— Ты побывал в Кисловодске? Да, Шатилов? — спросила Анна Аркадьевна.
— Нет, что вы, я никогда там не был!
Мне показалось, что этот мой ответ Анне Аркадьевне чем-то очень не понравился, и я не вымолвил больше ни слова, пока мы не пришли к Анне Аркадьевне домой.
Анна Аркадьевна усадила меня в кресло, а сама села напротив на ручку другого кресла. Потом она взглянула на Виктора и сказала:
— У нас с Володей дела.
Виктор с огорченным лицом отправился в другую комнату. В дверях он остановился и спросил:
— Разговор будет большой?
Я подумал и ответил:
— Длинный.
Тогда Виктор огорчился еще сильнее и закрыл за собой дверь. А я без всякой утайки рассказал все с самого начала: как позвонил Лешке в первый, а потом во второй раз, как сегодня мы пошли к Лешке, чтобы все ему растолковать, а вместо этого его обманули.
Анна Аркадьевна слушала меня очень внимательно. Сначала у нее было такое лицо, как будто я ей отвечаю у доски и она не хочет, чтобы я знал, правильно отвечаю или нет. Но скоро лицо у нее стало такое, какое было на вокзале, когда я с ней поздоровался и сказал, что Владик ждет на площади.
Не знаю почему, но больше всего удивилась Анна Аркадьевна, когда узнала, что Лешка сдал на четверку. Она даже вскрикнула и переспросила:
— На четверку? Не может быть! Но это точно, что он сдал, ты не путаешь?
Я сказал, что знаю наверняка.
— Непонятно! — Анна Аркадьевна перестала вдруг говорить голосом, который был взрослее ее, а начала говорить со мной так, как с Виктором. — Представляешь, я совершенно… ну ни капельки не верила, что Лодкин может выдержать! Как это произошло, трудно представить!..
— Очень просто, — попытался я объяснить, — ваши звонки имели огромное воспитательное значение! То есть… я говорю, что когда я звонил, то… то помогало все-таки, — спохватился я.
Анна Аркадьевна нахмурилась.
— Так, — сказала она. — А чего же ты теперь хотел бы?
Я ответил, что хочу, чтобы Лешка по-прежнему думал, будто ему правда звонила Анна Аркадьевна. Я сказал, что знаю, что я виноват, и прошу, чтобы тайну не открывали не из-за себя, а только из-за Лешки и его матери. И, пока я это говорил, Анна Аркадьевна молчала и смотрела мне прямо в глаза так, что я не мог их опустить, и мне все казалось, что надо еще что-то сказать — важное-важное.
— Если бы Лешка с матерью после этих звонков подумали о вас плохо, — сказал я, — тогда бы обязательно пришлось им все рассказать. А раз они теперь о вас думают даже гораздо лучше, чем раньше, то, по-моему…
И я замолчал, потому что Анна Аркадьевна покраснела так, как никогда при мне не краснел ни один учитель. По-моему, так человек может покраснеть, только если ему станет не по себе.
— Так тебе не хочется говорить с Лодкиным? — спросила Анна Аркадьевна тихо и медленно. — Ладно. Можешь ему ничего не объяснять. Я поговорю с ним сама. — Анна Аркадьевна остановилась. — Я еще не знаю, что расскажу ему, а чего не расскажу. Надо подумать. Но, в общем, я это беру… да, беру на себя. Вот так, Володя. А пока что…
Анна Аркадьевна быстро подошла к телефону, заглянула в книжечку, висевшую возле аппарата на шнурке, и набрала какой-то номер. Я предполагал, что она звонит отцу или матери, и вдруг услышал:
— Пожалуйста, Лешу Лодкина!
Было интересно, какая у них получится беседа, но почему-то мне стало немного не по себе, и я решил уйти.
— До свиданья. Я пойду.
Попрощавшись с Анной Аркадьевной и Виктором, я быстро пошел ко входной двери. Когда я уже отомкнул замок, до меня донеслось:
— Поздравляю тебя, Леша!
Я сбежал по лестнице и пешком отправился домой, по дороге думая о разном.
Владик ко мне с того дня не приходил. Я у него тоже не был.
А Лешка забегал ко мне на днях за какой-то книжкой. Про что говорила с ним Анна Аркадьевна, он не сказал. Во всяком случае, он не обижен на меня — это точно. Иначе он не позвал бы меня на свой день рождения, на который я пойду сегодня вечером.
Сочинение на вольную тему (Из рассказов Володи Шатилова)
I
Иногда я мечтал о несбыточном. В такие минуты я представлял себе, что затевается новая экспедиция на плоту по Тихому океану и меня включают в её состав; что я знакомлюсь с Зиной Комаровой и она приходит ко мне в гости; что я выхожу на сцену зала имени Чайковского и после церемониального жеста президента Всемирной шахматной федерации (нажатием пальца он включает сдвоенные часы, ради чего как раз и прибыл из Стокгольма) усаживаюсь за столик против чемпиона мира; и, наконец, что Рома Анфёров становится моим другом — всякий день мы вдвоём уходим из школы после уроков.
Всё это было равно недостижимо. Почему — будет ясно, даже если я перечислю причины не по порядку.
Я плохо играл в шахматы (пятое место на чемпионате школы).
Зина Комарова была красивейшая молодая артистка из Театра комедии и водевиля (многие считали, что она даже красивее, чем Изольда Извицкая).
Объяснять, из-за чего я не мог бы поплыть на плоту по океану, по-моему, просто излишне.
А вот почему казалось невероятным, что Рома Анфёров станет моим другом, надо рассказать подробно.
Рома Анфёров был комсоргом нашей школы. Как и я, он учился в десятом классе. Он казался мне самым умным и волевым человеком из всех, кого я знал. Я наблюдал за ним влюблённым взглядом «болельщика». Мне постоянно хотелось на него походить: и когда дельно, без общих слов, он выступал на собраниях; и когда с учтивой сдержанностью он кивал при встрече учителям; и когда, чуть прищурясь, он бросал мимолётно-пристальный взгляд на свои часы.
Если б я мог, выступая, выглядеть таким умным, раскланиваясь с учителями, — таким независимым, а глядя на часы, — таким деловитым!..
Но больше всего меня восхищало умение Ромы спокойно спорить, спокойно настаивать и никогда не ронять своего достоинства.
Однажды он вступил в единоборство с самим Евгением Дмитриевичем.
Это произошло перед зимними каникулами, в день, когда старшая пионервожатая, сокрушаясь, сообщила Роме, что для пятиклассников не запаслись вовремя билетами в цирк.
— А что там, в цирке? — спросил он.
— Новое иллюзионное ревю.
Рома сказал:
— Мы в школе можем, пожалуй, показать ребятам отличное «ревю»…
— Каким образом?
— Взять в физкабинете приборы. Перенести в зал. Продемонстрировать пять-шесть опытов. Для тех, кто не знает физики, это будет, ручаюсь, выглядеть весьма загадочно. А под конец можно пятиклассникам сказать, что разгадки всех тайн они узнают на будущий год, когда начнут изучать физику.
— Здо?рово, но…
— И ребята с большим нетерпением, чем до того, станут ждать будущего года! — заключил Рома.
— Здорово, но… не обойтись ведь без Евгения Дмитриевича, — опасливо заметила вожатая.
— Само собой.
Евгений Дмитриевич преподавал у нас физику. Он отлично знал свой предмет, но был на редкость раздражителен и резок. Некоторые разговаривали с ним очень предупредительно и кротко, но это не помогало. Отчего он может «взорваться», никто заранее не знал, но всё-таки ему старались не перечить.
Рома заговорил с ним на заседании комитета комсомола, куда вызвали ребят, получивших в последнее время двойки. Больше всего было двоек по физике. Некоторым Евгений Дмитриевич поставил двойки справедливо, некоторым — под настроение (среди вторых был я). Но всё мы одинаково обещали подтянуться.
Когда с этим было покончено, Рома коротко рассказал Евгению Дмитриевичу о своей затее. В то время как он говорил, Евгений Дмитриевич смотрел в сторону. Рома, сидевший за столом учителя, смотрел прямо перед собой. Взгляды их ни разу не скрестились. Тем не менее с первой же Роминой фразы между ними начался поединок. Все почувствовали это гораздо раньше, чем изо рта Евгения Дмитриевича вылетело и разорвалось, как маленькая граната, слово «вздор».
Затем с короткими интервалами раздалось ещё два взрыва:
— Абсурд!.. Ерунда!..
И после этого грозно, однако уже вполне членораздельно, Евгений Дмитриевич произнёс:
— Не намерен тратить время попусту!
Рома не изменился в лице. В продолжение канонады он оставался невозмутимым и неподвижным, как Ботвинник в цейтноте. При последних словах Евгения Дмитриевича он поправил очки и сказал:
— Ответ ваш производит, не скрою, весьма неблагоприятное впечатление. Впрочем, вы вправе располагать своим временем как угодно.
— На кого… неблагоприятное впечатление? — спросил Евгений Дмитриевич, слегка изменив тон.
— На комитет. И — предвижу — на актив.
Не глядя больше на нашего физика, Рома предложил членам комитета перейти к следующему вопросу.
Евгений Дмитриевич направился к двери. На пороге он задержался.
— Если общее мнение сложится… по этому поводу, я не откажусь ещё раз подумать о вашей затее, Анфёров.
— Что ж, это несколько обнадёживает, — спокойно заметил Рома ему вслед.
Как внушительно это прозвучало! Как захотелось мне при первом удобном случае сказать какому-нибудь недоброму человеку, что он производит на меня «неблагоприятное впечатление», увидеть его растерянность и сухо заметить, что это меня «несколько обнадёживает»!
Казалось, я узнал магические слова, которыми отныне всегда смогу защититься от любой грубости.
С того дня я мечтал о дружбе с Ромой даже чаще, чем о знакомстве с Зиной Комаровой или шахматном матче с чемпионом мира.
Но что же мешало мне на самом деле подружиться с Ромой? Почему я лишь мечтал о дружбе с ним?
Рому уважали все, но близких друзей у него не было. Двое или трое ребят, с которыми он в прошлом близко дружил, а потом перестал, говорили, что он предъявляет к дружбе такие высокие требования, которых просто невозможно выдержать. Бывшие друзья очень жалели, что дружба с ним позади, но уверяли, что тут ничего нельзя было поделать.
Слушая их, я всякий раз про себя думал, что уж я-то сумел бы сохранить Ромину дружбу! Я выдержал бы самые высокие требования. Но, уверенный, что сберёг бы дружбу, я вовсе не надеялся её приобрести. Мне казалось, что Ромино превосходство надо мной слишком велико.
К тому же я не славился и особой активностью. Напротив, в докладе Ромы на отчётно-выборном комсомольском собрании, в разделе, начинавшемся словами «Вялое участие в работе принимали», моя фамилия стояла сразу после двоеточия.
Чем же я мог быть интересен Роме Анфёрову?..
II
Как-то солнечным мартовским днём я шёл в «Ударник» на кинокартину с участием Зины Комаровой. Был морозец, но на солнечной стороне улицы таяло; прохожие, спасаясь от капели, отступали к самой кромке мокрого тротуара. Я шагал и, глядя на противоположный тротуар, по-зимнему обледенелый, присыпанный песком, думал вперемежку о Зине Комаровой и Роме Анфёрове.
Я не мечтал о них, а мысленно рассуждал: наверно, нет на свете человека, который вспоминал бы о Зине Комаровой чаще, чем я, но странно, именно с таким человеком, то есть со мной, она не знакома. Когда я иду из школы, а она — в свой театр (наша школа и Театр комедии и водевиля стояли на одной улице), мы встречаемся и на узеньком тротуаре оказываемся совсем близко друг от друга. Однако ни разу она на меня не посмотрела. Если б ей сказали: «О вас больше всех людей думает парень, которого вы встречаете по пути в театр возле почтового отделения», она поняла бы, о ком говорят?.. Нет, скорее всего — нет.
Ну неужели оттого, что мы ходим по одной и той же улице, ничего не меняется? Неужели я мог бы жить в другом городе и от этого Зина Комарова не была бы более далека?..
Должно быть, так. Артисты не знают в лицо своих зрителей, а я всего-навсего её зритель — и в кино, и в театре, и… И просто стыдно, что в воскресенье, в час окончания дневного спектакля, я уже два раза делаю одно и то же.
Низкой и длинной, как тоннель, подворотней прохожу во двор дома напротив театра. Отсюда наблюдаю за артистическим подъездом. Появляется Зина Комарова и минуту стоит на пороге, ожидая подругу. А я, наполовину скрытый за домом, одним глазом гляжу на неё в трубу тоннеля, точно в подзорную трубу…
Стыдно… Хоть ничего другого и не придумать. Но как повёл бы себя на моём месте Рома Анфёров?
Это я не успел себе представить. Передо мной, как говорится, «откуда ни возьмись», возник Рома Анфёров. Он вёл под руку пожилую женщину и в то же время нёс на плече массивный чемодан. Сама женщина несла только круглую картонную коробку, в какие пакуют торты и шляпы.
— Привет! — сказал Рома Анфёров, ещё не останавливаясь, но так, что я сразу почувствовал: за этим что-то последует. Действительно, он спросил: — Куда направляешься?
— В «Ударник», на новую картину, — ответил я, от волнения забыв её название.
Впервые Рома завязывал со мною разговор.
— На какую? — спросил он. — Как называется?
— Называется? Очень похоже на старую одну картину… — И название старой картины, мелькнув, ящерицей ускользнуло из моей памяти.
— Ясно! Название новой картины, которое ты забыл, напоминает тебе название старой картины, которое ты тоже забыл, — сказал Рома быстро и весело. — Всё равно я знаю: там Зина Комарова снималась?
— Совершенно верно. Кажется, да, — отвечал я так, точно вспомнил, что мне об этом говорили. Я не хотел открывать Роме Анфёрову, что иду в кино именно ради того, чтобы увидеть Зину Комарову.
— Слушай, ты очень хочешь в кино?.. — спросил он. — Один идёшь?
— Да. Не особенно. А что? Один. — Я не знал, как пойти ему навстречу: мне казалось, он не решается о чём-то попросить.
— Тут такая штука… Вы познакомьтесь… — Мы с Роминой матерью раскланялись. — Я провожаю мать на вокзал. Но через пятнадцать минут… — он бросил мимолётно-пристальный взгляд на часы, — начинается пленум райкома комсомола. С вокзала мне к началу не поспеть. Может быть…
— Может быть, я провожу вас? — перебил я, обращаясь к Роминой матери.
— Просто меня выручишь, — сказал Рома, переставляя чемодан со своего плеча на моё. — А на картину эту сходим с тобой завтра. Я билеты возьму.
До вокзала мы с Роминой мамой доехали на метро. По дороге она несколько раз повторила, что ей очень неудобно меня затруднять, а я неловко ответил, что рад был затрудниться. Едва мы вышли на вокзальную площадь, к нам подошёл носильщик и взял у меня чемодан.
Ромина мама принялась меня благодарить. Я пожелал ей счастливого пути. Носильщик поставил чемодан на тележку. Ромина мама спросила, почему она никогда не видела меня у них дома. Человек, правивший электродрезиной, гружённой мешками с почтой, крикнул нам, чтобы мы посторонились. Носильщик покатил тележку к воротам перрона. По радио сообщили, что начинается посадка на поезд Москва — Киев. В этой суете можно было и не отвечать на вопрос.
А потом носильщик, лавируя между пассажирами, быстрее покатил тележку, и у входа на перрон мы с Роминой мамой простились.
— Приходите к нам в гости! — крикнула она мне вслед.
Домой я возвращался пешком и по дороге думал: как это удивительно получилось — шёл в кино, а вместо этого проводил на вокзал маму Ромы Анфёрова, которую ещё час назад совсем не знал… И завтра иду в кино с самим Ромой Анфёровым! Мог ли я ещё утром предвидеть что-либо подобное?
И я радостно почувствовал вдруг, что впереди ждёт меня ещё не раз и необычайное и непредставимое…
— «Все мечты сбываются, товарищ!..» — запел кто-то возле самого уха, вкрадчиво и настойчиво обнадёживая.
Я поднял голову. Окно второго этажа было настежь распахнуто. На подоконнике стоял проигрыватель. В глубине комнаты звенели бокалы. Мужской голос громко сказал:
— За встречу!
«Должно быть, встретились люди, которые долго этого ждали, — подумалось мне. — Может быть, уже не надеялись увидеться. Но встретились». И чья-то открытая, нараспашку, радость на миг коснулась меня. И явственнее, острее, чем минуту назад, я ощутил тогда, что в жизни всё несбыточное может сбыться…