Дверь придержали. На меня удивлённо смотрела женщина с аккуратно причёсанными тёмными волосами. Девочка успела шмыгнуть вовнутрь.
— Вот, возьмите, они ваши! — я протянула бумажки женщине. Она глянула на них и вдруг всплеснула руками:
— Боже мой! Ведь это хлебные карточки! Заходите, пожалуйста. Маша, ты посмотри, что ты потеряла, боже мой, что бы мы делали, ах ты, растяпа, спасибо вам, это же ужас что такое!
Так говорила женщина и вдруг заплакала, запирая дверь и подталкивая меня в квартиру, где затаилась неведомая Маша-растеряша.
— Иди сюда сейчас же, поблагодари девочку, как же ты могла потерять карточки!? — сквозь слёзы причитала женщина, и её манера говорить быстро и без остановок показалась мне тоже знакомой.
— Ты, наверно, замёрзла? Проходи к «буржуйке», погрейся!
Посреди большой пустоватой комнаты стояло приспособление для тепла, которое и называется «буржуйкой». Печка такая. Буржуи возле неё грелись, что ли? Вряд ли. Мы в прошлом году в Крыму отдыхали, ездили в Алушту, во дворец. Там совсем другие печки.
«Буржуйка» — просто кусок широченной трубы, к которой с обеих сторон приварены плоские крышки. От нижней крышки — три ножки, на полу под ними прибито тонкое железо, чтобы пол не загорелся. Из верхней крышки выходит тонкая труба, для дыма, а на остальном пространстве — кастрюлька и чайник. У печки даже бок красный, так она разогрелась, а в комнате холодно.
Женщина по-своему растолковала моё пристальное внимание к печке.
— Сейчас я тебя чайком напою, хорошая ты моя! Маша, где ты подевалась, чашки доставай!
— А бить не будешь? — угрюмо спросила Маша, вылезая из-под высокой смешной кровати со спинками из блестящих металлических палочек — как два заборчика с двух сторон.
— Когда же я тебя била-то? — снова всплеснула руками женщина.
— А вчера полотенцем, — уточнила Маша.
— Так разве ж то битьё? Полотенце — оно же только муху может прогнать, а тебе что может сделать, полотенце-то?
Пока они выясняют насчёт полотенца, я подхожу поближе к «буржуйке». Чем же топится эта мудрая печь? В железном ящике лежат три маленьких полена и чёрные, полированные по бокам сухарики, пахнущие нефтью. Я никогда не видела нефть, но, думаю, что она пахнет именно так. За неплотно прикрытой дверцей печки пылает несколько таких сухариков. Есть ещё нижняя дверца. Осторожно заглядываю туда. Сверху вниз проваливаются огненные искры, серой пыльной горкой собирается зола. Какая-то неправильная печь. Возле неё тепло, а на два шага отошёл — холодно. И пол прямо ледяной, сквозь босоножки ноги мерзнут. Босоножки…
Маша, ее мама и я как-то все вместе только сейчас сообразили, что я в летнем платье, хотя на дворе зима! Не знаю, что думают они, но я думаю, что я растяпа получше Маши! Отправиться в зиму так налегке!
— Ты что, в нашем доме живешь? — нерешительно спрашивает Маша. Я мотаю головой, но что отвечать, не знаю.
— Тебя на улице обокрали? — понизив голос, выясняет женщина.
— Да! — подхватываю я. — Обокрали! Подошли какие-то бандиты и раздели.
— А босоножки? — ещё сомневаясь, спрашивает Маша.
— А босоножки у меня с собой были, я их… только что из ремонта забрала! — вдохновенно сочиняю небылицы.
— Американские, наверно? — разглядывая босоножки, неодобрительно спрашивает Маша.
Сама она в чёрных мальчиковых туфлях, из которых выглядывают тёплые вязаные носки.
— О чём мы говорим, Маша! — суетится её мама. — Надо о ней позаботиться. Шутка ли, карточки нашла!
И через некоторое время я была одета: зелёный растянутый свитер, узковатая юбка (я немного полнее Маши) и очень странная обувь.
— Одевай-ка бурки, — сказала Машина мама и дала мне тряпочные валенки. Хоть ноги у меня порядком озябли, я всё-таки эти бурки внимательно рассмотрела: между двумя слоями тёмно-синей толстой материи проложен слой ваты, и всё это прострочено через некоторые промежутки на швейной машинке. Удивительно тёплая вещь!
На печке что-то зашипело. Оказывается, вскипел чайник, вода пролилась на раскалённое железо, и белое облачко пара потянулось к потолку.
— Чаёк будем пить! — суетится Машина мама. — Даже хлебушка чуть осталось от вчерашнего пайка.
Вот уж чаю напьюсь! На целый год, наверно.
С полочки, аккуратно застеленной салфетками, вырезанными из белой бумаги, на стол, покрытый чистой клеёнкой, перекочевали чашки с голубыми плывущими лебедями. Тоненькой струйкой бежит в чашки заварка — бледно-жёлтая, и запах необычный.
— Соседка научила, — с гордостью поясняет женщина. — Морковочку на сковородке провялить, даже мороженую, а потом кипяточком обдать и пусть настоится. Не пустая вода, с заваркой.
Руки её бережно развернули маленький бумажный пакетик, и в каждую чашку она насыпала понемножку белого порошка.
— Сахарин, конечно, не сахар, но где теперь сахару взять?
Машина мама ловко разрезала маленький ломтик хлеба на совсем малюсенькие кусочки.
— Чай, девочки, будем пить вприглядку.
На ломтик хлеба, на самый краешек, женщина кладет микроскопический кусочек чего-то тёмного и поворачивает этот бутерброд так, что он оказывается на дальнем конце ломтика.
— Ешь осторожней, — протягивает она мне бутерброд, — чтобы приглядка не свалилась. А когда дойдёшь до колбаски — зажмурь глаза и жуй долго. Чтобы не сразу проглотить.
Хлеб прилипает к зубам, а колбаса, которую я жую, пахнет лекарством. Чай горчит.
Машина мама, поглядывая на нас, достаёт из шкафчика две небольшие картофелины и начинает их медленно чистить. Тоненькая, почти прозрачная шкурка растянутой пружинкой опускается к столу.
— Сегодня у нас будет суп с картошкой! — торжественно произносит женщина. — Картошка — Наташеньке.
Наташенька — маленькая молчаливая девочка — прихлёбывает чай и совсем как взрослая следит, чтобы не свалилась «приглядка».
Маша тихонько поясняет:
— Мама обменяла своё красивое зимнее пальто с пушистым воротником на картошку. И теперь ходит в телогрейке.
— На ведро картошки! — поправляет её мама. — Целое ведро! Спасибо, соседка помогла. А в телогрейке мне даже теплее!
Может быть, телогрейка и греет тело, но мне кажется невероятным: обменять прекрасное зимнее пальто на ведро обыкновенной картошки!
На печке в маленькой кастрюльке забулькал суп, и я уже стала подумывать, не пора ли мне уходить от гостеприимных хозяев, как в дверь сильно застучали.
— Там открыто! — крикнула Машина мама, и в комнату стремительно вошла невысокая женщина, крест-накрест перевязанная серым шерстяным платком.
— Наталья Сергеевна, скорее собирайтесь, на складе дрова выдают, — торопливо сообщила она.
— Ах ты, боже мой, а я собралась суп варить! — засуетилась Наталья Сергеевна.
Соседка деловито заглянула в кастрюльку.
— Так он уже покипел немного. Придёте, доварите. Как бы не прозевать дрова-то. Ну, я побежала!
И она скрылась так же быстро, как и вошла.
— Я с вами! — сказала я. — У меня всё равно сейчас никого дома нет.
Наталья Сергеевна не очень возражала, а Маша была рада: вместе веселее.
— Только застёгивайтесь поплотнее, — лютая зима на дворе, — сказала Машина мама. — А ты дома сиди, к печке не подходи, никого не пускай, будь умничка!
Наташенька кивнула головой и привычно полезла на кровать, закутываясь большим серым одеялом.
Дрова
Узнать меня трудно. В бурках, огромном платке, укутывающем меня до самых глаз, в великоватой телогрейке, подвязанной ремнём, я бы, наверно, перепугала всех наших ребят со двора. Но сейчас я похожа на других, и никто не обращает на меня внимания. Холод заползает в рукава, пробирается сквозь старенькие Машины варежки. Ну и стужа!
За нами прыгают на верёвке пустые сани величиной с дверь. На них мы будем грузить дрова. Со стороны можно подумать, что мы идём кататься с горы, мама и две дочки собрались и пошли, а почему бы и нет? Только лицо у Натальи Сергеевны слишком озабоченное для такой забавы.
— Быстрее, быстрее, — торопит она нас, боясь опоздать.
А вот и склад. Два ряда: люди и сани. Очередь двигалась быстро. Стояли в ней женщины, дети и совсем старенькие бабушки и дедушки. Кладовщик в военной одежде одной рукой разбирает бумажки, которые ему протягивают желающие получить дрова. Всё время одной рукой. Я сначала не поняла, почему. Но кладовщик повернулся — и стал виден пустой рукав, пристёгнутый булавкой. На груди у него темнел орден…
Четыре молчаливых паренька, наверное, из восьмого или девятого класса, откатывают брёвна от общей кучи, а с земли на сани кладут наклонно две доски. По ним закатывают брёвна, только надо их придерживать, чтоб не разбежались. Нам грузчики помогли скрепить брёвна верёвкой для белья, и мы втроём поволокли для «буржуйки» топливо.
Сначала получилось легко и даже весело. Везёшь себе по скользкой замороженной снежной дороге и везешь. Наталья Сергеевна везет, а мы подталкиваем. Время от времени она оборачивает к нам раскрасневшееся лицо и подбадривающе говорит:
— Ничего, девочки, зато будем с дровишками.
Но странно: путь, такой короткий туда, оказался длинным и совсем не таким лёгким обратно, с тяжёлыми санями. Их нужно было везти не переставая, иначе они моментально примерзали к дороге, а сдвигать их трудно. И вот настал момент, когда мы совсем устали, брёвна почему-то всё тяжелели, и везти их уже не было сил. Женщина прислонилась к саням впереди, а я только сейчас увидела, какой огромный этот воз. Как мы вообще могли его с места сдвинуть и ещё тащить? Горели ладони, разболелись руки. Мне захотелось спать. Стало жарко. Я сдвинула платок и прилегла щекой на шершавую кору самого длинного, высунувшегося из общей кучи бревна.
— Ты что, Лана? — испугалась Наталья Сергеевна, — поехали, поехали!
И тут выяснилось, что сани окончательно примёрзли.
— Раз, два — взяли! — командовала Машина мама. Волосы у неё выбились из-под платка, телогрейка расстегнулась, она с отчаяньем дергала за верёвку. Мы обеими руками, спиной, боками толкали сани, но из этого ничего не выходило.
— Давайте вместе, — запыхавшись, сказала Наталья Сергеевна, и мы впряглись все впереди.
Ноги скользили по гладкой, застекленевшей дороге, верёвка впилась в грудь, вот-вот разделит меня пополам. Я старалась не дышать и не думать о боли. Только бы сдвинуть с места, только бы отодрать полозья! Я возненавидела жёсткую, железную верёвку, упрямую верёвку, которая не пускает ехать дальше!
— Ну ещё немножко, ещё! — просит Наталья Сергеевна.
Вдруг дыхание становится лёгким, я бегу вперёд, размахивая руками, и шлепаюсь на дорогу. Верёвка двумя тонкими телячьими хвостиками лежит на дороге. Тьфу! Порвалась.
Отряхивает снег с юбки, молча завязывает толстый неуклюжий узел Машина мама.
— Давайте ещё раз, — голос её звучит строго, но в нём слышатся слёзы, — надо везти. Иначе нам нечем будет топить «буржуйку», и мы замёрзнем.
Снова натягивается верёвка, впивается в то же место на груди, опять скользят по сверкающей белой дороге мои и Машины галоши, и начинает казаться, что это было всегда и всегда будет, что сани не просто примёрзли, а вросли в землю корнями и нам никогда не удастся справиться с этой огромной горой толстых, упрямых дров. И когда, наконец, сани всё-таки сдвигаются, я думаю, что они сделали это из сочувствия к нам, а не от нашей силы. Я иду несколько шагов, почти повиснув на верёвке, она меня дружески поддерживает, как будто это не та самая верёвка, которая только что так упрямо не хотела помочь.
Маша поворачивает ко мне худенькое лицо и улыбается:
— А ты сильная!
— Конечно, если бы не Лана, мы бы не справились! — подхватывает её мама, и мне хочется верить, что действительно помогла этим добрым людям.
Теперь мы уже не останавливаемся до самого дома. Подвозим сани к сараю, я падаю на снег, как если бы это была трава. Рядом со мной — Маша. Наталья Сергеевна не ругается, она ждёт, когда мы немного отдохнём, а йотом помогает нам встать и говорит привычной скороговоркой:
— Машенька, доченька моя, нам нужно ещё распилить хотя бы одно бревно, дрова у нас совсем кончились…
Это же бабушка моя так говорит!
— Ни за что! — кричит Маша, и слёзы выкатываются из её глаз, как прозрачные горошины. — Не буду я пилить, я не грузчик, не извозчик, не пильщик!.. — Она снова падает в снег и колотит его кулаками.
Наталья Сергеевна молча идёт к сараю, выносит «козлы» — сооружение, предназначенное для распилки дров, потом — пилу с двумя ручками, взваливает бревно на «козлы» и начинает пилить. Мелкие зубчики пилы скользят по замороженному дереву, вторая ручка качается из стороны в сторону. Я подхватываю её, и возле сарая раздаётся ритмичный звук: вжжик, вжжик. Светлыми фонтанчиками разлетаются то с одной, то с другой стороны опилки. Вжжик, вжжик. Постепенно фонтанчики слабеют, и вот уже зубцы пилы впиваются в плотную жёлтую древесину. Сколько же раз нужно дёргать пилу туда-сюда, чтобы пропилить такое бревно насквозь!
— Пила совсем тупая! — говорю я и останавливаюсь. Но ручка дёргается — женщина продолжает пилить. Я опять вцепляюсь в чёрный деревянный колышек и тащу визгливую железную полоску на себя, потом — от себя, потом опять, потом опять…
Я думала, самое трудное с этими дровами уже позади. Но оказывается, они ещё не дрова, дровами эти брёвна станут тогда, когда их распилят, разрубят топором под названием колун…
Не представляю, сколько же надо сил, чтобы справиться с этой работой! На мои руки ложатся Машины ладошки. Вжик, вжик! С одной стороны мы с Машей, с другой — её мама. Вжик, вжик!
Мысли плавают в голове, как будто там, в мозгах, какая-то карусель. Потом они вспыхивают красными, синими огоньками. Постепенно остаётся одна и стучит, стучит в мозгу, как дятел: когда, когда же пила прогрызёт эту болванку, когда, когда, когда?
— Осторожно, так мы «козлы» перепилим, — слышу голос Натальи Сергеевны.
Аккуратненький чурбанчик откатывается в сторону. Если бы его просто так найти, то и внимания бы не обратила, а сейчас смотрю на него с удивлением и даже гордостью: надо же, отпилили!
Если кто не знает, могу сообщить: бревно состоит из круглых чурбанчиков, которые потом ещё надо разрубить тяжеленным топором-колуном. Я прикинула, на сколько кругляшей можно распилить одно бревно. Получалось шесть. Но у Натальи Сергеевны своя мерка, и теперь, пожалуй, получится семь. Иначе они не влезут в печку. Печка короткая, длинное полено туда не всунешь.
Второй чурбан появился не скоро. Он глухо стукнулся об землю и подкатился к первому. Интересно, если бревно распилить всё сразу, так все чурбанчики скатятся в одно место?
— На растопку хватит, — вздохнула Машина мама и взяла в руки колун.
— Может, давайте я? — мне трудно представить, как я смогу отрубить хотя бы одну щепку, но ведь женщина так устала!
— Давай я, мама, — извиняющимся тоном говорит Маша.
— Собирайся в школу, — отвечает Наталья Сергеевна, не очень ловко замахиваясь на кругляш топором, — да и Лану уже, наверно, разыскивают.
Как, после таких трудов — в школу?! Да я рук-ног не чую, у меня спина болит, даже, кажется, горло побаливает! А Маша меньше меня, худенькая совсем! Мы уйдем, а Наталья Сергеевна, не такая уж сильная, останется рубить твёрдые, замороженные чурбаки!
Мы прощаемся с Натальей Сергеевной. Меня беспокоит, как же я отдам ей одежду.
— Потом принесёшь, — говорит она, устало улыбаясь.
Мы с Машей идём к дому. Вдруг девочка останавливается и, глядя на меня серьёзными серыми глазами, спрашивает:
— А ты как учишься?
Я пожимаю плечами:
— Нормально.
— А тетрадки у тебя есть?
— Конечно, есть.
— И портфель?
— И портфель.
— Тебе, наверно, ещё до войны купили?
Я молчу.
— А мне не успели купить, — задумчиво продолжает Маша. — Хочется хорошую тетрадку с белой бумагой, портфель, воротничок с белым кружевом.
Она оборачивается ко мне и вздыхает: