Ночная смена состояла из них четверых: другие станки простаивали.
— Джиноне рыбку ловит, когда может! — отрезал Пичуга.
Ему уже было шестнадцать, и он щеголял в пальто, а Виничио все еще носил спортивный джемпер и куртку. Поэтому Пичуга напускал на себя вид бывалого парня.
Васко поднял голову от газеты:
— Кстати, ты ничего не знаешь: говорят, Банелли набирает рабочих и работниц к себе на фабрику.
— Да, говорят, — подтвердил Пичуга, — но и там страховки не получишь.
— А зачем? И вообще — где это ты видел, чтобы страховали ребят нашего возраста? — снисходительно возразил Васко. — Зато у Банелли большая фабрика, там у него автоматы, на каждого по три, и делают они по сто двадцать оборотов в минуту…
— Что до меня, — прервал его Виничио, — мне на страховку наплевать, тем более что я не дорос до трудовой книжки. Но ведь у Банелли больше платят, верно?
— Мне кто-то говорил, что за восемь часов там можно заработать тысячу лир[5], но кто этому поверит?
Васко скорчил рожу вместо ответа. Но Виничио продолжал рассуждать вслух:
— Зато автоматы сами меняют челнок, и не опасно попасть в них пальцем…
— Да, но если у тебя оборвется нить на одном из станков и ты не заметишь, потому что, сам понимаешь, надо следить за другими, через две минуты у тебя намотается столько ткани, что для того чтобы с ней разобраться, понадобится полчаса… А работа сдельная. Вот и считай, сколько заработаешь за день. Если же просмотришь три обрыва — сразу «до свиданья», в объявлении так и сказано: «Немедленное увольнение!» Выгонят без разговоров.
Виничио вздохнул: увольнение было общим пугалом, по сравнению с которым двенадцать часов работы казались благом. Благо это состояло в том, чтобы работать ночью, когда все люди спят, а спать днем, жить, как совы или летучие мыши, возвращаться домой только затем, чтобы свалиться в постель и заснуть, так, что не разбудишь, хоть из пушки пали.
— Если бы и впрямь можно было бы работать восемь часов и получать тысячу лир, что бы ты сделал, Васко?
— Хе-хе! — сказал Пичуга. — Уж я-то знаю, что бы я сделал!
Васко сложил газету:
— Я окончил бы вечернюю школу, получил бы специальность, а потом пошел бы дальше учиться и стал бы инженером.
— Вон куда хватил! Инженером! — насмешливо произнес Пичуга. — Это, брат, только для господ. И вообще ты и так уж слишком много учился.
Пичуга был второгодником; он бросил ученье в четвертом и пошел работать на фабрику. Впрочем, Виничио был с ним согласен: будь у него хоть несколько свободных часов, он тут же отправился бы в кино, а летом — в лес под Каленцано собирать дикую спаржу или ловить пескарей под камнями и купаться в протоках. Все это он уже испытал, и все же ему казалось, что много лет тому назад не он, а какой-то другой мальчик вел эту беззаботную и счастливую жизнь, хотя всего три месяца прошло с тех пор, как он пошел в ночную смену.
Виничио поднял голову. Дневная смена, состоявшая сплошь из таких же ребят, как он, и старый Аделио выходили из цеха.
Проверить ночную смену пришел свояк хозяина. Это был темноволосый человек лет тридцати. Ребята прозвали его Бухгалтером, потому что он срезался на экзамене после трех лет ученья на бухгалтерских курсах.
Он прихрамывал на одну ногу, и ребята с ненавистью говорили: «Бог его наказал…» Теперь он отчитывал Джиноне, который примчался наконец с высунутым языком и извинялся за опоздание, ссылаясь на прокол в шине. Бухгалтер ругнулся так, что невозможно передать, а Джиноне, чтобы польстить ему, засмеялся, будто сказали ему что-то приятное.
Виничио стоял уже у своего станка. Он любил эту старую машину, хотя она и делала всего восемьдесят оборотов в минуту; чтобы прилично заработать на ней, надо было немало попотеть.
Но этой ночью станок, казалось, решил вести себя хорошо. Виничио только что его смазал. Правда, надо было потратить четверть часа, за которые ему, понятно, никто не платил, но зато станок теперь охотно работал, будто стараясь ему помочь.
«Сегодня получка, — подумал Виничио, — кто знает, может, я принесу маме побольше денег».
И глаза его, устремленные на машину, загорелись радостью, но он ни на секунду не ослаблял своего внимания.
Щуплое тело мальчика сотрясалось вместе со станком; он настолько слился с машиной, что руки его, казалось, были уже не руки, а продолжение механизма; кровь струилась в жилах вслед неустанному постукиванию челнока.
С каждой минутой все полнее становилось это чудовищное слияние человека с машиной, и порабощенным оказывался человек: сталь не знает устали, а человек сделан из нервов и мышц, которые изматываются и расслабляются. И у человека есть глаза, слипающиеся от усталости. И есть сердце. И именно сердце, благородное и усталое сердце мальчик подвело его этой ночью, заставив его позабыть, что нельзя доверять бесчувственной машине. Виничио работал и видел, как проясняется лицо его мамы, когда она пересчитывает серые бумажки по тысяче лир, как разглаживаются морщины на пожелтевшем лице отца, озаренном угрюмой гордостью за сына, справляющегося с такой работой, которая запросто может угробить и взрослого.
До сих пор Виничио никогда не решался менять челнок на ходу машины, а сейчас подумал, что это ему удастся и что он сэкономит на этом несколько секунд, несколько оборотов. Надо только выбрать удобный момент… Он протянул руку… и тут же раздался его пронзительный крик. Три головы разом обернулись к нему. Послышалось в неожиданно наступившей тишине: «Мадонна! Мадонна!»…Это бежит к нему Джиноне, в отчаянии схватившись за голову. Виничио смотрит на правую руку, где нет уже больше мизинца, затем поднимает ее и отставляет подальше от себя, как что-то ему не принадлежащее. Он больше не кричит, а только тихо шевелит побелевшими губами. Со склада примчался Бухгалтер; он разражается непристойной бранью, но спустя минуту, как человек, привыкший командовать, заставляет себя говорить тихо.
Рука Виничио обернута тряпкой. Его сажают на переднее сиденье в «Джульетту», и вот уже снова в удивительно пустой голове Виничио раздается шум станков, а машина все мчится и мчится по темным центральным улицам, единственному месту, где в Прато спят в этот поздний час. Внезапно Бухгалтер тормозит: до больницы — всего несколько шагов и уже виден красный крест, горящий над входом.
— Слушай, — говорит он. В голосе его сквозит спокойствие и равнодушие. — Что ты скажешь врачу о своей руке?
— Да ведь это, — говорит недоуменно Виничио, — ведь это станок…
— Я знал, что ты дурак, но не думал, что такой. Станок тут ни при чем. О станке не надо и заикаться. Понял? Сам виноват прежде всего. Тысячу раз вам говорили: не трогайте челнок на ходу, а вы все свое! Хочешь сказать, что попал в станок, тогда слезай здесь и можешь рассказывать все, что в голову взбредет. Но помни: мы тебя не знаем. Трудовой книжки у тебя нет, никто тебя у нас не видел. Может, думаешь, друзья скажут?
Но Виничио слишком уж хорошо знает: никто из товарищей не проговорится. На улице столько безработных, готовых занять свободное место. И все так или иначе испытали на своей шкуре, что значит сидеть дома без работы и мучиться от унижения больше, чем от голода.
— А будешь вести себя как мужчина, — голос Бухгалтера становится вкрадчивым, — я как свояк хозяина, который меня слушает, могу тебе пообещать, что через пятнадцать — двадцать дней, как только ты выздоровеешь, мы возьмем тебя обратно на работу. И заплатим так, как если бы ты все это время проработал в ночную смену по двенадцать часов в сутки. Лучше, кажется, и быть не может.
Сердце Виничио пылает гневом. Мало того, что ему, истерзанному, измотанному человеку тринадцати лет, отказывают в защите и уважении, так ему не дают даже сказать правду. Впрочем, Бухгалтер и не ждет ответа. С довольным лицом он снисходительно заверяет Виничио:
— Ты ни о чем не думай. Врач — мой знакомый, и я все сам объясню. Он хороший парень.
Доктор встречает их сердечно:
— Добрый вечер! Клиента привел? Что случилось?
— Это внук нашего сторожа, доктор. Такой сорванец, всегда вертится возле моей «Джульетты». Сегодня вечером принес мне письмо. Я оставил его в гараже, а сам пошел за деньгами. Мотор в машине работал, потому что в нем были какие-то перебои, и мне хотелось посмотреть, в чем дело… Послушай, а может, ты сунул руку в вентилятор?
У доктора огорченный вид, он качает головой и быстро развязывает руку.
— Ну, ну! Мизинца как не бывало. Придется накладывать швы. Стой смирно, слышишь! Вот до чего доводит страсть к машинам. А у них она теперь с пеленок. И как же ты это умудрился, сорванец?
Виничио отвечает врачу, а сам внимательно смотрит в лицо Бухгалтеру:
— Да, так… Там стоял вентилятор, ну я и…
Виничио сжимает зубы, чтобы не закричать, а в сухих глазах его пылает огонь, который мог бы испепелить весь мир.
КОРЕЯ
егодня у Ен Нама необыкновенный, счастливый день: он смастерил себе рогатку, да какую! У самого Сын Чхоля нет такой! И не было никогда!
Целый день Ен Нам искал подходящий сучок, потом, пыхтя и кряхтя, строгал перочинным ножом, привязывал тугую резину. И вот наконец рогатка готова. Он сегодня же покажет ее ребятам.
Перепрыгивая через три ступеньки, Ен Нам выбежал во двор. Там он набрал полную горсть маленьких круглых камешков, вложил один в рогатку, прицелился, и камень полетел высоко в небо. Черная точка растаяла в голубизне.
Ур-р-ра! Ен Нам подпрыгнул от радости и бросился к калитке: надо бежать к Сын Чхолю, он ведь и представить не может, какое чудо у Ен Нама в руках!
Спустя полчаса Ен Нам рванул калитку и налетел на Сын Чхоля, бывшего обладателя лучшей в школе рогатки.
— Смотри, смотри, она даже лучше, чем у тебя! — завопил Ен Нам, размахивая рогаткой, его прямо так и распирало от гордости.
— Пошли скорей, постреляем!
Они выбежали на улицу. Ен Нам лихорадочно озирался по сторонам, ища достойную его оружия мишень.
Долго ждать не пришлось: на дорогу неторопливо и важно вышел петух.
— Ага! — обрадовался Ен Нам. — Сейчас я вам покажу, что это за рогатка! — Он натянул резину и попал петуху прямо в крыло.
— Бежим! — крикнул Сын Чхоль, и мальчишки бросились наутек.
Но никто ничего не заметил. И только бедный петух долго жаловался на злого озорника сердобольным курам.
На другой день Ен Нам проснулся чуть свет. Наскоро позавтракав, он побежал в школу, сжимая в руках свое сокровище. Во дворе уже стояли ребята из его класса.
— Эй, — еще издали закричал Ен Нам, — посмотрите, какую я рогатку сделал! Ни у кого такой нет!
Кто-то крикнул:
— Рогатка-то хороша, а стрелок?
Ен Нам едва не задохнулся от возмущения:
— Да она… да я… куда хочешь попасть могу…
Как раз в это время во двор входила тихоня Сун И — та, что сидела на первой парте.
— Спорим, что попаду в узелок![6]
Ен Нам натянул резину, в воздухе мелькнул камень…
— Ай!.. — Сун И, выронив узелок, схватилась за руку: камень ударил девочку по пальцам.
Мальчишки остолбенели. Разинув рты, они смотрели на Сун И.
Ен Нам хотел что-то сказать, но раздался звонок, и все, мигом попрятав рогатки, побежали в класс.
Через несколько минут вошел учитель, ведя за собою Сун И. Ен Нам сидел, низко опустив голову, не смея даже взглянуть на учителя. Сердце его гулко стучало. Сейчас учитель вызовет его к столу и велит показать карманы. И не только Ен Нам, все мальчишки теперь погибли: у всех теперь отберут рогатки да еще, пожалуй, родителям обо всем расскажут.
Сун И села на место. Учитель встал у стола. Вот сейчас… Сейчас он вызовет Ен Нама… Но учитель принялся объяснять новый урок, и лицо его было, по обыкновению, спокойным и добрым.
Весь день Ен Нам сидел как на иголках. Он ни слова не слышал из объяснений учителя, а все думал: «Знает или не знает? Наябедничала Сун И или нет?»
Наконец уроки окончились. «Ух!» — вздохнул с облегчением Ен Нам и стал завязывать в платок свои книги.
И вдруг учитель спросил:
— А вы помните, ребята, какой сегодня день?
— Помним, помним, — зашумели в классе, — сегодня вторник.
— Верно, — улыбнулся учитель. — А что бывает у нас по вторникам?
— Сбор! Пионерский сбор!
Ен Нам снова встревожился. Значит, учитель решил сделать еще хуже: пристыдить его на сборе. Уж лучше бы он ругал его на уроке.
Ен Нам снова покосился на учителя. Но разве его поймешь? Смотрит и, как всегда, чуть улыбается, вот и все. Эх, жизнь!.. Ен Нам вздохнул и поплелся в кабинет истории, где обычно бывали пионерские сборы.
Но что это? Шторы на окнах задернуты, на стене висит белый экран, у окна кинопередвижка.
— Кино! Сегодня кино! — обрадовались ребята.
Ен Нам повеселел. Теперь-то уж ничего не случится!
Ребята расселись по местам, учитель погасил свет, и на экране появилась надпись: «Военно-исторический фильм».
В комнате стало тихо.
…Сожженные города и села. По дорогам бредут старики и дети. Вот вражеские солдаты врываются в маленькую деревушку. Они грабят дома, бьют кур и гусей.
Один за другим сменяются кадры.
Длинный, тощий солдат изо всех сил ударил прикладом ребенка…
Мальчишки возмущенно кричат и стучат ногами, девочки всхлипывают. Учитель зажигает свет.
— А теперь, ребята, пусть каждый расскажет, о чем он думал, когда смотрел этот фильм.
Один за другим встают мальчики и девочки. Они говорят о том, как надо любить свою родину и защищать ее от врагов.
Наконец доходит очередь до Ен Нама. Он упорно смотрит в пол, сжимая в руке злополучную рогатку.
— Я больше никогда, — еле слышно бормочет он, — никогда не буду стрелять из рогатки. Сегодня нечаянно попал в Сун И. Вот она, возьмите ее, пожалуйста… — Он протянул рогатку учителю.
КУБА
РЕСПУБЛИКА КУБА.
Государство в Вест-Индии, в Карибском море, расположено на о. Куба и 1600 прилегающих к нему мелких островах и рифах.
Территория — 115 тыс. кв. км.
Население — 8083 тыс. жителей.