Она не договорила, но я понял: она хотела сказать, что сердце отвр-р-ратительное. Ухом по груди деда водит, а смотрит на меня и спрашивает:
— Папа с мамой скоро вернутся?
— В феврале обещали.
— Нужно их вызвать телеграммой.
— Они не на прогулке! — зашумел дед. — Никаких вызовов!
Она ласково погладила его по щеке.
— Вы поймите…
— Это вы поймите!.. И никакой паники! Дождусь! Без них не помру… не дождавшись!
Как он это сказал — про смерть, у меня не один, а оба глаза задергались. Выскочил я из комнаты и — в ванную. Только и не хватало, чтоб мои слезы увидели! Уткнулся в полотенце и слышу Катюшин голос:
— Сашек! Милый! Не плачь!
Я бы ей ответил, да горло первый раз в жизни не сработало. Захлопнул дверь перед ее носом, вытерся и вышел в коридор. А она и говорит:
— Не бойся! Мама все постарается сделать. Она опытный врач.
Как раз и мама из комнаты деда вышла с какими-то бумажками в руке.
— Обед у вас есть?
У нас селедка была, колбаса и пельмени.
— Найдем чего-нибудь.
— Уж эти мужчины! До чего беспомощные!.. Катюша, аптека и обед за тобой. Вот рецепты.
— А телеграмму? — спросил я, и опять в глазах у меня защипало.
— Дедушка не хочет. И в больницу отказывается… Подождем денек.
В тот день я швейцаром был: то и дело открывал и закрывал дверь. Сестра с уколами прибегала. Катюша в аптеку сходила, в магазин. А после уроков Бун заявился. Мы с ним на кухне обедали. Катюша на стол подавала. И деда она накормила. Без нее бы он обязательно встал. Не знаю, как она сумела накормить его с ложечки.
Какая-то она удивительная! Я раньше и не замечал. Все у ней само делается. И квартира чистая стала, и обед горячий из трех блюд. Дед даже приободрился.
Собрались мы около дивана. Глаз у деда все дергается. Голос хоть и повеселее, а все же слабый. Шутит:
— Молодцы, гвардейцы!.. На помощь к окруженному пробиваетесь…
А мне и жалко его, и обидно, что он такое про себя говорит. Попасть в окружение — это у деда самое последнее дело, вроде как бы полный конец.
— Никто, — говорю, — тебя и не окружал!
— Нет, Санька… Чего уж тут скрывать… Сплоховал твой дед. В штрафники списать его надо.
— Штрафники тоже хорошо дрались! — сказал Бун. — Я читал: они отчаянные были!
Катюша на часы посмотрела, бутылку взяла и ложку.
— Пора лекарство принимать.
Дед открыл рот и послушно проглотил лекарство, а она и говорит:
— Уж эти мужчины! Все про войну!.. Жить надо и радоваться!
— Жить надо, пока других радуешь, — ответил дед и совсем меня разозлил.
— А ты, — говорю, — не радуешь, что ли? А про елку забыл? И… и вообще!..
Я бы много мог вспомнить хорошего про деда, но неудобно как-то. Да и не любит он, когда его хвалят. Но на этот раз он принял похвалу и посмотрел на елку. Она в углу стояла, в ведре с водой. Не с простой! Дед рецепт один знает. Он в воду мелу натолок, желатину посыпал и еще чего-то. И елка была совсем живая, как несрубленная, даже еще пушистей. Улыбнулся дед елке и спрашивает:
— А что, Санька… Не очень я тебе досаждал?
— Да ты что? — возмутился я.
— А по-честному? Ведь бывало?
— Ну, бывало! — говорю. — Редко… Когда ты про приказ или про долг толкуешь.
— А чем это плохо? — нахмурился дед.
Бун полез выручать меня.
— У нас не любят говорить про это.
— У кого — у вас?
— Ну, у нас… у молодых… Мы сами хотим все проверить… Чтоб не вслепую… Не по приказу, а от себя… Без всякого долга. Свободно.
— Ревизоры! — дед усмехнулся и хрипло вздохнул. — Долг им не нравится!.. А мы в него самое святое вложили: души наши, опыт, веру! От чего вы освободиться-то хотите?
Буну бы смолчать, а он, хоть и не нарочно, уколол деда:
— Вера, душа — эти слова, дедушка, старые, из библии.
Губы у деда дрогнули, но Катюша не дала ему говорить — ладошкой рот прикрыла.
— Дедушка! Дорогой! Не волнуйтесь! Все мальчишки отвр-р-ра-тительные! С ними и здоровому трудно разговаривать!
Я ждал, что дед сейчас рассвирепеет. Шутка сказать — рот ему зажали! А он ничего, стерпел. Еще раз вздохнул и отвернулся от нас. Мы на цепочках вышли из комнаты. В кухне я погрозил Буну кулаком.
— Молчишь, молчишь, да как ляпнешь!
И Катюша сердито на него посмотрела — тоже хотела выругать. А он и без того переживает, что обидел деда.
— Ладно! — говорю. — Идите домой! С моим дедом уметь надо…
Выпроводил я их и вернулся к нему. Он лежит, на елку смотрит, а сам ни елки, ни комнаты не видит. Далеко смотрит, назад, в прошлое: может — в войну, а может, и еще куда-нибудь дальше. Присел я рядом и думаю, что бы такое сказать, чтобы ему приятно стало.
— Дедуля! — говорю. — Никто, это самое, проверять тебя и не собирается. Болтовня одна!
— А вы проверьте! Проверьте! — прохрипел дед. — Ваши внуки вас проверять начнут… А ихние — их… Кто же, Санька, вперед пойдет?..
Последняя медаль
Я проснулся оттого, что кто-то сел на мою кровать. Открыл глаза — дед. Руками за спинку кровати держится и дышит, как загнанный. Устал, пока до меня добирался. Поругать бы его — зачем с дивана слез, но у меня язык присох от жалости. Обнял я его за плечи и тихонько на свою подушку опустил.
— Позвал бы, — говорю, — если что надо. Я чутко сплю. Может, «неотложку» вызвать?
Дед немножко отдышался.
— «Неотложку» не надо… Просчитался я, Санька… Не дотяну, а они обидятся…
— Кто они-то? И за что?
— За то, что не дождался… Не попрощался с ними…
Уткнулся я в подушку и заревел, а дед руку мне на голову положил и дрыгающий палец, как дятел, в затылок мне поклевывает.
— Не надо, Санька… Пора, знать, пришла… Не теряй времени… Выполняй задание!.. Садись на телефон — отстукай телеграмму… Но не очень такую, а… спокойную.
Вытер я слезы.
— Есть, — говорю, — дедушка! Есть выполнять задание. А ты лежи на моей кровати и больше не вставай! Не рыпайся!
Ну и он мне в ответ по-военному:
— Есть, Санька, лежать и не рыпаться… Отрыпался!
Продиктовал я телеграмму по телефону, чайник на газ поставил, дал деду лекарство. Вижу — очень ему трудно и лежать, и дышать. А вид у него какой-то виноватый.
— Вот и я, — говорит, — свой долг нарушил.
— Брось, дедушка! Чего ты зря на себя наговариваешь!
— Не зря… Долг стариков — никому не мешать… Столько канители наделал! А еще сколько будет…
И правда: весь следующий день шумный был. С утра опять сестра пришла, шприц кипятила. Потом — Катюшина мама. Увидела, что дед на мою кровать перебрался, головой покачала. Послушала его и ушла очень недовольная. Днем, после уроков, Бун, Катюша и Васька Лобов к нам заглянули. Только Васька недолго был. Пошептался с Катюшей на кухне и удрал.
Часов в пять — снова звонок. Входят два солидных дяди. Врачи — специалисты по сердцу. Проводил я их к деду и спрашиваю у Катюши:
— Твоя мама прислала?
— Это консилиум, — пояснила она. — И еще кое-что оч-чаровательное будет! Дедушке приятное… Ему сейчас приятное — лучше всяких лекарств.
Махнул я рукой.
— Ты меня не успокаивай!..
Врачи долго у деда сидели и такое вынесли решение: перевозить его в больницу пока нельзя, а все остальное, что Катюшина мама прописала, все правильно и ничего нового применять не надо.
Не успел я дверь закрыть за этим консилиумом, как опять звонок. На этот раз — офицер из райвоенкомата. И тоже — к деду. Это, наверно, Васькина работа! Недаром они с Катюшей на кухне шушукались. Васькин отец в военкомате служит.
Офицер встал перед дедом по стойке смирно и отчеканил:
— Товарищ полный кавалер ордена Славы! Разрешите вас поздравить с награждением медалью в честь приближающегося пятидесятилетия вооруженных сил!
Дед встрепенулся, губы у него задрожали, в глазах — радость и слезы. Воздуху в грудь набрал — сейчас рявкнет! Но не рявкнул.
— Служу, — прошептал, — Советскому… Союзу…
Офицер положил на одеяло удостоверение и новенькую медаль, пожелал деду скорей поправляться и откозырял.
Лежит дед и медаль перед носом держит. Световой зайчик от медали по его лицу прыгает. От этого зайчика, что ли, праздничный какой-то стал дед. И больной, и дышит тяжело, а праздничный.
— Спасибо! — говорит. — Не забыли старого солдата…
Тут я еще раз про Катюшу и Ваську подумал. Молодцы, все-таки! Сообразили, как моего деда порадовать. Может, теперь он на поправку пойдет! И отец Васькин молодец! Нарочного с наградой прислал. На это тоже не каждый способен!..
Под вечер дед задремал. Я выпроводил Катюшу с Буном, взял классные тетради, которые они мне оставили, но голова никак не работает.
Читаю и не понимаю, что они там на уроках без меня проходили. Плюнул я на это дело и пошел взглянуть на деда. Глаза закрыты. Дышит быстро-быстро. Медаль на тумбочке поблескивает. Вдруг дед и говорит:
— Достань, Санька, чистую скатерть… Стол накрой… Бутылку с водкой… ту… граненую из холодильника выставь… Едут.
Я подумал — бредит. А он спрашивает:
— Слышишь?
— Слышу, дедушка.
— Шевелись.
— Кто едет-то?
— Эх ты! Недотепа!
— Ты про пап-с-мамой? — догадался я. — Рано еще! Завтра, наверно…
— Сегодня!
И так он это уверенно сказал, что и я поверил. Побежал на кухню, а он опять меня зовет.
— Не на кухне, — говорит, — а в столовой накрой… Чтоб торжественно… И на меня не забудь — тарелку…
Мне стало полегче: кто умирает, тот про тарелку не думает. Посвистываю от радости и из кухни в столовую бегаю: посуду расставляю, закуски, водку, для пельменей воду кипячу. Бегал, бегал и остановился в коридоре, смотрю на входную дверь. Откуда дед взял, что они сегодня приедут? Может, не сегодня! Может, дня через два! Ведь они, и правда, не на прогулке, не в туристской поездке, а на работе. Не отпустят — и все! А он ждет! Уверен! Если не приедут, то плохо будет!
Больше я не свистел. И посуда скользкая какая-то стала. Раскокошил одну рюмку. Только осколки в мусоропровод отправил, слышу — кто-то ключ в замок вставляет. А кто, кроме своих, с ключом придет! Бегу к двери… Они! Мама поцеловала меня:
— Что случилось?
Папа поцеловал:
— Как отец?
— Плохо, — говорю. — Сердце…
Мы втроем к нему подошли. Увидел дед, заулыбался.
— Порядок, — говорит, — в снайперском взводе… Дождался!.. Лица кислые не строить!.. Вызвал, чтобы медальку обмыть… Стол готов… И я рюмочку опрокину…
— Пить тебе не дам, — сказал папа. — И сами не будем. Поправишься, тогда банкет закатим на весь дом!
— Не спорь! — строго говорит дед и дрожащей рукой медаль показывает.
— Нельзя тебе, отец!
Тут дед свое и выдал — скомандовал:
— Кру-гом!
Да так громко, что папа, как солдат, повернулся на сто восемьдесят и даже каблуками щелкнул. А дед снова командует:
— Кру-гом!
Папа еще сто восемьдесят крутанул и стоит лицом к деду. Руки по швам.
— То-то! — говорит дед. — А теперь помоги к столу дойти.
Папа закутал его в одеяло и на руках в столовую отнес. Усадил в мягкое кресло на колесиках, подкатил к столу — на самое почетное место, где дед всегда в праздники сидит.
— Папаша! — это мама так деда зовет. — Я ваших любимых груздей привезла. Смотрите, какие ядреные! Так и хрустят!
Дед подцепил вилкой грибок и велел наливать водку. Хотел сам взять рюмку, но очень уж рука дрожала.
— Поднеси-ка, Санька!
Я поднял рюмку.
— Ну! — вздохнул дед. — Живите мирно и счастливо!.. Давай, Санька!
Выпил он рюмку водки из моих рук, сжевал гриб, похвалил засол и говорит:
— Эвакуируйте меня на диван… Хватит.
Уложили мы деда, лекарство дали, хотели посидеть у дивана, но он отослал нас.
— Устал, — говорит, — не мешайте… И дверь закройте.
Поужинали мы втроем. Я рассказал все. Полный отчет.
— Завтра в медицинскую академию позвоню. Посоветуюсь, — сказала мама. — А ночью я сама подежурю.
— До четырех, — согласился папа. — А в четыре меня разбудишь.
Но не вышел этот номер. Я и папа легли спать, а мама осталась в столовой, чтобы поближе к деду быть. Полчаса не прошло. Зовет ее дед, а мы с папой слышим.
— Не дури! — говорит. — Не мешай… Чтоб света я твоего не видел! И в темноте не вздумай сидеть… Ложись… Наклонись — поцелую… Спокойной ночи.
С дедом не поспоришь. Только хуже ему будет. Легла она. А утром уже не было деда. Умер ночью. Никого не потревожил.
Эх ты, дед — дедушка дедуля!
Вы никогда не хоронили родного деда? Нет?.. И не советую. По опыту знаю… Самое страшное — это свое бессилие. Не человек, а слабак! Такой слабак, что ничего для деда сделать не можешь. Он лежит в гробу, а ты стоишь. И все! И хоть разбейся!.. Да я бы сейчас за каждый его год по пять своих лет отдал! Но хоть всю жизнь отдай, а у него ни одной секунды не прибавится, у него и глаз ни разочка не моргнет…
Срезал я самые хорошие ветки с елки и деду — в гроб. А сам реву и никого не стесняюсь. Может, он надорвался, когда елку тащил?.. Задание мое выполнял…
Бун тоже плачет. Ему кажется, что и он виноват. Дед тогда обиделся на него.
И все почему-то как провинившиеся: и пап-с-мамой, и Катюшина мама… Живые, наверно, всегда виноваты перед мертвыми. Недоделали, значит, что-то, недоглядели, не поняли! Вот бы трибунал созвать, про который дед говорил. Пусть бы разобрались и всыпали мне, если виноват…
Но трибунала не было. И траура на улицах — тоже. Мороз был и солнце. И народу порядочно. Впереди Васька Лобов шел. В руках — подушечка, а на ней — четыре ордена деда. Бун нес пять медалей. А когда гроб в могилу опускали, над кладбищем пролетел самолет и оставил за собой в небе длинную белую полосу…
Эх, дед — дедушка — дедуля!.. Кто мне теперь про долг скажет?..
Шинель
Целую неделю со мной нянчились, как с больным. Мальчишки во всем мне уступали. Васька Лобов ни с того ни с сего подарил девять потрясающих африканских марок. А учителя не вызывали меня на уроках. Потом постепенно все вошло в норму, только комната деда пустовала и внутри у меня еще долго посасывало, как от голода.
Вот что значит родной!.. Интересно, чужих бывает так жалко? Наверно, бывает…
Взять хотя бы Буна. Он как родной мне. Я уж не говорю про Буна и Катюшу. У них между собой еще роднее получается. Смешно даже!..
Сидим мы на уроке седьмого марта, накануне праздника. Урок вроде политинформации был — про Международный женский день. У стола поет наша Галина Аркадьевна. Не поет, конечно, — говорит. Это мы между собой считаем, что поет: очень уж похоже. Она как на сцене в самодеятельности: плечиками поводит, прическу поправляет и льет-льет, заливается. Даже глаза иногда закатывает. Но не помогает. Скажу честно: плохо мы ее слушаем, потому что гулкая она какая-то, из чужих слов сделанная. В блокнот заглянет и такой речитативчик выдает, что самый прилежный пионер глохнет и ничего не слышит.
А Бун что-то строчит. Напишет, зачеркнет и опять строчит. Неужели, думаю, про 8 Марта? Посмотрел — нет, записка. Кому бы это? Он никогда писулек по классу не пускает, а тут так старается, что забылся совсем.
Между нами секретов нету. И я не подглядывал, а смотрел с полным правом и прочитал записку. Он ее Катюше писал. Слово в слово я не запомнил, а смысл такой: если б на всей земле она одна была, а все бы остальные — мужчины, то и тогда стоило бы праздновать Женский день.
— Правильно! — шепчу я Буну.
Он как проснулся. Переспрашивает:
— Верно — правильно?
— Конечно, — говорю, — верно. Если б всего одна-единственная на всей земле! Тут и спорить нечего! Одна — на несколько миллиардов! Редчайшее явление природы! Да ее бы на руках носили, как богиню крылатую!
— Точно! — говорит Бун: — На руках!
Он даже не почувствовал, что я пошутил немножко. Сложил записку, послал на первую парту, и оба мы в Катюшин затылок уставились. Не знаю, что видел он, а я заметил, как у нее уши и шея вспыхнули. Она нагнулась к парте и щеки ладонями зажала, точно у ней голова закружилась.