За неделю до Борькиного дня рождения, как и у всех перед именинами, мы попросили у него карточку. Зачем — вы знаете: чтобы поместить ее в центре большой общей фотографии. Борька обрадовался. Он думал, что мы нарочно не вспомним про его день рождения. А мы вспомнили. Доволен был страшно: надеялся, что нам надоело играть в формализм. Но рано он радовался.
У нас так заведено: в день чьего-нибудь рождения все приходят в школу за полчаса до начала занятий. Имениннику торжественно вручается дарственная фотокарточка и пустой альбом. Каждый дает ему еще конверт без марки, а в нем — листок с пожеланием. Читать до уроков эти пожелания некогда — полчаса пролетают за секунду. Именинник читает их на уроках. Он садится отдельно — за пустую заднюю парту и наслаждается дружескими посланиями.
И все учителя уже знают: раз сидит кто-то сзади и праздничный он, раскрасневшийся, и глаза у него блестят, — значит, именинник там сидит и лучше его в этот день не вызывать к доске. Ему многое в этот день прощается. Иногда он читает, читает письма — их ведь двадцать шесть — и как захихикает в тишине. Смешное что-то ему написали. И весь класс — ха-ха-ха! А учитель или учительница понимающе улыбнется и ведет урок дальше.
Да, я про альбом забыл, про пустой. Он почему пустой — чтобы потом все наши пожелания в него вклеить и хранить вечно. У меня их тоже три — столько, сколько и фотографий. Жалко, что не с самого начала — не с первого класса мы их придумали. Не альбомы это, а волшебные зеркала: видно, кто и как к тебе относится. И хотя все пожелания, конечно, хорошие, но прочтешь и сразу чувствуешь: от души написано или просто так, для приличия. А еще бывает видно, с кем ты раздружился за год, с кем сошелся, кому из девчонок понравился, а которая и видеть тебя не может. И себя в этом зеркале разглядеть не трудно. Если в трех или четырех записках пожелают одно и то же, к примеру, не задирать нос — так и знай, что тебя считают задавалой.
В Борькин день рождения все пришли за полчаса до звонка. Васька торжественно вручает ему альбом, фотографию, а мы кладем перед ним запечатанные конверты с пожеланиями. Все идет, как положено: и улыбки, и шутки.
Посмотрел Борька на фотографию и видит: в центре, в круглом окошечке — не он, а какой-то незнакомый парень. И потух Борька сразу, как костер от ведра воды.
— Это, — говорит, — не я… не моя…
Заглянул Васька на фотографию, за голову схватился.
— Ай! Надо же!.. Это мы перепутали — не тебя засунули! Как мы не доглядели!.. Но ничего! Ты уж потерпи — завтра на тебя обменяем!
Борька сел за парту, уложил конверты в стопу, выровнял их.
— Я, — говорит, — ребята, больше не могу… Не железный… Хотите — перейду в другую школу?
— Нет! Не хотим! — ответил Васька и объявил: — КЛЮФ с этой минуты распускается! Навсегда!
Он взял карточку с чужим парнем, разорвал ее и вытащил из портфеля другую — с Борькой в центре.
— Теперь, — говорит, — поздравим нашего именинника по-настоящему!
Все, кто смог, дотянулись до Борькиных ушей и по команде легонько дернули за них четырнадцать раз — ему четырнадцать лет стукнуло. А на уроках он сидел за пустой задней партой и читал наши пожелания. Всякое там было, но все от души. Не знаю, вклеит ли он их в альбом, но помнить будет долго. Да и мы этот КЛЮФ на всю жизнь запомним. Страшное это дело — формализм. Он не хуже кирпича голову проломить может!..
Потери и находки
С нашим чертежником Борисом Борисовичем что-то произошло. Мы это сразу заметили. Шел шестой урок. Дал он задание. Мы чертим, а он к столу не сел и никакой детектив из портфеля не вынул. Неужели стесняется после нашего с ним разговора? Стоит у окна, задумался и бородкой стекло щекочет. Руки за спиной, и пальцы шевелятся.
Звонок прозвенел. Кто успел начертить, а кто и нет. В таких случаях Борис Борисович говорит, чтобы мы дома закончили. Но в тот день он на дом ничего не задал. Прошелся по проходу и, как обычно, без волокиты выставил отметки на всех чертежах, даже на незаконченных.
Неспроста это!.. Сидим, ждем.
Борис Борисович спрашивает:
— Деньги пришли?
Мы молчим, потому что не поняли, какие деньги.
— Забыли! — говорит Борис Борисович. — На почту и Сысоевой пришли деньги?
А ведь верно! Забыли мы проверить того парня!
— Сегодня же узнаем! — сказал Васька Лобов. — Катюша к Сысоевой сходит, а я — на почту… Но откуда… откуда, Борис Борисович, вам известно про это?
— Арнольду Викторовичу доверили свою тайну, а мне не доверяете? — пошутил Борис Борисович. — Он тогда рассказал на педсовете про ваш сбор, а мне поручили проверить, выполнен ли ваш наказ… Можете никуда не ходить: Сысоева нашла деньги у себя в кармане, в пальто, а начальнику почтового отделения они прислали три рубля в конверте.
Это была победа. Мы даже заорали от радости. Дело, конечно, не в деньгах, а в том, что подействовало. Наш отряд сильней их компахи! Сорвались мы с мест, но Борис Борисович остановил нас.
— Не все! — говорит. — Мне надо попрощаться с вами. Сегодня я последний раз ставил отметки. Ухожу. Меняю профессию. Буду работать в милиции.
Удивил он нас этой новостью. Замолчали мы, не знаем, что и сказать. Жалко, что он уходит, — хороший же человек! И потом как-то забавно: учитель и вдруг — в милиционеры! Свистеть в свисток будет! А с бородой как же? Что-то я ни одного бородатого милиционера не помню!
Борис Борисович погрозил нам пальцем. Отгадал, что мы думаем.
— Мысль повторенная есть ложь!
— Какие мысли! — произнес Васька скучным голосом. — Просто… просто жалко!
— Меня? — спросил Борис Борисович.
— Себя! — ответил Васька. — Пришлют какого-нибудь клюфовца!
— Кого?
— Ну, формалиста!.. Наплачешься!
Борису Борисовичу понравилось, что нам жалко с ним расставаться.
— Ничего! — говорит. — Хорошего пришлют… Он на уроках детективы читать не будет.
— А нам, — сказал я, — ваши детективы ничуть и не мешали! Хотя, конечно, вредные эти книжонки: начитались вы их — вот и уходите от нас в милицию! Только что вы с бородой будете делать? Ее сбрить придется.
— А я уж спрашивал, — говорит Борис Борисович. — Можно и с бородой.
Ничего он смешного не сказал — сами видите. А мы все рассмеялись. И он хохотал — бородкой тряс. И почему смеялись? Наверно, потому, что легко с хорошим человеком, весело — даже в не очень веселые минуты…
А на другой день Клавдия Корнеевна предупредила, что после уроков с нашим отрядом хочет познакомиться новый школьный пионервожатый. Это вместо Галины Аркадьевны. Какой-то он будет? Ничего о нем пока не известно. Знаем только, что это он, а не она.
Сидим после уроков, ждем. Входит в класс Клавдия Корнеевна, а за ней… Бун меня под партой коленом — тр-рах! А чего меня стукать! Я и сам не слепой! Вижу: за Клавдией Корнеевной идет Сеня Петрович — наш бывший отрядный вожатый из пионерлагеря. И ничуть не изменился. Черные очки из верхнего кармана торчат.
— Давайте знакомиться! — говорит. — Зовут меня…
— Сеня Петрович! — подсказал я с парты.
— Данилов! — одернула меня Клавдия Корнеевна.
А Сеня Петрович пригляделся, узнал и меня, и Буна и засиял, хотя нечему вроде радоваться. Мы ему немало нервов подергали. Не нарочно, а так уж получилось — сами знаете.
Подошел он к нам с Буном и говорит:
— Ну, бунтари, здравствуйте! Рад вас видеть!
— Не Бунтари, а Бун-Туры! — поправил я его. — Здравствуйте, Сеня Петрович!
А дальше… Дальше опять плохо. Я предчувствовал и, честное слово, прикусил его — язык свой! А он и сквозь зубы сумел просунуться. Да еще как! Спрашивает:
— Сеня Петрович! Можно вас поздравить?
— С чем?
— Женилась на вас та… забыл, как зовут… или нет?
Клавдия Корнеевна громче обычного произносит:
— Да-нилов!!
А я и сам знаю: сейчас Сеня Петрович нацепит чёрные очки — и лопнуло его ко мне уважение! И прав он будет! Сто тысяч раз прав!
Но он за очками не потянулся и говорит спокойно, озорно даже:
— Нет! Ольга Захаровна не женилась на мне.
— Жаль! — опять проскользнул сквозь зубы мой язык.
— Я на ней женился! — весело закончил Сеня Петрович. — А вы, Клавдия Корнеевна, не сердитесь на Данилова. Он имел право задать этот вопрос. Он помог устроить наше счастье. Я ему очень благодарен… Виноват, что не пригласил тебя на свадьбу! Прости!
Я онемел. А он мне руку протянул. С Буном поздоровался тоже за руку, а потом — со всем классом сразу. И все ему ответили дружно, охотно — приняли, значит, поняли, что жить с ним можно.
Клавдия Корнеевна успокоилась и оставила нас одних. В дверях пальцем мне погрозила. И не за прошлое, а вперед, чтоб не допускал больше безобразия. Я рот двумя руками прикрыл — показал ей, что буду как глухонемой.
Сеня Петрович поинтересовался планами нашей пионерской работы. Мы приуныли — все новенькие вожатые так начинали. Тем более, что плана в нашем отряде как раз и не было. При Борьке Шилове был, а Васька Лобов не успел сочинить.
— Тогда, — говорит Сеня Петрович, — давайте пофантазируем. Высказывайте самые нелепые, смешные, глупые — любые предложения. Мы сообща попытаемся из них вытяжку сделать. Это называется эвристический метод.
Оно всегда так. Глупость, когда не нужно, сама прет, а когда нужно, ее не так легко из себя выдавить. Со смехом — еще хуже. Вдобавок это была первая встреча с новым вожатым. Кому охота с самого начала глупцом показаться? Мы ведь все страшно умные и серьезные, когда не надо.
И повалили предложения одно умней другого. Что ни предложение — шедевр на уровне мирового класса. И я, конечно, подбросил мыслищу ничуть не хуже сократовской. Не отставать же от других!
Когда предложений накопилось столько, что хватило бы на всех пионеров страны, бывших и будущих, Васька Лобов подвел черту.
— Хорошо! — хвалит нас Сеня Петрович. — Очень хорошо!.. Мало только!
Мы ка-ак грохнем! Посмеялись вместе с ним, а он и предлагает:
— Теперь давайте в наши гениальные мысли катализатор впрыснем.
— Сеня Петрович! — спрашиваю я. — Вы — химик?
— Да, — говорит, — аналитик… А катализатор такой — хобби.
Это его страсть — словечки всякие выискивать.
— Думайте, — продолжает он, — над предложениями, которые с чьим-нибудь хобби связаны.
Тяну я руку. Васька Лобов дает мне слово.
— У Буна, — говорю, — есть коллекция жуков. Давайте устроим поход в лес и пополним его коллекцию, а то ему в это лето крупно не повезло с жуками!
Вы думаете, Сеня Петрович на меня через черные очки посмотрел? Ничуть не бывало! Улыбнулся и кивнул головой:
— Идея добрая!
Чувствую, что Бун за штаны меня дергает — предупреждает, чтобы не болтнул лишнего, но я решил до конца выяснить отношения. И словечко одно у меня в голове отыскалось — специально для Сени Петровича, заковыристое, из «Науки и жизни».
— Странно, — говорю. — В лагере Сеня Петрович таким жукофобом был!
Он руками развел и отвечает:
— Ничего похожего. Я жуков тоже люблю. И еще люблю дисциплину. Лагерные правила установлены не мной. А здесь у нас будут наши правила. Не забывайте: я сейчас в школе вроде фельдмаршала пионерского!
Этот ответ очень всем понравился. Сеня Петрович хоть и назвал себя фельдмаршалом, но ничуть не давил своими невидимыми погонами.
Составив гениальнейший план работы, мы расстались с новым старшим пионервожатым полными друзьями.
Бун превращается в барина
Точно не помню: «Фантомас» шел тогда или что-то другое из серии бей-стреляй-лови-дави, но все на эту картину ломились. Решили и мы с Буном после школы сходить в кино. Мы, как и раньше, ни одного фильма врозь не смотрели. Нас и Катюша не разлучила. Я им не мешаю, а они мне не надоедают, потому что не шушукаются, секретов не разводят. Просто счастливые оба до невозможности, но это их личное дело.
Договорились, что без пяти четыре Катюша придет к кинотеатру, а мы пошли пораньше, чтобы билеты достать.
После 8 Марта и я, и Бун, и Катюша надолго остались, как дедушка говорил, без резервов главного командования. Вытряс я карманные деньги на много дней вперед. Сидим на полной мели! Но на билеты мы с Буном наскребли медяков. Купили в третьем ряду. Время еще было в запасе. Двинулись по проспекту, потом на нашу улицу свернули, чтобы встретить Катюшу. Посмотрели, как экскаватор землю роет. Траншею там прокладывали для кабеля.
Подошел незнакомый парень и тоже на ковш уставился. На груди у парня на ремешке транзистор. Орет не громко, но противно. И не то чтоб музыка плохая, а не к месту она, не подходит к работяге-экскаватору. Он трясется от натуги, глыбы ворочает, а транзистор хихикает, будто насмехается.
Я перемахнул через траншею. Бун — за мной. А на той стороне комья мокрой глины валялись. Выпачкал Бун ботинки и какой-то невеселый стал. Идет, а сам все на ноги посматривает.
— Ушибся? — спрашиваю.
— Нет, — говорит. — Не любит она, понимаешь…
Я догадался: она — это Катюша-чистюля. Не хочет Бун показываться ей в грязных ботинках.
— Плюнь, — говорю. — Беда какая!.. Забыл, что ли?.. У нашей школы чистильщик сидит. Он из твоих ботинок мигом зеркало сделает!
— А деньги? — спрашивает Бун и лезет в карман.
Я тоже порылся у себя в карманах. У него три копейки нашлось, у меня — две. Задумались. Ни я, ни он еще никогда в жизни у чистильщика не чистились. Интересно, сколько стоит это удовольствие? Я прикинул: у нас — пять копеек.
— Хватит! — говорю. — Дело-то минутное. Он за минуту пять копеек заработает. В час — три рубля! Профессорская зарплата!.. Идем!
И мы пошли.
Будка с вывеской «Чистка обуви» стоит на углу большого дома на нашей улице. Рядом остановка троллейбуса. А следующий дом — наша школа. Мы миллион раз мимо этого чистильщика проходили. Он весь день сидит в своей конуре и всегда скучный, точно вчера похоронил кого-нибудь.
Подошли. Бун и спрашивает:
— Сколько вам платить нужно?
Чистильщик кисло взглянул на его глиняные ботинки, взял в руки по щетке, поплевал на них.
— С-садись.
Я подтолкнул Буна. Он бочком протиснулся в будку и сел на стул, как у зубного врача садятся. Стул у чистильщика вполне нормальный, а все-таки есть в этом стуле что-то нехорошее. Я, наверно, никогда на него не сяду. Вижу: — Буну тоже стыдно: сам сидит высоко, а у ног — человек, и приходится ему в нос грязный сапог подсовывать!
Я даже отвернулся. Стою, каблуком от нетерпенья по асфальту постукиваю. Под ногой трубка железная позвякивает. На месте будки чистильщика раньше газировку продавали. Ларек перенесли куда-то, а трубка для стока воды осталась.
Мимо прошел парень с транзистором. Голову задрал — в небо смотрит. Ну и, конечно, споткнулся о трубку. Сразу видно — не с нашей улицы. Все наши эту трубку давно знают. Привыкли, не споткнутся.
Слышу — кончил чистильщик по ботинкам Буна щетками тереть. Оглянулся — он тряпицей ботинки оглаживает. Кивнул головой на железную банку с монетами.
— Двадцать копеек.
Меня как кипятком с третьего этажа окатили.
— Как двадцать? — загробным голосом спросил Бун. — У меня только пять…
Чистильщик уныло и упрямо повторил:
— Двадцать.
Тут я подскочил к будке.
— За что, — говорю, — двадцать?.. Спекуляция какая-то!.. Отдай ему наш пятак и пошли!
Бун хотел встать со стула, но чистильщик схватил его за ногу, сдернул с нее ботинок и поднялся со скамейки.
— Барин вшивый! Выкладывай деньги, а то — милиционер рядом!
И сует он в глаза растерявшемуся Буну милицейский свисток.
Ничего себе — почистили ботиночки!
— Бун! — говорю. — Я побежал в школу! Достану у кого-нибудь пятнадцать копеек. Я мигом!
— Не пятнадцать, а рубль! За простой! — требует чистильщик и преспокойненько садится на свою скамейку. Папиросы достает из кармана, свистком милицейским поигрывает.
— Ладно! — говорю я сквозь зубы. — Принесу тебе и рубль! Не испугал, вымогатель!