— Что это, — спрашиваю, — за мемка?
— Это, — говорит Бун, — блатное что-нибудь или сокращенное… Какой-нибудь мебельно-мыльный комбинат.
— А репетушка?
— Репетиция, наверно.
— Что же он — в драмкружке занимается? Не верится что-то.
— Не знаю, — говорит Бун.
Античастицы
Сбор в субботу был назначен на три часа. Мы успели сбегать домой, поели и в три собрались у школы — все: и девчонки, и мальчишки.
На уроках труда наш класс приготовил к весне много скворечников. В День птиц мы их развешивали в парке на деревьях, но осталось штук пятнадцать. Некуда их было повесить. В тот день все школы в парк пришли и все со скворечниками. Деревьев не хватило. Каждый тополек с боем брали. Пришлось унести часть скворечников обратно в школу. Не на фонари же электрические их вывешивать!
Разобрали мы скворечники, построились. И пошла наша колонна по улице. Прохожие смотрят, улыбаются. Любят взрослые, когда мы вот так, строем, идем куда-нибудь. А тут не куда-нибудь, а сразу видно куда: птичкам дома несем! Взрослые забыли, что День птиц уже прошел. А кто вспомнил, тот думает: может, второй День птиц по радио объявили или даже третий.
Идем и никаких разговорчиков в строю, потому что все роли уже распределены и каждый свое место знает. Васька — впереди, мы с Буном — в первой четверке, дорогу ему показываем.
Без четверти пять подошли к дому того парня.
— Вольно! — командует Васька. — Не расходиться! Тур — на пост!
Я побежал на лестницу, а весь отряд остался в строю напротив дверей. Задание у меня такое: предупредить наших, когда парень из квартиры выйдет. Он должен выйти — сам сказал, что у него в пять часов репетушка какая-то.
Вышел он без пяти пять, не успел до третьего этажа спуститься, а я уже Ваську предупредил. Отряд к двери вплотную придвинулся. Парень распахнул дверь, увидел нас и остановился на пороге. А дверь на крепкой пружине была. Она как трахнет его в спину, так он и влетел в середину нашей колонны и завяз, точно каблук в горячем асфальте.
Сначала он ничего не понял. Думал, что все это случайно произошло. Дернулся в одну сторону, в другую, чтобы из колонны выбраться. Но Васька — стратег настоящий. Все предусмотрел. Он в середину колонны поставил наших «лбов» — самых длинных и здоровенных мальчишек из школьной сборной по баскетболу. Они почти с того парня ростом. И куда он ни двинется — везде «лоб» стоит, не пускает. Бить его не били. Ни разу не стукнули. Держали со всех сторон — кто за штаны, кто за куртку. А в руки сунули скворечник.
— Пойдешь с нами! — сказал ему Васька и скомандовал отряду: — Шагом марш!
— Куда? — растерянно завопил парень. — Куда?.. Не хочу!.. Мне по делу! Я опоздаю!
Но его подтолкнули, и он пошел. И скворечник несет — осторожно, как сапер ржавую гранату с запалом. И все еще ничего не понимает. А понял он, когда меня заметил. Заметил и испугался по-настоящему. Даже скворечник выронил. Я поднял и опять ему в руки сунул:
— Держи крепче!
Вы бы на его лицо в ту минуту взглянули! Оно уж не пустое было, а все из страха слепленное. И не смотрит он на меня, а прямо языком подметку лижет. И голосок — липкий, медовый.
— Слушай! — говорит мне. — Дружище! Куда меня? За что? Я же пошутил тогда!
— Мы тоже, — говорю, — шутим. Хоронить тебя будем под свист. Могила готова, дружище!
Он как дернется! Но ребята наши не зевали — остановили и под ручки взяли. Мы как раз по перекрестку шли под зеленым светом. Слева будка стеклянная с милиционером. Парень как заорет свинячьим голосом:
— Товарищ милиционер! Дяденька!
Милиционер головой за стеклом завертел, забеспокоился. Прохожие оглядываться стали.
— Песню! — командует Васька.
Девчонки сразу же запели: «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше…»
И весь отряд подхватил. Парень орет, а мы поем, и никто его не слышит. Спокойно перекресток миновали.
Я и говорю:
— Ты же сам себе госбезопасность! Чего орешь?
А парень чуть не плачет. Канючит слезливым голосом:
— Отпусти-и-ите!
— Не съедим — отпустим! — говорит Бун. — Только не сразу!
— Разговорчики!.. Шире шаг! — командует Васька.
Так мы и подошли к нашей школе, но не спереди, а сзади, где физкультурный зал пристраивают. Суббота — рабочих не было. Высятся кирпичные стены. Двери еще не навешены, и рамы не вставлены.
Вошли мы в будущий зал. Там груда досок лежала. Парня в угол поставили, а сами расселись вокруг на досках. Он стоит, трясется и, как треснутая пластинка, твердит одно и то же:
— Отпусти-и-те!..
— Прекрати трясучку! — говорит Васька. — Бить не будем! Ты на сборе отряда! Мы тебя сейчас спрашивать начнем, а ты отвечай! Не станешь — отведем в милицию.
Парень, наверно, думал, что мы ему здесь темную устроим — исколотим до полусмерти и досками прикроем. Но увидел, что бить его не собираются, и осмелел.
— А за что, — спрашивает, — в милицию?
— За почтовые ящики, за пальто, которое у Сысоевой испортили! — сказал Васька.
— Это и не я!
— А кто?
Быстро же этот парень очухался! Даже улыбнулся — показал редкие зубы. И голос у него опять поленивел:
— Есть одна компаха!
— Ты у них за главного?
— А что?
— Ничего… Ты только объясни, зачем жгли ящики и пальто чернилами облили? — спросил Васька.
— Волю, — отвечает, — воспитываем!
— Это как же? — удивился Бун.
Парень опять показал свои зубы и смотрит на нас, как на муравьев.
— А так! Что запрещено, то мы и делаем! Свободу пощупать хотим!
— Ты бы, — крикнул я, — свой ящик сжег и пальто свое испортил!
— Что я — чокнутый!
— Тогда, давай, я тебе это сделаю!
Он и на меня, как на муравья… Нет, хуже — как на амебу посмотрел.
— Побоишься. Ты же кролик!
Меня, как в катапульте, подбросило. А Васька спрашивает:
— Почему у Сысоевой, а не у другого кого? Что она вам сделала?
Когда я вскочил, парень снова струхнул и потому ответил Ваське нормально:
— Ничего она не сделала… Просто так…
— Как это так? Ни за что?
— Ни за что.
— Совсем-совсем ни за что?
— Совсем. Волю воспитываем… И воротник у нее красивый был.
Я даже не сразу понял. Очень уж все бессмысленно. Чепуха полная, которая до нормального человека дойти не может.
— Вы что, с другой галактики? — спрашивает Васька.
Парень нашелся. Ловко отрезал:
— Мы — из антимира!
Ах ты, думаю, остряк-самоучка!
— Эй! — кричу. — Античастица заторможенная! А что такое мемка?
— К-какая м-мемка?
— Нечего заикаться!.. Та самая — вчерашняя!
Соображал парень быстро и умел выкручиваться.
— Вчерашняя? — переспрашивает. — Подслушали?.. Не мемка, а немка — учительница… У нас в школе немецкий учат.
— Ты что же — в драмкружке занимаешься? — спрашивает Бун.
Парень оскалился в улыбке.
— А что — заметно?
— Что за репетушка? — кричу я, а сам весь как на иголках. Так бы и ударил по этим редким зубам.
Ловок был парень, ничего не скажешь! Обвел нас, как слепых. Но это мы потом узнали, а здесь, в физкультурном зале, поверили ему.
— Да, — говорит, — репетиция. В драмкружке. На немецком языке. Не запрещено. А если и запрещено, то я плюю на это дело. Я человек свободный!
— Дурак ты, а не свободный! — выругался я. — Вот мы — свободные!
Он на меня уставился опять как на амебу.
— Ты?.. А выругаться при директоре школы можешь?
— Могу! Только не хочу и никогда не захочу!
— Кролик! — повторил он сквозь зубы с форсом.
Но больше он не форсил, потому что Васька перешел к самому главному — стали обсуждать, что будем делать с этим парнем. Баскетболисты руки разминать начали. Он сразу свою пластинку треснутую вспомнил — заныл:
— Отпустите! Я же все сказал!
— Надо его в милицию! — предложил Борька Шилов.
— Отпустите! Вы же обещали!
Я увидел метлу у стены. Взял и вытащил из нее одну хворостину, ж-жикнул по воздуху и говорю:
— А что, если попросить девчонок отвернуться, снять с него ремень и — штук двадцать горяченьких?
— Отпустите! Не буду! Никогда не буду!
— Чего не будешь? — спрашивает Васька.
— Ничего не буду.
— Трудный случай! — говорит Васька. — Есть у меня предложение, но это для твоих подпевал, а для тебя лично ничего выдумать не могу!
Предложение у Васьки было такое: поджигатели должны отправить два денежных перевода. Три рубля — в наше почтовое отделение за сгоревший ящик. Пять рублей — Сысоевой за пальто.
— Согласен! — обрадовался парень. — Хоть сейчас!
Васька поскоблил ямку на подбородке.
— Ну, а с тобой-то что?
— В милицию! — снова крикнул Борька Шилов.
Кто-то из девчонок поддержал его. Заспорили, а парень воспользовался этим — потихоньку к выходу подался. Но наши баскетболисты не прозевали — блокировали дверь. Парень согнулся пополам, голову вперед и — на таран. Хотел с боем пробиться. И началась свалка! Сильный он, а главное — никаких задержек у него нету. Мы, как полуинтеллигенты, осторожненько его обрабатываем, чтоб ни руку, ни палец не вывихнуть, даже чтоб одежонку ему не порвать. А он вовсю — и руками, и ногами, и зубами работает, как в американской борьбе, в которой все приемы разрешены. Но ничего, поладили мы с ним. Подняли на воздух вниз головой и встряхнули, чтоб не дрался.
— Приемы самбо изучаете? — спросил кто-то от дверей.
Вы, конечно, догадались, кто это. И спросил он с той же добродушной усмешкой, с какой про марафонский заплыв у нас спрашивал, когда мы с Буном в яме плавали. Арнольд Викторович — наш физкультурник пришел, чтобы посмотреть, как строительство зала продвигается.
Неожиданно получилось. Мы замерли, а парень висит вниз головой, как в невесомости. Молчит тоже.
— Осторожно! — предупредил Арнольд Викторович. — Приземляться лучше всего на ноги.
Мы перевернули парня и поставили. Чуть его ноги до земли дотронулись — в них точно мотор включился. До окна было метров пять. Он их — в два прыжка! Потом — вверх!
Но Арнольд Викторович успел схватить его за штанину.
— Брумель настоящий!.. Что тут у вас происходит?
Но объяснять было некогда. Парень вырвался, схватил длинную рейку и, как рехнувшийся, завертел ею над головой.
— Убью-у-у!
Сначала он на нас бросился. Рейка ж-жих, ж-жих и бах — прямо Борьке Шилову по плечу, а с плеча соскользнула и еще по щеке ударила.
Борька зажал лицо руками.
— Стой! — кричит парню Арнольд Викторович. — Брось палку!
Но где там! Я ж говорил: у него ни одной задержки нету. Тупая ярость. Он с рейкой — на нашего физкультурника! Но не на того напал. Самбо все-таки вещь! Рейка полетела в один угол, парень — в другой.
Арнольд Викторович подбежал к Борьке Шилову, и мы вокруг сгрудились. Ничего! Есть царапина на щеке, а вообще-то жив-здоров. Твердит свое:
— В милицию его! В милицию!
А кого в милицию? Обернулись — угол пуст. Видно, приземление было не достаточно жестким. Удрал, пока мы с Борькой возились.
Рассказали мы Арнольду Викторовичу, что у нас произошло, и спросили, как он смотрит: правильно действовали или нет. Он у нас шутник:
— Я не бог! — говорит. — Я всего-навсего учитель. Да и то — по физкультуре, а не по юриспруденции… Я вот сам хочу вас спросить: имел я право швырнуть этого мальчишку?
Мы твердо заявили — имел!
— А я сомневаюсь! — ответил Арнольд Викторович.
Мы еще побродили по будущему залу. Арнольд Викторович показал, где и на каких снарядах заниматься будем. Тут Васька Лобов и спрашивает у физкультурника:
— Арнольд Викторович! А вы про все это расскажете в школе?
— Про что? — удивился он. — Про пионерский сбор?.. Или я ошибся — это был не сбор?
— Сбор! — подтвердил Васька и объявил пионерский сбор закрытым.
А вечером мы у Буна сидели. Он один дома был — жуков в новые ящики перекалывал. Любимое занятие. Но сегодня он делал это без всякого интереса — по привычке. И оба мы про сбор думали. Необычный он. Со стороны — и не сбор совсем. А задуматься заставил. Да еще как!
— Я сегодня, — признался Бун, — про твоего деда вспомнил.
— Про деда?
— Помнишь, он обиделся на меня? Ревизором назвал…
— Ну и что?
— Ты сегодня этого парня античастицей окрестил… Если хочешь знать, я твоему деду тоже каким-то пришельцем из антимира показался!
— Наговариваешь ты на себя!
— Ничего не наговариваю! Кто кричал: «Не по приказу! Без долга! Свободно!»? Я кричал… Вот мы сегодня про свободу слышали. Тот парень свободу пощупать хочет, а я его глаза вижу… Когда нас в яму спихнули… Пустые и страшные… Он свободно мог похоронить нас! Ни с того, ни с сего — так просто, чтобы волю воспитать!
Я тоже вспомнил яму и как тот парень ногой землю мне на голову сбрасывал. Похоронить, конечно, нас бы не похоронили, но поиздевались бы порядочно!
Вообще-то Бун — не оратор. Я его запросто переспорить могу, даже если он и прав. А в тот вечер он сыпал, как диктор из телевидения. И все из-за сбора, из-за той античастицы, которую мы к себе затащили. И еще из-за того, что моего деда вспомнил. Теперь перед ним, конечно, не оправдаешься — поздно. И от этого Буну еще обиднее было, хотя он, по-моему, и не виноват. Ведь почему мы с дедом спорили? Очень уж нас перекормили высокими словами. Надо бы пореже ими пользоваться.
Вспомнили мы Галину Аркадьевну. Она любила, например, повторять: «Сбор макулатуры — долг чести юного патриота!» Смешно!.. Макулатура и есть макулатура. Она нужна — никто не спорит, и собирать ее надо. Но при чем тут патриотизм или честь? Это дело — и все! Да и дело-то так себе, средненькое!
— И знаешь, — говорит Бун, — может, античастицы как раз из-за таких болтунов и появляются.
Я не согласился. Я же не стал таким, хотя дед любил толковать про долг и всякое другое, а мне слушать приходилось, потому что больше некому. Мы же часто вдвоем оставались.
— А ты подумай! — говорит Бун. — Ты пойми разницу! Я тоже только сегодня это понял… Твой дед имел право так говорить. Он от души говорил, а не от языка!..
Загадка
Занятия в понедельник начались загадочно. Первый урок — литература. Вошел Кирилл Петрович, поздоровался. Дошагал до окна. Вернулся к столу и сказал:
— Сегодня — Лев Николаевич Толстой. Вне программы…
Привычки Кирилла Петровича помните? Говорит коротко, отрывисто и весь урок ходит: сто три раза от окна к двери мимо стола. Дошагал он до двери, к столу вернулся и добавил:
— Глубокий и тонкий знаток человеческих чувств и поступков.
У окна — еще фраза:
— Кстати… кто-нибудь из вас задумался в это воскресенье над своим поступком?
Молчим. Интересно и почему-то тревожно.
А от стола — новая фраза:
— Никто?.. Странно! Вероятно, и Толстой может ошибаться.
Задал Кирилл Петрович эту загадку и начал рассказывать о творчестве Льва Толстого. А мы весь день мучились — спорили, гадали, что это за намек такой? Не рассказал ли все-таки Арнольд Викторович о нашем субботнем сборе? Верить в это не хотелось.
На третьей перемене через Катюшу Крылову — она дежурила по классу — сообщили, что меня, Буна, Ваську Лобова и Борьку Шилова после уроков вызывают в кабинет директора на педсовет.
Не знаю, как у других, — у меня екнуло под ложечкой. И Борька Шилов, смотрю, позеленел. Васька — тот ямку свою на подбородке царапает. Бун скис.
Теперь все понятно. И провалился Арнольд Викторович в наших глазах на стометровую глубину.
— Ничего! — бодрится Васька. — На сборе все правильно было!..
Я повеселел. Говорю:
— У нас последний урок — физкультура. Что, если бойкотик ему закатить!
— Я тебе закачу! — пригрозил Васька. — После такой штуковины никому ничего не докажешь. Так верблюдами и останемся!
Но и без бойкота, без всякого сговора мы дали почувствовать физкультурнику наше отношение к нему. Кто совсем с ним не поздоровался, а кто поздоровался, но так, что лучше бы и не здороваться. Я бы, например, не хотел, чтобы со мной так здоровались.