— Надо решать оргвопрос, — обернулся он к агроному. — У меня есть предложение. — Бригадир Сотник встал, поправил на комбинезоне ремень и голосом торжественно-печальным, как на похоронах, сказал: — Предлагаю исключить Трунова из бригады. На всю жизнь.
Все притихли, смотрели на Анну Николаевну и на своего сурового друга Ваню Сотника.
— Я согласна, — сказала Анна Николаевна. — Только у меня есть поправка: давайте исключим Трунова условно. Если он еще раз… Голосуй, Ваня!
За оргвопрос с поправкой агронома проголосовали все. Ванята поколебался минуту и, встретив еще раз недобрый взгляд Сотника, тоже поднял руку.
Глава десятая
ПИСЬМО
Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыгали до воскресенья.
Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, раскроется, и ему намылят шею. Несколько раз хотел он честно признаться ребятам, но все тянул и тянул… Теперь каяться было уже стыдно. Эх, если б повернуть все иначе!
В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.
Он сидит нахохлившись возле старой черной коряги и смотрит на поплавок.
Рядом с ним Марфенька в коричневом, похожем на шляпку гриба, берете.
Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный щучий крючок.
— Если хочешь, можешь идти, — разрешил он. — Посмотришь, как я этих щук таскать буду.
Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они — заядлые одиночки-молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разговаривают, шмыгают носом. Говорят, рыба не возражает против тихой, ласковой песни. Но это уже когда как придется…
Берег сползал в воду широкой песчаной полосой. Не затихая, струилась по ней, будто живое золото, волнистая рябь, омывала лиловые, затонувшие листья тальника.
Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стрежневой волне.
У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться и поймать обещанную щуку.
Марфеньке надоело сидеть и смотреть на поплавок.
— Брось свою щуку! — ныла она. — Все равно не поймаешь. Брось!..
Ванята сердился, отпихивал Марфеньку локтем.
— Отойди, говорю. Слышишь?!
— Бро-ось! Ну, бро-ось, — тянула на одной ноте Марфенька.
Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.
— Тащи-и-и! — закричала Марфенька. — Тащи-и-и!
Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, подсек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.
— Тащи-и-и!
Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дрожащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.
— Окунищу пымали! — оглушительно, коверкая от радости слова, закричала она. — Окунищу пымали!
За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крючок попалась серебряная плотвичка и в конце концов — черный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.
— Пымали! — неслось по берегу. — Пымали!
А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд — и червя, и живца, и твердый, сплющенный катышек хлеба.
— Дай я пымаю! Ну дай! — стонала Марфенька.
Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела.
Но Ванята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него с двух сторон и сказал:
— Дальше кидай. На середку!
Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожидании. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делам случая, но клев моментально прекратился.
Откуда-то из лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную верхушку.
Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на поплавок. Села — и ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.
Рыбачить не было смысла. Ванята полез в воду за куканом с рыбой.
Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный зовущий крик:
— Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!
Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.
— Пыховы! — сказала она. — Вишь, как орут!
Кусты тальника раздвинулись, и на берег в самом деле вышли рыжие Пыховы.
— Пузы-ырь! — заливался Ким Пыхов. — Тебе письмо-о!
Ким Пыхов подбежал к Ваняте, дал ему письмо и сказал:
— У почтальона взял. Назад хотел фугануть. «Нет, говорит, такого Пузырева — и все». Читай!
Ванята взглянул на синий помятый конверт и сразу понял — от Гриши Самохина.
Он ловит тут рыбу на щучий крючок, скучает, а друг не забыл, вспомнил. Вот оно, письмо!
Сердце у Ваняты защемило. Он вмиг увидел и свое село, и речку Углянку в зеленой ряске и кувшинках, и самого Гришу. Ах ты ж, друг Гриша!
— Ты читай, чего ты! — сказал Ким Пыхов, глядя на Ваняту и на письмо.
Ванята спрятал конверт за пазуху, потрогал его через рубашку — там ли оно лежит — и еще раз подумал: «Ах ты ж, друг любезный Гриша!»
А ребята между тем ничего не понимали: получил письмо, и на тебе — спрятал. Тоже — фокус-мокус!
Нет, не знали они, что это за письмо, кто прислал его сюда, в Козюркино.
Такое письмо надо читать втихомолку. Чтобы вникнуть, подумать, пережить, насладиться до конца!
— Ты чего не читаешь? — не вытерпел наконец Пыхов Ким. — Характер держишь, да?
Но Ванята не стал ничего объяснять. Пускай характер, пускай — секрет, пускай думают, что угодно. Сейчас все равно не подберешь таких слов, чтобы растолковать все Пыхову Киму.
— Я потом прочитаю, — сказал Ванята. — Ты не думай… Спасибо тебе!
Ким Пыхов подкатил глаза под рыжую густую бровь, подумал секунду и, вспомнив что-то, расплылся вдруг в улыбке.
— У Ваньки Сотника тоже характер! — сообщил он. — На тракторе обратно наяривает. Аж пыль стоит!
— Врешь ты, — сказала Марфенька, отводя взгляд от поплавка и синей стрекозы. — Председатель сказал: только через его труп сядет. Вот же ты врешь, Ким!
— Глазам лопнуть! Батька наш его на трактор посадил. Скажи, Гришка!
— Ну, посадил, — неохотно сказал Пыхов Гриша. — Кого сажает, а кого… Ким правильно говорит.
— Ездит, значит, Сотник? — переспросила Марфенька. — Дое-е-здится! Это уж точно!
Но в голосе ее не было ни злорадства, ни ехидства. Лицо ее зарумянилось до самого лба, с которого падала вниз непослушная прядка волос.
— Дое-е-здится! — сказала она еще раз. — Дое-е-здится.
Марфенька наклонила голову, смотрела куда-то вдаль. Глаза ее стали изумленными и круглыми, как в тот день, когда Ванята впервые увидел Марфеньку и рядом с ней Сотника.
Но все это сейчас только слегка царапнуло память Ваняты, уступило место другому.
Не торопясь, по-хозяйски он смотал удочку, воткнул крючок в пробку поплавка и сказал:
— Рыбу себе берите. Тут на целую уху. Я пошел… — Сделав несколько шагов, обернулся и добавил, чтобы не обиделись ребята, не подумали того, чего не надо: — Пока. Вечером в клуб приду… ешьте уху на здоровье!
Кусты краснотала вскоре скрыли от его взора и Марфеньку, и Пыховых, и то место, где ловил Ванята рыбу на крючок беззаветного друга Гриши Самохина.
Ванята выбрал уютную полянку и сел на кочку с густой мягкой травой на верхушке. Вокруг цвели желтые лакированные лютики, тянулся к солнцу болиголов, возле куста просыхал на солнце серый коровий блин.
Ванята достал письмо, еще раз прочел надпись на конверте: «Пузыреву лично, и никому больше».
Конверт был густо заклеен и прошит суровой ниткой. В самом центре бугрилась рыжая сургучная блямба. Наверно, Гриша выпросил сургуч на почте или в колхозной конторе.
Ну и чудак все-таки человек!
Ванята отколупнул с конверта сургуч, оборвал зубами суровую нитку и принялся читать. Это было страшное письмо. Страшнее, наверно, и не бывает. Ванята прочитал и долго сидел, опустив голову, не решался вновь взглянуть на тетрадочный листок.
Потом пересилил себя и начал читать снова. Рука его дрожала, а синие буквы прыгали и рассыпались вокруг, не желая больше складываться в горькие и обидные слова.
И все-таки он прочел письмо еще раз, запомнил его от первой до последней строчки.
«Здравствуй, Ванята!
Сначала я тебе не писал, потому что у нас ничего нового не случилось. Потом я все-все узнал и пишу тебе все. Только ты не пугайся и вообще плюнь на все и наберись побольше мужества и не вешай нос.
Ванята, у нас болтают, будто у тебя есть отец, и он совсем не погиб. Он бросил в тайге рабочих, а сам удрал. Он сидел в тюрьме, а потом его обратно выпустили.
Раньше в селе про это не знали, а потом узнали, потому что твой отец написал Фроське, которая работает у нас в магазине. Он хотел на ней жениться и сделать своей женой.
В селе думают, через это твоя маманя и уехала из села. Она узнала, что твой отец заявится сюда, и тебе будет обидно и жалко, что у тебя оказался такой отец.
Я теперь сам не знаю — верить этому или нет, потому что Фроська — пробка, и сама выдумает что хочешь. Ты пока не переживай. Когда я все точно узнаю, я тебе сразу напишу.
Я твое письмо с твоим адресом получил и пишу тебе. Больше я твоего адреса никому не давал, чтобы его никто не знал.
У нас новость: дед Антоний, который возит с фермы молоко, идет на пенсию. Он не хочет, а ему все равно говорят — надо, потому что он старый. Он обиделся и сказал председателю, что уедет к вам, и сам там будет умирать.
Пока до свидания. Больше у меня других новостей нет.
Твой друг навсегда Самохин Г.».
Письма, письма… Лучше бы не было их совсем этих злых, беспощадных вестников печали и горя.
Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся домой.
Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет «зайцем», а если турнут из вагона, пойдет по шпалам. Все равно доберется до своего села. Все равно.
Но скорее всего, Гриша Самохин ошибся или что-то напутал. Он всегда так, этот Гриша, — не узнает толком и начнет звонить во все колокола. Нет, этого не может быть. Гриша что-то напутал!
Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые огородные грядки.
— Мам! — тихо позвал Ванята.
Мать не обернулась, еще ниже опустила голову.
— Ты чего, мам?
Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски обиженное выражение.
— Что случилось?
— Ничего, сына, — ответила мать, смаргивая слезу. — Поешь там чего-нибудь…
— Чего ж ты плачешь?
— Не плачу я. Это просто так. Сейчас пройдет.
— Обидели тебя?
Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее задрожали.
— Бу-бу… — сказала она. — Бусинка.
— Ну что там, мам?
— Бусинка погибла… утром сегодня, родная моя… Закопали уже Бусинку нашу…
— Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь.
— Жалко… я думала — выживет. Я все делала… Кричал на меня Трунов… грозился…
Ванята протянул руку, смущаясь, положил ее на плечо матери.
— Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?
Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном вишни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.
— Ты обедала? — спросил Ванята.
— Нет. Ешь сам.
— Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я…
Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно и нежно улыбнулась.
— Ешь уж сам, суета моя!
Глава одиннадцатая
ЭЛИКСИР БОДРОСТИ
Беда шла косяком. В понедельник погибли еще две телочки, а в четверг приехал в село прокурор района. Он посидел немного в конторе, а потом отправился прямо на ферму.
Сашка Трунов ходил по улице пританцовывая. Он встретил Ваняту, показал ему язык и едко бросил:
— Достукались, да? Теперь еще не то будет!
Мать ходила сама не своя. Ванята пытался узнать у нее что-нибудь, но она еще больше помрачнела.
— Не трожь ты меня, — сказала она. — И так душа вся изныла…
Прокурор уехал только на второй день. У матери валилось все из рук. С Ванятой она почти не разговаривала. Посмотрит на него долгим изучающим взглядом — и все.
Хорошо все же, что не бросил он мать и не удрал в свое прежнее село. Если даже не поможет ей, вдвоем им легче.
Мать не умела постоять за себя. Он должен что-то сделать. Конечно! Пойдет, например, в колхозную контору, позвонит по телефону прокурору и все ему расскажет. Или еще лучше — Платону Сергеевичу. Ванята лучше знает мать, чем какой-то Трунов!
Так он и решил. Почистил для этого случая ботинки, прилизал мокрыми ладонями волосы и отправился в путь.
Над селом опускался вечер. Из лугов возвращалось стадо. Впереди, потряхивая головой, шел круторогий серьезный козел. Вдоль дороги стелилась легкая дымчато-сизая пыль.
Но нужного человека никогда сразу не найдешь. Он обежал все село. Побывал в мастерской у трактористов, заглянул в клуб. Парторг как сквозь землю провалился.
Ванята совсем сбился с ног. Куда ни пойдет, все одно и то же — нет и нет. Вечер уже разливал по селу густую мглу. В избах замерцали огоньки.
Где же он может быть?
Ванята отправился к колхозной конторе. Там было темно. Только в крайнем окошке теплился желтый, тусклый свет. Наверно, от настольной лампы.
Окно было закрыто серой шторой. В глубине комнаты мелькал силуэт.
Он!
Ванята кружил возле конторы, не решался войти. Остановится возле окна, подумает и снова идет прочь. Под ногой Ваняты щелкнула какая-то ветка. Он вздрогнул и присел от неожиданности на корточки.
Тотчас распахнулись обе половинки окна, и появился в нем парторг Платон Сергеевич.
— А ну иди сюда, злой разбойник! Не прячься, я тебя разоблачил!
Ванята смущенно поднялся.
— Иди, иди! — подзуживал парторг. — Я тебе покажу, как тут ходить и подглядывать. Давай руку. Вот так… Куда же ты, леший! Тут цветы. Не видишь?
Ванята стоял в комнате перед Платоном Сергеевичем.
— Ты садись, — сказал парторг. — Вот сюда, на диван. Я, брат, тебя давно поджидаю…
— Шутите?
— Чего ради! Я в самом деле. Познакомились сказал — будем дружить, а теперь и носа не кажешь…
— Так я же…
— Вижу что ты… Садись, рассказывай.
Платон Сергеевич сел напротив Ваняты, смотрел на него, прищурив глаза. В щелочке между ресницами светились живые, быстрые зрачки.
— Так на чем же мы с тобой остановились? — спросил он и наморщил лоб, будто бы они и в самом деле начали и на чем-то прервали беседу.
— Маму обидели, — сдерживая дрожь в голосе, сказал Ванята. — Жаль смотреть даже. Я…
Платон Сергеевич накрыл руку Ваняты своей теплой, сухой ладонью, строго и убежденно сказал:
— Не обижали ее, Ванята. Чего зря выдумываешь?
— Ага, не обижали! Прокурор вон приезжал допытывался… Я знаю…
— Ну и что же, что приезжал? Такая у него должность — проверять. Ничего же не подтвердилось. Хочешь, при тебе прокурору позвоню. Звонить?
— Позвоните, если можно…
Парторг поднялся, подошел к накрытому красным кумачом столу. Повертел юркую ручку, подул в трубу и с казал кому-то далекому, засевшему на другом конце провода:
— Разыщите Тищенко. Знаю, что поздно. Из-под земли достаньте. Ладно? Ну спасибо, я подожду, положил трубку на место и сказал Ваняте:
— Сейчас найдут. Не переживай.