Нас завели в большой класс и оставили там. Дядя Антанас, который ехал с нами от самого города, тоже куда-то исчез. Мы стали разглядывать помещение — голые стены да парты. Мрачные, черные ряды. Эти парты больше всего возмутили нас — не только садиться, смотреть на них и то было противно.
— Братцы, да ведь это темница! — взвизгнул кто-то.
И тут началось! Ребята заорали, засвистели, забарабанили кулаками по партам, точно они, эти заляпанные чернилами, исцарапанные деревяшки, были во всем виноваты.
— Внимание!
Я лично в эту минуту находился в самом дальнем углу, на последней парте, и усердно молотил кулаком по черной крышке. Когда раздался властный окрик, я повернул голову. И увидел: за учительским столом с воздетой рукой стоял он, тот, которому мы повиновались.
— Слово Капитану! Пусть говорит Сорвиголова! — тонким голосом закричал Андрюс. — Слушайте, что говорит наш вожак.
Капитан забрался на стол. Руку он все еще значительно держал над головой, и было ясно, что его слово будет веским.
— Братья, нас предали! — воскликнул Капитан. — Враг глумится над нами. Нас согнали, точно баранов, в это стойло. Они хотят расправиться с нами! Не допустим! Мы будем сражаться до последней капли крови.
— Верно! Мы не рабы! Так и скажем! И пусть знают… — наперебой закричали мальчишки.
Капитан соскочил с учительского столика и у всех на виду с грохотом опрокинул его. Из ящика вывалились куски мела, какие-то бумажки. Капитан доблестно расшвырял их во все стороны.
— Молодец, Капитан!
Я не стал орать вместе со всеми. Сидел на последней парте и думал. Сердце замирало от ужаса. Что же теперь будет?.. Потом я решился. Встал и медленно подошел к Капитану. Он взглянул на меня и, видно, по лицу догадался, что у меня на уме. Не успел я и рта раскрыть, как он прищурился и процедил:
— Трусом был, трусом и остался.
Этого я не мог стерпеть. Все, что угодно, только не эти мерзкие слова: трус, предатель… А тут еще и мальчишки подхватили:
— Индеец струсил! Индеец — трус!
— Нет, Ри?мас, не угадал! — вот что я ему ответил.
Потом отвернулся и схватился за ножку парты. Присел да как дерну — парта перевернулась, к великому восторгу ребят.
— Здо?рово! Молодец, Индеец! — загалдели они.
Капитан Сорвиголова, разумеется, не мог снести позора. Он насупился и ухватился за спинку стула. Поднял его над головой и с размаху грохнул об пол. Стул рассыпался в щепки… И в этот миг отворилась дверь класса. На нас с удивлением смотрели двое. Это был дядя Антанас, тот самый, который нас привез, и еще какой-то низенький, лысый человек.
— Слушайте, уважаемый, — он схватился за голову, — забирайте свое жулье и уводите-ка подальше. Ишь чего натворили!
Дядя Антанас же не выказал никаких признаков волнения. Просто стоял и разглядывал нас и беспорядок, который мы учинили.
— Так, значит… Под крышей ночевать не желаете? — спокойно проговорил он. — Пожалуйста, можно устроиться на воздухе… Впрочем, может, вам охота назад, в город — в детскую комнату милиции?..
Мы молчали.
— Как полагаешь, Римас? — снова заговорил дядя Антанас. — Говори, я жду…
Наш Капитан стоял в углу класса, где валялась ножка изуродованного стула. Он гордо вскинул голову.
— Здесь нам делать нечего, — заявил он. — Скука. Надо что-нибудь придумать.
— Ладно… Скрывать не стану. Положение у нас серьезное. Школе нанесен ущерб. Как вы думаете, кто за все ответит? Мы сами. Что скажешь, Римас? Ведь это дело чести. Я так считаю.
Римас что-то буркнул. Ребята засопели. Только Андрюс улыбался — рот до ушей.
— Эх и здорово шмякнулся стул! — сияя, зашептал он мне на ухо. — Не хочу я в милицию, ну ее совсем! Мне тут нравится.
— Слышали? — продолжал дядя Антанас. — Нас гонят отсюда. И поделом. Что станем делать, а?
— Мы и сами не хотим ночевать в этом загоне!
— Лучше на улице!
— У костра!
Дядя Антанас слушал наши выкрики, а сам вполголоса о чем-то совещался с лысым гражданином.
— Палатки я выдам, пожалуйста, — согласился тот. — Только поскорей уводите своих головорезов, покуда стекла не повыбивали.
Мы высыпали во двор. Кинулись на траву, стали кувыркаться. Дядя Антанас ушел вместе с лысым. Потом вернулся и принес три палатки. Бросил их перед нами и объявил:
— Лагерь разобьем на озере. Председатель колхоза обещал машину. Через час.
Римас ухмыльнулся и многозначительно ткнул меня кулаком в бок:
— Начинается настоящая жизнь. Командовать лагерем буду я. Выше голову, Индеец!
Я не ответил ему. Ясное дело, Римас будет командовать, кому же еще… Как пойдет куролесить — только держись! Недаром же он взял себе кличку «Капитан Сорвиголова». Римас — он ни с кем не посчитается. Только один человек имел на него управу — всемогущий Пипеш. Но Пипеш был далеко, в городе, и связаться с ним было невозможно. Я подумал о городе и вспомнил маму, наш дом… Тут мне сделалось тоскливо, и я снова, наверное уже в сотый раз, начал перебирать в памяти события, которые так неожиданно и несчастливо обрушились на меня…
Может быть, эх, может быть, ничего бы не случилось… И зачем только мама тогда сказала:
— Мы переезжаем. Слыхал, Тадас? Будем жить в другом месте. Я уже договорилась, обменяем квартиру. Мне на работу будет ближе. Школа там тоже под боком.
Через два дня к нашему дому подъехал грузовик. Мы стали выносить вещи. Носили и втаскивали их в кузов этого большого зеленого грузовика. Правду говоря, мне было жаль расставаться со старым домом. Мы жили на окраине города, домик был, конечно, маленький, но зато с вишневым садом. До чего же здорово было валяться на травке под деревом и смотреть, как взлетают и как идут на посадку самолеты. Аэропорт был совсем рядышком. А когда мама уходила на работу, особенно летом, я чуть не целыми днями болтался дома один. И мне это нравилось: делай что хочешь. Иногда я бегал в поле и играл там. В школу было далеко, но я не боялся и дорогу знал не хуже собственного палисадника. Мама — та, наоборот, постоянно вздыхала, что на работу приходится тащиться через весь город. И вот наконец она решилась. Договорилась с какими-то старичками поменять квартиру. Они были пенсионеры, им хотелось жить за городом, копаться в огороде и, понятное дело, дышать чистым воздухом, любоваться цветущими вишнями. А главное — не надо будет им больше взбираться на третий этаж по крутой лестнице, последние силы терять.
Словом, обе стороны были довольны, а меня не очень-то спрашивали. Когда грузовик с нашим скарбом остановился возле серого трехэтажного дома в старом городе, чета пенсионеров уже поджидала нас. Дело в том, что, по уговору, тот же грузовик должен был перевезти и их пожитки. Мы сначала внесли наше имущество, а потом принялись перетаскивать добро старичков. Я носился вверх и вниз по лестнице, и нетерпение мое увеличивалось. Хотелось как можно скорее все осмотреть и разведать: и новое жилье, и, конечно, двор, улицу… Но, как назло, вещей оказалось на редкость много. Чего только не накопили старички за свою долгую жизнь! И все-то они увозили с собой. Какие-то большие синие ящики, консервные жестянки, прохудившиеся кастрюли и ведра, мотки веревки, узелки с тряпьем — все представлялось им необходимым… Мы просто из сил выбивались — и мама, и шофер заводского грузовика, и я, и даже сами старички.
— Ах, милые! — умоляла старушка. — Поосторожнее с посудой, ах, там тарелки! — и всплескивала маленькими сухонькими руками.
Старичок — тот успокаивал ее и даже пытался шутить:
— Черепки, матушка, — они к счастью…
— Полно тебе, негодник! — обижалась старушка.
Я заметил, что мама не слишком обращает внимание на речи старичков. Она и без того устала. А я все бегал по лестнице, выволакивал утварь наших обменщиков. И вот наконец они душевно попрощались с нами, благословили, попросили не забывать, приезжать в гости, а потом уехали.
Мы осмотрелись в своем новом жилище. Только сейчас, глядя на раскиданные в беспорядке вещи, мы по-настоящему поняли, что комната, в которой мы находимся, наша и эта просторная кухня тоже. Я выглянул в окно. Увидел две костельных башни, красные черепичные крыши. И крутые, и покатые, разбросанные вкривь и вкось, налезающие друг на друга. И улицу увидел. Шумную, гулкую. Узкую, заполненную летней духотой. Чахлые деревца. Я не заметил, как мама встала рядом со мной. Она обняла меня, поцеловала и вздохнула:
— Ну вот и все… Только бы к лучшему. Переменили место, а там, глядишь, и вся жизнь изменится…
Я молчал. Откуда мне было знать, что так и случится. Вывернулся из маминых рук (терпеть не могу, когда нежничают, как с маленьким) и двинулся к двери. Мама догадалась, куда мне хочется.
— Ладно, возьми кефира и хлеба, — сказала она и протянула деньги.
Я помчался по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Усталость как рукой сняло. Странное дело: никто не встретился мне ни сейчас, ни тогда, когда мы переносили вещи. Можно было подумать, что в этом доме не было жильцов. Пусто было и во дворе. Дворик тесный. Грузовик не мог даже въехать туда. Ворота низкие, со стрельчатой аркой. Поэтому мы остановились на мостовой. Дом находился в глубине двора. Вся площадка заасфальтирована. На облупленной штукатурке кое-где сохранились следы желтой краски. На уровне второго этажа протянулась длинная деревянная галерея. Вроде балкона с перилами. Туда можно было подняться по лестнице. Я забрался на галерею и принялся ее обследовать. Тут я обнаружил, что наш двор не глухой, а переходит в другой дворик — узкий, как туннель. Я прошел через него и очутился на маленькой площадке. За ней громоздились развалины какого-то древнего здания. Так и стояли с войны. Стены облезли, выкрошились, пустые оконные ниши наводили страх. Я заметил отверстие, которое когда-то служило дверным проемом, и вошел туда. Если присмотреться как следует, можно различить, где были комнаты, коридоры, лестница… А вот и подвал. Черный, глубокий, таинственный. Стало как-то не по себе. Наверное, от сырости и затхлого запаха. А еще мне подумалось ни с того ни с сего, что здесь ведь жили когда-то люди, и вдруг — бомба…
По узкому туннелю-дворику я выбрался на улицу. Она была не шире самого двора. Я представил себе, как по обе стороны улицы люди открывают окна, протягивают руки и здороваются!
Я поискал глазами магазин. Вот и он. Совсем рядом с нашим новым жильем. Выходит, я кружил возле дома.
Я купил кефира, хлеба и пошел наверх. Мама уже вымыла пол. Мы начали расставлять мебель. Двигали, перетаскивали с места на место, наводили уют. Мама что-то говорила, но я слушал невнимательно. Перед глазами все еще стояла диковинная улочка, дворик, развалины… Все было такое непривычное, чудное. И дома эти, как бы сросшиеся друг с другом, и длинные таинственные дворы, которые куда-то уводят, запутывают… А еще было непонятно, почему во дворе мне не попался ни один мальчишка. Где же они все? Ну, в пионерлагере, на даче, в деревне у родных… А вдруг в этом доме вовсе нет ребят?
Часа через три в квартире было убрано, и мама стала готовить ужин. Вдруг за дверью послышались шаги. Раздался отрывистый лай. Я кинулся к двери. Распахнул ее и увидел, как по лестнице спускается высокий человек. Он был в шляпе, с бородой. На поводке вел большую собаку овчарку.
— Кто там, Тадас?
— Человек с собакой! — сообщил я маме.
— Это сосед. Я тебе не говорила? Старички рассказывали: охотник. А что, красивый пес?
— Пес ничего, только не охотничий, а волк, — ответил я и закрыл дверь.
Только теперь я заметил, что на пороге лежит какая-то бумажка. Сложена треугольником. Записка? Откуда она? Когда я бегал в магазин, ее не было. Или осталась от старичков? Я поднял треугольник и медленно развернул. Мне сразу бросились в глаза две скрещенные шпаги. Дух захватило от любопытства, и я стал читать:
Выходит, я ошибался, и двор вовсе не был пуст. За мной следили… А что за «К. С.»? Что означают скрещенные шпаги? Я скомкал в руке записку, отошел от двери и стал размышлять.
…Вы даже представить себе не можете, как я ждал этого вечера, этого решительного часа! С самого утра. Мама, как обычно, перед уходом на работу объяснила мне, что и как следует делать, показала, где обед. Я, конечно, и сам знаю, но мама все равно каждое утро подробно мне излагает мои обязанности. Когда не надо ходить в школу, во время каникул, мой первый долг — уборка. Честно говоря, занятие это скучное и дурацкое, но я убираю квартиру и не жалуюсь. Потом мне надлежит сходить в магазин, закупить продукты и ждать маму. Ожидание тоже не самое веселое дело. Сначала мама меня бранила, если не заставала дома, но со временем привыкла, что я никуда не денусь. К тому же она и сама вечно куда-то торопится. Поест наспех, подбежит к зеркалу и причесывается, красит губы, подводит глаза, брови. Я даже не спрашиваю, куда это она собралась — и так знаю: в клуб. Она уходит по своим делам, а я — по своим. Мама ни разу не взяла меня с собой в клуб, да я и не просился. Правда, когда я возвращался домой после целого дня беготни, а ее все еще не было, мне вдруг делалось не по себе. Я не мог уснуть, ворочался. Мерещились всякие ужасы. А что, если на мою маму напали разбойники, ограбили ее или вдруг убили… Я дрожал от страха и вглядывался в темноту. И вот она приходила. Задумчивая, усталая. Вздыхала и укладывалась спать. А часто я засыпал, не дождавшись ее. Утром просыпался и видел, как она собиралась на работу. Наспех глотала чай, распоряжалась, что и когда сделать, потом опять исчезала на целый день.
И вот моя мама, как обычно, побежала на работу, а я, забыв обо всем на свете, размышлял о таинственном послании. Что кроется за буквами «К. С.»? Кличка это или имя? А может, условный знак, пароль или название какого-нибудь общества? Много всяких догадок приходило мне в голову, но ясно было одно: тот, кто писал, видел меня и следил за мной, а вот я, раззява, ничего не заметил. Досадно.
Время, как назло, тянулось медленно. Вдобавок ко всему и дел никаких не было. Квартиру мы убрали вчера, продукты тоже закуплены. Я взял книжку. Прочел страницу, еще одну и бросил. Думать я мог только об одном: о записке. Я пошел на кухню и сел там на подоконник. Отсюда хорошо виден весь двор. И тут меня осенило. Да как же это я раньше не додумался! Надо наблюдать, следить за двором, может, и узнаю что-нибудь. И смотреть я буду не просто с подоконника, а в бинокль. Я бросился в комнату, открыл шкаф, выдвинул ящик и достал бинокль. Правда, как только я взял его в руки, радость моя померкла. Все-таки я подошел к подоконнику с биноклем, но смотреть не стал. Даже на какое-то время забыл о загадочном треугольничке, новом дворе, развалинах… Я вспомнил отца. Последний раз я видел его два года назад — в нашем старом домике. Я сказал — последний, но это не совсем верно: я его вовсе ни разу не видел, а если и видал, то не помнил, потому что это было очень давно. Я понятия не имел, что за человек явился к нам домой так поздно. Привела его мама. Она же и разбудила меня и сказала дрожащим голосом: «Тадас, вот твой папа». Человек наклонился надо мной, поцеловал. Потом сел возле моей постели. А я смотрел на него. Было радостно, но почему-то хотелось плакать. Я долго сдерживался, а потом сел на кровати, обхватил его за шею и стал говорить, что давно уже жду его, давным-давно…