Я нажал кнопку записи на своем новеньком магнитофоне.
— Никогда, — сказал я, — никогда, никогда, никогда!
Я перемотал пленку и снова включил магнитофон.
— Никогда! — эхом отозвался магнитофон. — Никогда, никогда, никогда!
Глава четвертая
— Классный, верно?
Пень погладил его по блестящей коричневой шерстке. Я заскочил к нему домой, чтобы хоть на время отделаться от умоляющего взгляда отца. В тот день мы должны были переехать — мама и я. Отец бродил по квартире, словно белый медведь, готовый броситься в ближайшую прорубь. Это было непереносимо. Поэтому я обрадовался, когда позвонил Пень и позвал посмотреть на своего нового питомца.
— Да скажи ты хоть что-нибудь! Правда, замечательный?
Я посмотрел на веселые глазки и усики, которые дрожали, когда зверек морщил нос, обнажая безупречные передние зубы. Ну и здоровый! Он зарылся носом Пню в подмышку, а хвост разложил на его черных джинсах.
— Класс! — похвалил я и сглотнул.
— Хочешь подержать?
— Ну, не знаю.
Мне было вполне достаточно просто его погладить. Конечно, он был симпатичный. Но не могу сказать, что мне нравятся крысы. Или что я им нравлюсь.
— По-моему, ему лучше у тебя под мышкой, — заметил я. — Кажется, он балдеет от запаха.
Пень получил крысу в подарок от отца на Рождество. По правде-то, он сам его купил на те деньги, что отец прислал. Он назвал зверька Блэки Лоулесом в честь солиста группы «WASP».
— А маме-то твоей он понравился?
Я бы еще спросил, нравятся ли ей крокодилы или скорпионы! Или поинтересовался, любит ли она гремучих змей. Или волосатых пауков: Пень одно время подумывал приобрести такую тварь вместо крысы.
— Ты что, чокнулся? — усмехнулся Пень. — Да она бы его сразу вышвырнула, если бы только увидела! Вмиг бы извела. Она вообще животных терпеть не может.
При одной мысли о том, как его мать может расправиться с Блэки Лоулесом, если обнаружит беднягу, Пень невольно крепче прижал зверька к своей тощей груди и стал гладить подбородком остренькие ушки. Он в этой крысе души не чаял, и я подумал, что добром это не кончится. Жизнь полна тайн, размышлял я. Они словно будильники: тикают себе тихонько, пока не придет их час, а тогда поднимают такой трезвон, что жизнь превращается в ад.
Нет уж, чем-чем, а тайнами я сыт по горло на несколько лет вперед!
Но у Пня был свой план. Он будет дрессировать свою крысу, чтобы она стала необыкновенной. Научит ее всяким трюкам. А когда та освоит все премудрости и сделается совершенно исключительной, у его мамы просто рука не поднимется ее вышвырнуть. И она разрешит ему ее оставить.
— Крысы — потрясные существа! — расхваливал Пень.
Чтобы продемонстрировать мне, какие они «потрясные», он усадил Блэки на краю своего заваленного всякой всячиной стола. Зверек сидел там тихо-тихо, обвив хвостом давнишнюю неоконченную модель скелета, которую отец Пня так и не успел завершить до того, как смотал удочки. Крыса следила взглядом за Пнем, когда тот направился к противоположному концу стола.
Вот Пень склонился над столом, вытащил из кармана кусочек сахара и зажал его передними зубами. Затем поднял правую руку и щелкнул пальцами. И тут Блэки сорвался с места. Он стал пробираться сквозь завалы на столе, а добравшись до Пня, поднялся на задние лапы и выхватил сахар у того изо рта. Со стороны казалось, что они поцеловались.
— Ну, что скажешь? — с гордой улыбкой поинтересовался Пень.
Но я не успел ничего ответить. Я подумал, что крыса и в самом деле необыкновенная, но сказать об этом не успел. Потому что как раз в этот момент в дверях возникла Пнева мамаша. Дома она не выглядела такой съежившейся и блеклой, как в тот день, когда мы с отцом встретили ее в школе. Наоборот — она казалось здоровенной, и по ее лицу сразу можно было догадаться, что она ничуточки не считает Блэки Лоулеса необыкновенным.
— Что делает в нашем доме эта мерзкая тварь? — заорала она.
Я было решил, что это она про меня, до того перетрусил.
— Я только на минутку заглянул, — начал я оправдываться.
Но тут же понял, что ошибся, и попытался выдавить из себя улыбку, чтобы она решила, что это я пошутил. Но мама Пня и так в это поверила. Идиотская шутка! Она сверлила меня взглядом, словно лазерным лучом, у меня аж в животе заурчало.
— Где ты подобрал эту тварь? — спросила она, кивая на Блэки.
Пень словно язык проглотил. Бедняга застыл на месте, прижав крысу к груди. Он тщетно пытался найти способ защитить своего любимца. Мама направилась к нам;
— Отвечай же!
— Глу-руп! — раздалось из моего живота, который вечно реагировал так в самых неподходящих ситуациях, когда меньше всего от него этого ждешь.
Мамаша Пня посмотрела на меня так, словно я был пустое место. И тут я почувствовал, что у меня внутри словно взорвался воздушный шарик.
— Петер! — обратилась она к Пню. — Зачем ты приволок домой эту мерзость? Крысу!
Она уже немного поуспокоилась. Но я понимал, что Пню вряд ли удастся уговорить ее оставить Блэки. И Пень тоже это смекнул. Вдруг он показал на меня и заявил:
— Это крыса Лассе. Это он ее принес.
— Зачем?
Я так опешил, что даже не мог найти, что ответить. Я видел, как Пень строит мне рожи. Похоже, все кругом сговорились строить мне рожи!
— Ну да. Он просто заскочил на минутку показать мне свою крысу. Это ему отец на Рождество подарил.
— Так пусть сейчас же несет ее обратно! — велела мама. — Живо!
Пень вздохнул и положил своего любимца мне на колени. Я не решался посмотреть на него. Мне не хватало духу даже испугаться: а что, если крысы, как и собаки, по запаху чувствуют, кто их боится, и набрасываются на струсивших?
— Ну, пока! — сказал Пень. — Встретимся в школе.
Я уже рассказал ему, что переезжаю. Я поднялся и, пошатываясь, побрел к двери. Пень поплелся за мной, чтобы в последний раз посмотреть на Блэки Лоулеса.
— Знаешь, я встретил в городе Тину, — вспомнил он. — Она про тебя спрашивала.
Его голос эхом отозвался на лестнице.
На улице шел снег. Я запихнул крысу под бабушкин свитер, чтобы она не замерзла. Она затихла там, согревая мой растревоженный желудок. По дороге домой я размышлял о том, что вот мало мне переезда, так теперь еще и эта живность в придачу! А еще о том, с какой это стати Тина обо мне спрашивала? Я не знал, что делать со всеми этими мыслями. Не привык я к долгим размышлениям!
Мама появилась в дверях, на ней была розовая искусственная шуба.
— Пошли, Лассе. Пора.
Папа стоял у окна и смотрел на улицу. Хотя он не любил холода, но все равно открыл окно, словно ему было жарко. «ПОКОЙ» — написано было сзади на его кальсонах.
Я сидел на диване и смотрел телевизор. Я уставился в экран, чтобы не видеть грустной папиной спины и того, как мама мечется туда-сюда, укладывая вещи в бумажные пакеты. Впрочем, мы не так уж и много брали с собой. У Хилдинга Торстенсона все уже было приготовлено.
— Выключай телевизор и пошли! — велела мама.
Но я, как загипнотизированный, не мог оторваться от экрана. Не мог поднять глаза. Боялся, что тогда у меня не хватит духу уехать отсюда. Оттого-то и прилип к телику и смотрел все подряд. На экране размахивал руками бородатый тип в зеленом костюме и с биноклем на шее, он прикидывался, что он друг пернатых и наблюдает за птицами. Он рассказывал о какой-то книге про орла, который боялся летать, а сам при этом скалился так, что видны были щели между зубами. Передача называлась «Книжное обозрение».
Пока любитель птиц вертелся перед камерой, я краешком глаза наблюдал за отцом. Вот он отвернулся от окна. Не нужно было маме заикаться о телевизоре!
— Может, ты и телик прихватишь?
Он кивнул на «Люксор».
— Оставь себе, — сказала мама. — Там уже есть.
Меж тем нелетающий орел, привлеченный какой-то пташкой, взобрался на дерево на вершине скалы. Дядька в телевизоре задрал голову, чтобы показать, на какую высотищу взгромоздился орел.
— Мне он ни к чему. Мы его тебе купили! — огрызнулся отец.
— Ну так делай с ним, что хочешь!
Вот этого ей точно не следовало говорить!
Орел расправил крылья. Тип в телевизоре растопырил руки, подражая птице. Он слегка встряхнул руками, словно проверяя надежность крыльев. Но отец уже был у телевизора. Он схватил его и потащил к окну.
— Аффе! — крикнула мама.
— Сейчас! — вскрикнул бородач, изображавший орла, и что есть сил замахал руками.
Тут папа отпустил телевизор. В последний раз мелькнул передо мной человек-орел и, не умолкая ни на минуту, спикировал на мостовую.
Все стихло. Папа так и остался стоять у окна.
— Все равно бы я к нему не притронулся, — буркнул он.
Мама смотрела на него такими глазами, что мне показалось: вот сейчас она стащит с себя розовую шубу, усядется на диван и попросит отца сыграть одну из тягучих мелодий вроде «I can’t stop loving you» или «Make the world go away» [9]. Но она лишь повела плечами.
— Нам пора идти, — повторила она. — Машина ждет. Пошли, Лассе.
Она направилась к входной двери.
Сначала мы молчали. Просто стояли и смотрели друг на друга.
— Поторапливайся, — проговорил отец с наигранным равнодушием, как будто посылал меня в магазин за молоком, мукой или чем-нибудь еще.
— Ага, — поддакнул я, тоже стараясь показать, что мне все нипочем.
— Увидимся.
— Ясное дело.
Больше нам нечего было сказать. Я поплелся к двери. У порога стояла сумка со всякой мелочевкой, которую мне надо было забрать. На самом ее дне скрывался Блэки Лоулес. Я засунул его в одну из старых маминых обувных коробок, предварительно проделав в ней множество маленьких дырочек, чтобы зверек не задохнулся. А еще положил туда немного еды, чтобы он сидел тихо. В дверях я обернулся.
— Послушай, — сказал я.
— Что? — встрепенулся отец.
— Хочу тебя попросить об одной вещи.
— О чем?
— Отдай мне свою старую губную гармошку.
— Бери, конечно.
Папа пошел в спальню и вернулся с гармошкой. Он сунул ее мне в руку и потерся колючим подбородком о мой колючий затылок.
— Я тебя люблю, — прошептал он.
— Знаю, — пробормотал я.
Вот мы и оставили наш старый мир. Он растаял во тьме.
В зеркало заднего вида я следил за тем, как наша хибара мерцает в ночи, словно гаснущая звезда. Я изо всех сил закусил губу, до крови. Водитель такси ворчал, что вот-де есть же психи, которые выкидывают из окон телевизоры, и что мама правильно делает, что уезжает из такого дома. Но она ничего не отвечала. Мы с ней молчали, а такси мчало нас сквозь черное мировое пространство, где мерцали забытые адвентские звезды, к той незнакомой планете, где нам отныне суждено было жить. Я не мог отделаться от ощущения, что отец смотрит мне вслед.
Жаль, что я так и не сумел объяснить ему, почему не остался с ним. Я и сам толком этого не понимал. Просто не мог видеть, каким он стал. Отец всегда был большим и сильным, казалось, ничто не может его одолеть. А теперь он совсем сдал. Не хотел бы я, чтобы меня когда-нибудь так же облапошили.
В этом все дело.
Но как это объяснишь? В речах мы с ним никогда не были сильны. Нам достаточно было промычать что-то или пробурчать — мы понимали друг друга без слов, словно два белых медведя.
Слова только вносили путаницу.
Пусть бы их вовсе не было!
Вдруг на меня накатила страшная усталость. Я притулился к маминой искусственной шубе и зарылся лицом в мягкий мех. Мне хотелось, чтобы на шубе остались следы крови, сочившейся из прокушенной губы. Где-то там внутри под шубой рос младенец, который не был сыном моего отца, но который станет мне сводным братом или сестрой.
Я крепче прижался к маминому животу.
— Гули-гули-бип-бип, — прошептал я младенцу.
— Что ты бормочешь? — удивилась мама.
— Гули-гули! — повторил я.
Мама погладила меня по щеке. У нее удивительно мягкие руки, она их мажет специальным кремом.
— Все будет хорошо, — шепнула она. — Слышишь, Лассе? У нас все будет замечательно!
Она проговорила это очень тихо, словно сама себя уговаривала.
— Дудели-плуп, — отозвался я на своем языке без слов.
— Он славный, — сказала мама. — Хилдинг очень хороший человек. Вот увидишь! Сам поймешь.
— Бубби-бутти-бут, — пролепетал я, не в силах остановиться.
Я заметил, что пилот нашего космического корабля краешком глаза наблюдает за мной в зеркало.
— А парнишка-то у вас немного того, бедняга! — посочувствовал он.
— Нюсси-нюсс-бу-бу, — пролопотал я, невольно преисполняясь жалости к самому себе.
— Бедный дурачок! — сокрушался шофер.
— Уже скоро, — шептала мама. — Скоро приедем.
— Бупп-бупп, — отозвался я.
Шофер бросил на меня сочувственный взгляд. Все замолчали. Я лежал, прижавшись ухом к маминому животу, а ее рука была у меня под щекой. Я-то предвидел, что ничего хорошего из этого не выйдет. Совсем наоборот! У меня живот сводило при одной мысли об этом Хилдинге. Вот бы вцепиться ему прямо в пузо, нет, лучше слопать целиком!
От нашего старого дома до виллы Хилдинга было не так уж и далеко, но мне этот путь показался вечностью. Наконец таксист остановился на самой вершине холма. Он распахнул заднюю дверцу и помог мне выбраться, будто я и в самом деле был недоумком. Он держал меня за руку, пока мама вылезала из машины, словно боялся, что я повалюсь на снег. Это было забавно.
— Хотите, я помогу вам отвести мальчика? — вызвался шофер.
— Спасибо, это ни к чему, — вежливо отказала мама.
— Понимаете, я очень переживаю за таких вот несмышленышей, — не унимался таксист. — Как несправедлива бывает жизнь!
— Не-а, — попытался я выразить свое согласие.
— Что? — не понял шофер.
— Вы правы, — пояснил я. — Ну, в том, что вы сейчас говорили о несправедливости.
— Так он умеет разговаривать!
Таксист изменился в лице, словно кто-то у него на глазах процарапал гвоздем лак на его новеньком автомобиле. Мне стало его жалко. Паршиво чувствовать, что свалял дурака.
— Блуг! — пискнул я, чтобы облегчить его страдания.
Шофер обрадовался. Значит, все-таки у меня не все в порядке с головой! Да я и сам это чувствовал. Мама взяла меня под руку, и мы вошли в калитку. А там нас поджидал Хилдинг собственной персоной! Он стоял на крыльце меж двух темно-серых колонн, на нем был кожаный пиджак, и улыбался он так, будто всю жизнь торчал здесь под дождем, высматривая нас — маму, меня и Блэки Лоулеса, моего таинственного зверька.
— Добро пожаловать! — крикнул он. — Добро пожаловать домой!
— Вот увидишь, мы с тобой подружимся, — сказал он мне.
Мы лежали наверху, в той комнате, которая должна была теперь стать моей. Я поставил перед собой мой будильник, он показывал всего восемь вечера, но я чувствовал, что устал как собака. За последнее время мне изрядно досталось. Я лежал на кровати со стальными ножками и глазел по сторонам. Похоже, этому Хилдингу нравились ножки из стальных трубок. Их было полным-полно по всему дому — у письменного стола и стула в моей комнате. На столе стоял глобус и слабо светился, словно это была удаленная на много световых лет наша прежняя планета, которую мы покинули.
Он и впрямь расстарался, этот Хилдинг Торстенсон.
Даже не припомнил мне, что я укусил его в живот. И делал вид, что не обращает внимания на то, что я почти ему не отвечаю. Он, видно, к этому привык. Как-никак он был зубным врачом и привык разговаривать с пациентами, у которых изо рта торчали всякие трубки-отсосы и сверла. Хилдинг не стал настаивать на том, чтобы я спустился вниз, посидеть с ним и с мамой.