Впервые я полностью осознал всю чудовищность затеи Рэнда с пресловутым новым курсом газеты «Дейли Глоб», всю чудовищность этой затеи и… всю ее нелепость!
«Ну хорошо, Рэнд!.. — сказал я про себя. — Так тебе нужна правда? Чистая правда? Ладно! Ты получишь ее. Это будет первосортный товар…»
Меня смущало лишь одно: неужели придется очернить личность убитого подозрениями о том, что он был связан с преступным миром?
— Скажите, Карриган, — спросил я инспектора, — какая могла быть уверенность у преступника, что Монтеро согласится участвовать в ограблении музея? Кто мог толкнуть на это человека, которого все характеризуют как честного?
— Очень просто — кукла.
— Нет, вы это… серьезно?
— Конечно. Я имею в виду его воскового двойника. Видите ли, в первые годы работы эта кукла гарантировала ему постоянный заработок. Но шло время — Монтеро старел, а кукла нет. И каждый день она ему напоминала, что его счастье кончается. Он не мог спокойно относиться к своему будущему. А в таком состоянии, сами понимаете, все возможно…
Я не скоро обрел дар слова.
— Постойте, Карриган. Ведь то, о чем вы говорите, ужасно! Это же страшная человеческая трагедия!
— Да, конечно. Карригану не передалось мое волнение. — Только вряд ли эта трагедия имеет прямое отношение к убийству. То есть я не спорю — какое-то отношение имеет. Но мы, полицейские, относим такого рода факты к так называемым эмоциональным. Суд их во внимание не принимает, если они не подкреплены основательными доказательствами: письмом, показанием свидетелей — одним словом, чем-нибудь реальным.
Я долго считал, что этот день был для меня началом какого-то «прозрения». Теперь я знаю — это не так. Наши взгляды формируются постоянно. Это непрерывный процесс, который мы не замечаем до тех пор, пока не приходится принимать важные решения. В тот день я понял, что мне необходимо немедленно, сейчас же повидаться с вдовой мексиканца Монтеро и узнать все о ее муже. Я был уверен, что это сейчас самое важное. В общем-то, я не ошибся…
Глава пятая
ДОМ, КОТОРЫЙ Я ИСКАЛ
Дом, который я искал, находился на одной из многочисленных улочек, пересекающих с востока на запад широкие магистрали Манхэттена. Я был в самом центре Латинского квартала Нью-Йорка. Здесь вывески магазинов пестрели испанскими, португальскими и итальянскими фамилиями владельцев, навстречу часто попадались смуглолицые прохожие с прямыми иссиня-черными волосами и слышалась чужая речь, в которой звучали бесчисленные «с» и твердые, раскатистые «р».
Летом, когда нью-йоркские вечера особенно влажны и жарки, здешние улицы выглядят празднично и оживленно — все окна огромных доходных домов распахнуты настежь. Приходя с работы, их обитатели набрасывают на подоконники подушки и одеяла и лежат полуодетые, высунув голову на улицу. Сотни окон украшаются ярким нарядом разноцветных подушек, рубашек и одеял. Над улицей стоит гул людских голосов, льются звуки песен и музыки из радиоприемников. А внизу, на еще не остывшем и пропахшем бензином асфальте, играют дети. Их так много, что в эти часы полиция вынуждена закрывать здесь проезд транспорта.
Где-то совсем близко живет семья мексиканца Монтеро…
Я шел по грязному тротуару, то и дело наталкиваясь на прохожих и стараясь не задеть тех, кто сидел возле своих дверей на вынесенных из дому стульях. Это были главным образом пожилые люди. Полуодетые, в шлепанцах на босу ногу, в безрукавках и небрежно запахнутых халатах, они громко разговаривали, темпераментно размахивая руками, и, видимо, чувствовали себя совсем свободно. Но всякий раз, когда я останавливался возле них, чтобы рассмотреть номер дома, они умолкали и оглядывали меня недружелюбно и насмешливо. А когда я нашел наконец нужный дом и уже собирался войти в темный, как туннель, подъезд, со всех сторон раздались тревожные, грубые окрики:
— Вам кого надо?
— Что вы здесь потеряли?
— Вам какую квартиру?
— Я… Мне к миссис Монтеро. В двести семьдесят четвертую. Это ведь на восьмом этаже, не так ли миссис? — обратился я к толстой женщине в папильотках.
Вместо ответа она сказала соседям, презрительно кивнув головой в мою сторону.
— Ну, что я вам говорила? К ней и есть! Теперь уж начнут шляться! Помню, когда повесился кривой Фернандо, целый месяц к его старухе шлялись точно такие же…
Я понял, что меня приняли за агента, собирающего взносы за вещи, проданные в рассрочку. Пытаться рассеять это мнение было глупо, а повернуться спиной и сразу же войти в дом — невежливо. И мне пришлось услышать в мой адрес еще несколько нелестных замечаний:
— Уж эти-то свое дело знают!
— Шкуру сдерут и с живого и с мертвого!
— Я бы на ее месте все продал! В тот же день взял бы да и продал. И пусть шляются сколько хотят. С голого рубашку не стащишь…
Еще в грязном, заплеванном лифте я стал испытывать мучительный стыд и растерянность перед свиданием с вдовой Монтеро.
Я не имел ни малейшего понятия о том, как представлюсь и начну разговор, хотя, в сущности, мой визит был самым обычным делом для рядового газетного репортера. Вот где пригодился бы Джо! Но я сам отказался от его помощи…
«Здравствуйте! — скажу я. — Я из газеты. По поводу убийства вашего мужа». А потом буду задавать вопросы, расспрашивать о человеке, которого она вчера, да, только вчера похоронила.
Лифт остановился, а я все не выходил. Мне безумно хотелось нажать кнопку, спуститься на первый этаж и уйти. Уйти из этого дома, из Латинского квартала, из проклятой газеты мистера Рэндольфа Грейтса-младшего!
Теперь я часто думаю: интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я тогда так поступил?
Квартиру Монтеро я сразу узнал по траурному банту на облезлой двери. Я подошел к ней вплотную, отыскивая глазами кнопку звонка, снял шляпу и… изумленно застыл с поднятой рукой, прислушиваясь к веселым детским голосам, которые раздавались с той стороны.
Как только прозвучал мой звонок, шум приблизился. Смех, хныканье и веселая возня послышались совсем рядом, затем дверь задергалась, приоткрылась, и на мгновение показалось смуглое личико девочки лет пяти. Она смотрела на меня огромными смеющимися глазами и энергично кого-то от себя отталкивала. Борьба продолжалась недолго. Дверь внезапно распахнулась, сильно качнулся и упал черный бант, и передо мной предстал клубок из детских тел. Невозможно было понять, сколько там детей и кто из них плачет, кто визжит, а кто хохочет. На меня уже никто не обращал внимания. Я попытался успокоить ребят и даже стал их растаскивать. Один из них отчаянно, взахлеб ревел. Мне удалось поднять и взять на руки совсем маленького мальчугана с очень черными волосами и огромными ресницами. Ему было не больше трех лет. Он так обильно поливал круглые, крепкие щеки слезами, что казалось — окунул свое личико в воду. На лбу у него набухала шишка.
— Ну ничего, ничего… — успокаивал я ребенка, вытирая платком его щеки. — Сейчас все пройдет!
Из глубины темного коридора выбежала испуганная худая женщина и, вырвав малыша из моих рук, зашептала с отчаянием:
— Святая дева Мария! Мистер, мистер, ради бога, что с ним? Что с тобой, Карлитос, где болит? Покажи маме…
Она гладила задыхавшегося от крика мальчугана в отчаянии, мешая английские слова с непонятной мне певучей испанской речью.
— Это Пэпе, мама, Пэпе!.. — говорила девочка, дергая мать за юбку. — Я только пошла открывать, а он ка-ак толкнет…
Пэпе, красивый мальчуган с такими же озорными глазами, как у сестры, наморщил курносый носик и заревел во весь голос.
— Да замолчите вы! Нет от вас покоя ни днем, ни ночью… Вот уж наказание господне! Карлитос, что с тобой, мой мальчик?.. Проходите, сеньор, проходите. А вы марш отсюда!
Она подняла с пола затоптанный, пыльный траурный бант, с раздражением хлопнула им несколько раз о колено, повесила на место и закрыла дверь.
Я следовал за ней по коридору и как можно громче, чтобы заглушить детский плач, объяснял:
— У малыша на лбу шишка. Ничего серьезного, миссис Монтеро, уверяю вас! Вот мы сейчас ему приложим монету, и все пройдет…
Вместе со всей семьей я вошел в комнату, порылся в карманах, нашел монету в двадцать пять центов и приложил ее ко лбу ребенка.
То ли при виде блестящей монеты, то ли оттого, что холодный металл действительно успокоил боль, мальчуган сразу перестал плакать. Мы переглянулись с вдовой и улыбнулись. Тогда проказник Пэпе заревел еще громче.
— И я хочу мо… монету! — захлебывался он.
Девочка тоже начала канючить.
— Ах вы, бесстыдники! — возмутилась мать.
Я засмеялся, нашел у себя еще две монеты и дал им. Они сразу же замолчали и лукаво переглянулись, собираясь выбежать из комнаты.
Но мать крикнула:
— А что надо сказать?
Ребята повернулись и заученно протянули в один голос:
— Спасибо, сэр!..
Женщина посмотрела им вслед, покачала головой и сказала с улыбкой:
— Беда с этими близнецами! Ужасные озорники… Простите, вы не из полиции? Я даже не предложила вам сесть.
— Спасибо, — сказал я. — Нет, нет, я из газеты… Славные у вас ребята! Сколько малышу?
— Да ему всего два годика. Он только очень крупный. А близнецам по пяти лет. И вот так с утра до ночи. Целый день…
— А старше их есть?
— Был. Рамонсито. Ему бы сейчас уже исполнилось восемнадцать, — сказала она с гордостью и добавила просто: — Умер он. Пятнадцать лет, как помер. Да будут с ним милости божьи!
Вдруг она резко повернулась к двери, прислушиваясь к яростному шипению сковородки.
— Ох, простите! Там у меня, кажется, горит ужин! — и, прижимая к себе ребенка, выбежала из комнаты.
Оставшись один, я стал осматриваться.
Комната была маленькая. Почти треть ее занимала высокая кровать, покрытая дешевым чистым покрывалом. Посередине комнаты стоял старомодный круглый стол, и на нем большое блюдо, накрытое салфеткой. Кресло, в котором я сидел, находилось между комодом и ножной швейной машиной. На ней лежало черное траурное платье, сметанное крупными стежками белых ниток. Под стеклянным колпаком на комоде стояла раскрашенная статуэтка божьей матери.
Вошла миссис Монтеро. Она держала на руках маленького Карлитоса. Ребенок засыпа?л.
Мать осторожно положила его на кровать и, наклонившись ко мне, шепнула:
— Я сейчас накормлю близнецов и уложу их. Только вы, пожалуйста, не уходите. Я быстро…
Впервые я рассмотрел ее лицо. У нее были очень красивые глаза и смуглый цвет лица. Пожалуй, ее можно было бы принять за мулатку, если бы не волосы — прямые, блестящие, закрученные на затылке толстой косой. Скоро из кухни донесся приглушенный звон посуды, беспечный ребячий говор и отрывистый, притворно строгий голос матери. Потом зажурчала вода. По фырканью, хныканью и взрывам смеха я понял, что детей умывают. Очень скоро в соседней комнате послышался скрип кроватных пружин. После короткого затишья голоса зазвучали громко и дружно. Я не понимал слов, но сразу догадался, что дети молятся. Раздались звуки поцелуев, щелкнул выключатель…
Она вошла в комнату и устало присела на краешек стула.
— Как хорошо, что вы пришли, — сказала она просто. — Днем все время были соседи. Спасибо им: не оставляют меня одну. Да и дети — то накормить их надо, то переодеть… Не знаю, что я бы делала без них! — Ее взгляд остановился на блюде, покрытом салфеткой, и после короткой паузы она добавила без всякой связи, словно продолжала давно начатый разговор: — Накануне того дня он мне наладил мясорубку и говорит: «Приготовь-ка завтра тамалес». Уж очень он их любил. Ну, я и наготовила! — Она кивнула на стол. — Целое блюдо. А теперь пропадут. Дети-то их не едят — перченные очень…
Мне стало ясно: я был ей нужен. Женщина боялась остаться наедине со своим горем. Ей необходимо было говорить, все время говорить о нем, рассказывать всю свою жизнь, вспоминать подробности. Все равно, кому об этом рассказывать. Когда она говорила, ее муж, ее Рамон, снова был с ней. Как живой! Совсем как живой…
— А вчера во время похорон попали под ливень. Промокли все до нитки! И дети тоже. Боюсь, не захворали бы…
— Пожалуйста, расскажите мне о себе, о нем, о детях, — попросил я. — Рассказывайте с самого начала: где вы с ним познакомились, откуда он, как попал на работу в музей, какие у него были друзья, как проводил время?
Женщина закивала головой:
— Да, да! Я расскажу вам, все расскажу!
— Вы ведь родились в Мексике, миссис Монтеро, не правда ли? — попытался я ей помочь.
— Нет, сеньор. Мы с ним отсюда. С этой стороны.
«С этой стороны»! Я знал, конечно, что так говорят мексиканцы, родившиеся у нас, в Соединенных Штатах. Но впервые я уловил, сколько горечи, сколько тоски по «той стороне» звучало в этих словах.
— А поженились мы в Контрерас, — продолжала она. — Это такой городишко в штате Нью-Мексико. Рамон тогда работал на марганцевом руднике. Потом рудник закрыли, и мы всей семьей перебрались на Север. У нас тогда уже был Рамонсито — мой старший.
Потом она рассказала мне, как они жили, когда пятнадцать лет назад приехали в Нью-Йорк.
— Вы знаете, сеньор, — улыбнулась она своим воспоминаниям, — в ту пору мы никак не могли найти дешевую квартиру. И вот однажды Рамон мне говорит:
«В Гарлеме сдается совсем дешевая маленькая квартира. Пойдем посмотрим!»
«Но, Рамон, — говорю я ему, — господь с тобой, там же негры!»
«А что, мы хуже их, что ли? — отвечает он мне. — Идем, идем».
Ну, пошли. А управляющий тем домом, толстый такой негр, смотрит на нас и говорит:
«Нечего вам здесь делать. Вы не негры, проваливайте! Из-за вас наживешь еще неприятностей».
А Рамон ему по-испански:
«Пуэрто-Рико… мулато… — и тычет себя пальцем в грудь, а потом на меня и повторяет: — Мулата, мулата, Пуэрто-Рико…»
Но управляющий видит мои длинные косы, показывает на них и говорит:
«Мексикан, мексикан… Проваливайте отсюда!»
Тут, на наше счастье, появился один из жильцов, молодой кубинский негр. Он посмотрел на Рамона и говорит ему по-испански:
«Ты, друг, такой же мулат, как я — президент Соединенных Штатов! — А управляющему по-английски: — Одурел ты, что ли? Разве не видишь, что это полукровки из Санто-Доминго? Там у всех волосы прямые, как проволока. Эх, ты… Дожил до старости, а не знаешь таких простых вещей. А еще негр!»
Она вдруг рассмеялась звонко и весело и сразу помолодела.
— Ох, сэр, вы бы видели, какое виноватое лицо скорчил толстяк-управляющий! Рамон давился от смеха и едва не испортил все дело. И что же вы думаете? Сняли ведь мы квартиру! Так и прожили в Гарлеме целых пять лет. Да, пять лет. Это были совсем не плохие годы…
Миссис Монтеро умолкла, потом встала и подошла к окну. Я тоже.
На улице уже стемнело, стало малолюдно. На углу возле ярко освещенной витрины стоял на посту низкорослый плотный полисмен и от скуки играл своей дубинкой.
На углу возле ярко освещенной витрины стоял на посту низкорослый плотный полисмен…
— Я тут рассказывала полицейскому инспектору, — вдруг заговорила вдова совсем о другом, — что накануне того дня видела на улице Рамона с какой-то женщиной. Зачем только я это сказала? Теперь он подумает бог знает что. И без того многие считали Рамона черствым и бездушным. Но это же неправда, сеньор! Мне ли не знать… Он просто отвык разговаривать и смеяться, но меня и детей очень любил и заботился о нас. Теперь в газетах напишут… Мало ли с кем он мог стоять. Ведь нас здесь все знают. А на других женщин он никогда не обращал внимания. Пожалуйста, не пишите об этом… Ах, господи, я опять не то говорю! Какое это имеет теперь значение?
Она медленно вернулась на свое место, прижимая пальцы к вискам, словно силясь что-то вспомнить.
— Что же я хотела вам рассказать?.. Да! Я хотела вам рассказать, что в ту пору нам жилось очень трудно, но мы были молоды и не тужили. Потом Рамон нашел работу. Там же, в парке. Работа была постоянной. И тогда мы переехали сюда, в эту квартиру…