел на Марион остекленевшими, невидящими глазами.
В первый раз она так испугалась, что остановилась и не могла отвести глаз от страшного зрелища. А Женевьева потрясла перед ее носом длинным худым пальцем и сказала:
Смотри и учись! Возьмешь чужую вещь без спроса — и сама угодишь сюда.
Никогда, никогда! — с жаром прошептала Марион.
А Женевьева сказала:
— То-то же! Запомни! — и пошла вперед, а Марион торопливо продиралась вслед за ней.
На соседних улицах они шли от лавки к лавке, покупая у продавца подливок чесночный соус с миндалем, хлебным мякишем и бульоном или знаменитый зеленый соус; у пирожника — тоненькие прозрачные вафли и варенье на меду из тыквы, моркови или репы.
И тут случилось что-то ужасное.
Женевьева остановилась у прилавка, где смуглый иноземец продавал засахаренные апельсины. Женевьева смотрела на них, размышляя, не дорого ли будет и не лучше ли подать на десерт тарелку вишен. А рядом стояла молодая нарядная горожанка и выбирала плод покрупнее, то на один, то на другой показывая тонким пальцем.
В это время к ней подошла и стала сбоку какая-то женщина. Марион и не обратила бы на нее внимания, если бы не странное выражение ее лица. Глаза настороженно бегали по сторонам, тонкие губы были напряженно растянуты, обнажая оскал неровных зубов. И вдруг в опущенной руке этой женщины блеснул маленький нож и мгновенно перерезал шнурки, на которых свисал с пояса горожанки шелковый, украшенный золочеными пуговицами кошелек. С кошельком в руках женщина отошла небрежно.
Но горожанка, собираясь расплатиться, хватилась пропажи и не своим голосом завопила:
— Держите вора!
Женщина с невинным видом разжала пальцы, уронила кошель и попыталась смешаться с толпой прохожих. Но ее уже заметили. Грубые руки схватили за ворот платья, пронзительные голоса звали стражу. Женщина отбивалась и кричала, но ее уволокли. Горожанка ползала по уличной грязи, отыскивая свой кошелек, и какие-то парни, смеясь, помогали ей искать, но кошелек исчез.
Марион несмело спросила:
Что сделают с этой женщиной?
Что заслужила, то и получит, — ответила Женевьева. — Таких негодяек надо сразу убивать. Но сперва ее будут судить, и если она не в первый раз попалась, тогда уж ее закопают заживо.
Заживо? — спросила Марион. Сердце сжалось от ужаса и жалости.
И очень просто, — сказала Женевьева. — Что ты стоишь, как соляной столп, и уставилась на меня? Поторапливайся, мне еще обед готовить.
Вечером Марион все рассказала Марго. Та молчаливо и хмуро выслушала ее, а потом, глубоко вздохнув, заговорила:
— Так уж устроен мир. За все приходится платить. Господа платят деньгами, бедняки — жизнью. А нам, служанкам, нечем платить, кроме нашей молодой силы. Силы истощатся, выкинут нас на улицу. Видала нищих у дверей кухни?
И, передразнивая суровый голос Женевьевы, гор^ до выпрямившись, проговорила:
— Ешь хлеб…
И тотчас униженно согнулась, дребезжащим голоском бедной старухи спросила, оглядываясь:
— Боже, кто меня зовет?..
И снова голосом Женевьевы:
— Иди сюда, очисть эту миску. А то другие придут, всё съедят…
Горько усмехнувшись, Марго пояснила:
Видала? Вот то же и с нами будет… — Но тотчас встряхнула головой, засмеялась и добавила: —Но кто умней, все возьмет и ничего не заплатит! — И вдруг увидела, что Марион плачет, судорожно всхлипывая и утирая нос рукой. — Дурочка, что с тобой, чего ты ревешь?
Мне жалко эту женщину, — прошептала Марион.
Но Марго не могла понять, о какой это женщине Марион плачет.
— Эту, которую закопают заживо.
До чего же это было смешно и глупо! Но Марго удержалась, не стала смеяться, а сказала так:
— Сразу видать, что ты из деревни. У вас там и украсть нечего. А у нас в Париже — город большой, и всего, много, и всяких людей полным-полно. И уж если кто попадется, то его казнят. Бросают в котел с кипящим маслом, или повесят, или отрубят голову, или даже четвертуют, а что от его тела останется, выставят в клетках на холме Монфокон. И на это очень интересно смотреть. Мурашки по спине, а оторваться нельзя. Вот ты привыкнешь и тоже будешь бегать смотреть. Это так любопытно.
Но Марион закрыла лицо ладонями, заткнула уши и плакала не переставая. Марго отвела ее руки и сказала:
— Ты меня слушай, я умней тебя. Все это оттого, что ты устала и тебе надо развлечься. Я тебе скажу: если бы мне самой не случалось иной раз повеселиться, давно бы мое терпение лопнуло и утопилась бы я в Сене. До чего мне опротивело целые дни убирать, подавать, приносить, уносить, причесывать дуру-хозяйку и еще говорить, какая она красавица! Это она-то! Ну, перестань, утрись, засмейся! — И затормошила, защекотала Марион, зашептала ей на ухо: — Пойдем танцевать со мной?
— Мы пойдем с тобой, — шептала Марго, — в такое место, где, прямо скажу, радость и веселье. Но только ты немножко потерпи, ни о чем не спрашивай, сиди тихонечко, притаись, как мышка в норке. Надо нам дождаться, пока все угомонятся. И я погашу свечу, чтобы не было света под дверью, когда эта жердь Женевьева пройдет мимо.
В темноте сидели они на тюфяке, прижавшись друг к другу, слушали звуки засыпающего дома.
Тяжело стукнула деревянная ставня, которой Клод Бекэгю закрывал лавку на ночь. Хозяин бродил из залы в комнаты, проверяя, заперты ли окна и двери, и что-то невнятно бубнил, читая на ночь наставления супруге. Лестница заскрипела под ногами Женевьевы. Она остановилась возле чуланчика, и ее накрахмаленный чепец зашуршал, когда она приложила ухо к двери, прислушалась, спят ли служанки.
Марго громко захрапела, присвистывая: «А-хрр-фыо-у!»
Женевьева, успокоенная, прошла в свою каморку.
— Еще немного подождем, — шепнула Марго. — Теперь уже недолго, и все заснут.
Когда все в доме замерло, Марго поднялась, зажгла свечу и открыла свой сундучок.
После той первой ночи, когда Марион смотрела, как Марго надевает шуршащее платье, это видение ни разу не повторялось, и она решила, что это сон, и вскоре о нем забыла. Но теперь, наяву, Марго, присев на корточки перед сундучком, вынимала оттуда платье, пояс и остроносые башмачки.
Надо бы и тебе принарядиться, — шепнула она. — Уж очень ты просто одета. Я дам тебе мой пояс и веночек из галуна на голову.
— Ой, не надо!
— Слушайся, когда я тебе говорю — я тебе добра желаю. Вот как веночек тебе к лицу. Прямо узнать нельзя, какая ты стала хорошенькая. А теперь идем! Третья ступенька скрипит, не наступи на нее.
Они спустились с лестницы, на цыпочках прошли коридор и остановились перед запертой дверью. Но у Марго был ключ — и когда она успела незаметно смазать замок? — замок отомкнулся, не заскрипев. Они вышли во внутренний дворик. Марго закрыла за собой дверь и подкатила к ней камень, чтобы нечаянный порыв ветра не отворил ее.
И вдруг Курто залаял.
— Проклятая собачонка! — прошипела Марго и, поспешно нагнувшись, погладила Курто, поскребла его за ушами, приговаривая потихоньку: — Спи, дура! Молчи, хорошая собачка! Я тебе дам жирную кость.
И Курто, признав своих, свернулся клубочком и затих.
— Тут за сараем дыра в стене, лезь скорей, — приказала Марго.
Марион испуганно попятилась, но Марго толкнула ее в спину, и, чтобы не упасть, Марион пролезла в дыру. Марго скользнула следом, и они очутились на улице.
Тут Марион уперлась и сердито спросила:
Куда ты меня ведешь?
Не злись, я тебе добра желаю. Привыкай, это тебе понадобится, — говорила Марго и тащила ее за руку. — Здесь близехонько. Вот обогнем наш дом, выйдем на Большую улицу. Ты же по ней ходила, ничего страшного нет. А там, как перебежим через эту улицу, будет улица Мужика-верхом-на-корове. А там таверна «Мужик на корове». По этой таверне и улицу назвали. Вот мы туда идем. Не упрямься. Это очень хорошее место, и все там радость и веселье.
Но, когда они спустились по скользким ступеням и открыли дверь, Марион отшатнулась. В таверне стоял оглушительный шум, и в дыме и копоти факелов едва проступали длинные столы, а за ними сидело много людей. Они ели, и пили, и пели песни, веселились вовсю. Марго остановилась на пороге, а Марион спряталась за ее спиной. Зачем она пошла! Но как было не идти, когда Марго приказала? Ведь Марго желает ей добра и знает лучше. Нет, лучите всего бы провалиться сейчас сквозь землю и очутиться в своем чулане на тюфяке.
Марго, в прекрасном своем шуршащем платье, стояла, гордо выпрямившись, и даже поднялась на носки, оглядывая посетителей, и уже от одного из столов поднялся молодой студент и поспешил к ней навстречу.
— Марго! — воскликнул он.
Твои белые руки, белее нет,
Как свежевыпавший белый снег на ветке!
Уж вы скажете! — томным голосом ответила Марго. — А я так замечаю, что вы нынче разбогатели. Какая красивая на вас бархатная куртка!
Мой старик прислал мне деньжат. Я написал ему жалостливое письмо, и он расщедрился. Идем, я угощу тебя по-королевски.
Как же это вам удалось разжалобить его? Помнится, вы говорили, что он настоящий кремень и скупердяй? — спросила Марго, взяв студента под руку, а другой рукой тянула за собой упирающуюся Марион.
Я написал ему, что должен и прачке и брадобрею, что у страниц моих учебников падучая болезнь, что, если я хочу получить пользу от учения, следует меня снабдить деньгами, чтобы я мог заплатить или хотя бы уменьшить мои долги профессорам и университетским сторожам, а не то двери университета захлопнутся перед моим носом. Я так и написал: «Чтобы люди не сочли меня скотиной, пришли мне денег!»