— Как хочешь, но мне медицина не нравится. Если бы я не решил стать астронавтом, я стал бы Робинзоном. Был бы у меня целый остров, и я построил бы на нем все, что захотел. Даже настоящий зверинец — пусть бы моряки удивлялись, когда приехали бы меня спасать.
Потом Червенка сказал, что и он, пожалуй, тоже хотел бы стать Робинзоном, но только вместе со Шпалой — если бы Шпала согласился быть его Пятницей и сделал бы ему постель.
Вот тогда-то мы и поняли, что Червенка не так уж глуп, а скорее просто хитер.
Но свою шишку он больше нам не показывал.
Когда я был маленьким
Бабку я очень люблю, он молиться всё-таки не хочу. Я ведь выбиваю ей ковры, бегаю за хлебом, в молочную…
Когда я был маленьким, я бабке верил. Да и сейчас верю. Пусть никто не подумает, что моя бабка обманщица или врунья.
Но когда я был совсем маленьким-маленьким и бабка меня клала спать, а я не хотел молиться, то бабка меня пугала. Мол, если вечером не помолиться, так до утра умрешь и господа бога прогневаешь. Она пугала меня, потому что я ленивый. Что же ей оставалось делать?
А я бога боялся, да и умирать мне не хотелось, потому что в постели куда лучше, чем в гробу. Поэтому я молился. Потом она меня пугать совсем перестала, а я все молился и молился. Каждый день, всегда. Иногда я путал молитву, но начинал все сначала, чтобы уж наверняка знать, что помолился как положено.
Но в третьем классе отец пообещал купить мне лыжные ботинки, а сам взял да купил самые обыкновенные. И мне стало очень обидно, потому что Мише купили как раз лыжные. Значит, у него были, а у меня нет.
Вечером я лег в постель и не помолился нарочно. Решил до утра помереть.
Долго я не мог уснуть, все представлял себе, как меня найдут утром мертвым. Отец не пойдет на работу, и мама тоже. Все будут плакать надо мной, и всем будет жалко меня. Зря, мол, не купили ему эти ботинки. Но будет уже поздно, потому что я умру, вот и все.
Я лежал и не засыпал, потому что уже плакал сам над собой. Но молиться все-таки не стал.
Потом я уснул — на вечные времена.
А когда утром проснулся, то очень удивился, что я вовсе не мертвый, а совсем даже живой.
Так я понял, что с этой молитвой дело обстоит совсем не так, а по-другому. С того времени я и не хочу молиться. Знаю — не помогает.
Но бабку я и теперь люблю.
Звёздочки
Когда мы с Мишей шли со сбора звёздочек, мы разговаривали о проблемах воспитания, потому что это нас очень волнует. Мы ведь руководители звездочек и хотим своих малышей по-настоящему воспитывать, как и подобает хорошим пионерам.
— Знаешь что, — сказал Миша, когда мы возвращались с собрания, — мне что-то не правится, что нас эти первоклашки как следует не слушаются. Ты посмотри: мы с ними разговариваем, а они шумят, кричат. Им ведь положено силен, тихо. У меня эти проблемы воспитания просто не выходят из головы.
У меня они тоже не выходили из головы, и поэтому я сказал:
— Самая большая беда в том, что им всего только по шесть лет. Будь им хотя бы по двенадцать, не беда, что они не слушались бы. Зато они умели бы бегать.
Это была сущая правда, и Миша ее признал. На самом деле, если б они умели как следует бегать, можно было бы с ними во что-нибудь и поиграть.
Но потом сказал:
— Ничего не поделаешь! Придется с ними помучиться. Иначе стыд и позор перед всем отрядом.
Я сказал:
— Скорее всего, такие малыши больше слушаются отца с матерью, чем вожатого.
Мы еще долго раздумывали о проблемах воспитания и потом в четверг снова пошли к своим звездочкам. Миша обратился к ним с речью:
— Звездочки, мы о вас много думали и пришли к выводу, что школа для вас как дом родной, а мы для вас все равно что ваши родители. Я вот буду вашим отцом, а Мирек Фасолька — матерью. Не в прямом, конечно, смысле, а так, как будто бы. А это означает, что вы должны теперь нас беспрекословно слушаться, потому что нам придется вас воспитывать.
Один малыш поднял руку и сказал Мише:
— Папа, а сегодня ты сделаешь за меня уроки?
Миша сначала даже растерялся: как на это ответить? Но потом стал объяснять, что все должны готовить свои уроки сами.
Потом мы играли, как дома.
Но когда мы шли домой, я все-таки выразил свои сомнения, гожусь ли я на самом деле малышам в матери. Ведь, когда мы вышли на улицу, они мне все так и отсалютовали:
— Честь труду, мамочка!
Все прохожие обернулись, а увидев, что мама — это я, все засмеялись. И Миша тоже засмеялся. Ему легко смеяться — он ведь только папа.
Потом мы с Мишей поругались.
Но потом все-таки снова помирились, потому что мы товарищи.
В следующий четверг мы опять держали перед звездочками речь и сказали им, что школа — это все-таки не дом родной и мы им все-таки не родители. Школа это школа, и все тут. А мы для них все равно как учителя.
— Сколько будет шесть и шесть? — спросил Миша.
— Десять, товарищ учитель, — ответил малыш. Ничего не поделаешь, у него всего-навсего было десять пальцев.
Когда мы это поняли, то начали ребятишек учить чистописанию. Но мы не знали, что они проходят только «и», и научили их писать «р».
Из этого впоследствии приключилась целая беда. Учительница увидела у них в тетрадке «р» и очень рассердилась. А когда она стала за это упрекать нас, все ребятишки расплакались: что же с нами теперь будет?
И мы поняли, что малыши куда лучше всяких взрослых, хотя им всего и по шесть лет.
Вернувшись из школы домой, мы вспоминали об этом до самого вечера и потом еще всю неделю рисовали для них картинки. Каждому малышу — по картинке. Мальчикам — волков, а девочкам — овечек, чтобы не испугались. Потом мы их раскрашивали: овечек — в зеленый цвет, потому что они едят траву, а волков — в черный, потому что они едят людей.
В четверг мы ребятишкам свои картинки раздали, и были очень счастливы.
Один малыш, тот, что получил волка, то есть мальчик, сказал:
— Я попрошу маму сделать мне для этой прекрасной чёрной автомашины рамочку.
Я громко рассмеялся, потому что волков рисовал Миша. Но потом пришла очередь смеяться Мише, потому что ребята моих овец приняли за салат.
Мы, правда, объяснять им ничего не стали, потому что картинки им все равно понравились.
Потом мы играли и пели. Нам было хорошо и весело.
Наши звездочки — самые хорошие на свете, и мы не променяли бы своих малышей ни на каких двенадцатилетних.
Но воспитывать все-таки дело тяжелое.
В ракете на Луну
Сегодня мне в школе не повезло. Опять я не знал ботанику, потому что вчера мы с Мишей до поздней ночи размышляли, что будет, когда нас запустят на Луну. А теперь у меня и в дневнике отмечено — конечно, не разговоры о Луне, а вызов по ботанике.
Когда кончились уроки, мне что-то не захотелось домой, и мы с Мишей стали прогуливаться около дома. Наша собака все время лаяла, и на небе показался месяц.
— Я думаю, — сказал Миша, — мы и собаку можем взять в ракету. Пусть и она посмотрит, что там на Луне. И сторожить она будет, когда мы отправимся на разведку. А то еще кто-нибудь испортит нам ракету.
Я обрадовался, что Миша и об этом позаботился! А то как бы мы вернулись назад, если бы на Луне запропастилась какая-нибудь деталь мотора?
Мы твердо договорились взять Буру с собой. Завтра же начнем ее учить. Ничего, что весит она девять килограммов, это ведь только на земле! В космосе никто ничего не весит: ни ребята, ни собаки. Так что вес — это дело десятое. Окончательно договорившись между собой, мы заперли Буру в будку, чтобы она привыкала к воздухонепроницаемой кабине.
Мы ведь тоже привыкаем к герметической кабине и каждый день сидим взаперти в мучном ларе у Юранов на чердаке. Сначала мы выдерживали только по десять минут: и потому, что трудно было дышать, и потому, что воздух был перенасыщен мучной пылью. Я уж хотел было обтереть ларь мокрой тряпкой, но Миша сказал, чтобы я этого не делал: мука у нас будет вместо космической пыли. Там, в космосе, ее полным-полно, и мы должны быть ко всему готовы.
Сейчас мы уже люди тренированные и можем выдержать в воздухонепроницаемой кабине целый час.
— Скажи маме, — сказал Миша, — чтобы она установили для тебя строгий режим приема пищи, ты должен приобрести навык. Есть не больше трех раз в день. С едой в ракете придется поскромнее, там ведь никаких ни бакалей, ни гастрономов.
Это я понимал. Действительно, придется, видимо, есть поскромнее и поменьше, но и радости от этого было мало. И еще больше я опечалился, когда Миша сказал, что есть там мы будем одни консервы, а я ведь больше всего люблю галушки.
— Не бойся, — побеспокоился обо мне Миша, — я уже изобрел для тебя способ, как сварить галушки без плиты. Мы возьмем с собой стеклышко, поймаем на него солнечный луч и зажжем костер, когда нам только захочется. И даже сало сможем себе поджарить. У нас дома есть треножник и маленький котелок, а ты захватишь с собой кочергу, и мы сделаем из нее вертел. Я возьму охотничью батарейку, чтобы нам по месяцу ходить, пусть даже он станет тоненький, как роглик. Тогда ведь будет потемнее, и, не будь у нас батарейки, придется сидеть, не сходя с места, иначе опасно.
— Я думаю, — сказал еще Миша, — что мы прошли уже полный курс подготовки. Завтра напишем в «Геофизический год» и сделаем официальную заявку на следующий полет.
И я считал, что мы уже готовы. Только я не знал еще адреса, куда писать. Но Миша смеялся и сказал:
— Как же ты не знаешь? Адрес один: Советский Союз. Уже все почтальоны знают, откуда полетит ракета.
Договорились мы завтра отослать заявление с точным указанием всех наших размеров, чтобы нам успели сшить и скафандры и свинцовые ботинки. А для Буры? Для нее ведь тоже, наверно, нужны ботинки. Если у нее не будет ботинок, то ей придётся так и летать и летать, как ангелу, потому что на Луне ведь нет земного притяжения. Как бы переполошил всех этот чёрный ангел!
Потом мы подумали: есть на Луне люди или все-таки нет? А если есть, учат ли они там тоже ботанику? Миша сказал:
— Есть или нет на Луне люди — этого еще ученые как следует не установили, но ботаники там наверняка нет, потому что, я читал, на Луне нет растительности.
Для меня это была большая радость, что на Луне нет растительности.
А Миша сказал:
— Даже если бы там даже и была ботаника, все равно ведь нас не вызовут: мы будем в классе новенькие. А если вдруг всё-таки вызовут, мы скажем, что нам этого еще не задавали… — И еще сказал: — А дневники мы, пожалуй, оставим на нашей планете.
Сенсация
Вчера я заглянул в календарь и увидел, что пошел одиннадцатый месяц — ноябрь. И вот вспомнил я, что с нами случилось в ноябре, но только в прошлом году.
— Знаешь что? — сказал я Мише, когда мы шли однажды, год назад, домой из школы. — Вот уже два дня, как я ломаю себе голову, что бы такое нам послать Гене в Омск.
— Видишь, — упрекнул меня Миша, — какой ты! Я ведь тоже эти два дня ломаю себе голову. И если б ты еще тогда признался, то мы могли бы это делать вместе.
Так мы начали ломать себе голову вместе и выдумали наконец сенсацию. Собственно, иначе и быть не могло, потому что шел уже Месяц чехословацко-советской дружбы, и эту сенсацию пора было послать Гене, чтобы он знал, что мы о нем думаем.
Мы решили послать ему такой подарок, который ни где нельзя было купить! Ведь он еще никому не требовался. Пока, правда, никому еще не требовался. Но нам он должен был потребоваться в самом скором времени, когда мы полетим на Луну или на другие близкие планеты.
Короче говоря, мы для Гены придумали сделать космический скафандр, правда, не самый настоящий, а только на одну голову. Самое главное — голова, поэтому мы и начали с головы. А Гена — это тот самый мальчик, который хочет быть капитаном атомного ледокола, и мы с ним переписываемся. Но мы хотим, чтобы он стал все-таки астронавтом, как и мы. Раз уж мы с ним товарищи на земле, то должны оставаться товарищами и в небе.
Этот скафандр задал нам много работы. Миша достал у своего дяди целлулоид и разные редкие металлы. А потом мы все это целую неделю монтировали у Юранов на чердаке. Что необходимо было приварить, мы приваривали на уроке труда.
Когда наконец скафандр был готов, мы даже ахнули — до чего же он красив. Красивее, чем можно было предположить! Такой ни за какие деньги не купишь! Наверху — антенна. Запаян так крепко, что в нем нельзя даже дышать! Хорошо это или плохо? Мы решили, что хорошо по крайней мере, не надышишься космической пылью. Ведь если ею надышаться, то могут запылиться все легкие и начнешь кашлять во вселенной тишине, и еще приобретешь, пожалуй, обратную скорость!
Нам даже было немного жаль относить этот скафандр на почту. И если б мы его делали не для Гены, то никогда бы так и не отнесли! Но мы скафандр все-таки послали!
С нетерпением дожидались мы ответа от Гены, понравился ли ему наш подарок. И вот пришло от него письмо:
«Дорогие друзья!
Ваш подарок меня очень обрадовал. Вы хотя и не пишете, для каких целей он предназначен, но я думаю, что это усовершенствованный чугунок для быстрой варки без крышки. Для меня лично он представляет особую прелесть, потому что у него нет ушек и, наоборот, внизу припаяна палка. Когда я буду на ледоколе, то смогу этот чугунок втыкать в вечную мерзлоту и варить себе борщ под полярным небом. А особенно хорошо то, что через его прозрачные стенки все видно, и я смогу наблюдать, как во время варки в борще подскакивают куски тюленьего мяса. Крышку же я куплю себе у нас в Омске, не беспокойтесь. Благодарю вас, дорогие друзья, всегда ваш Гена».
Прочитали мы с Мишей это письмо и поначалу испугались. Ведь произошла страшная ошибка! Но потом Миша решил, что раз уж Гена не хочет быть астронавтом, то ему космический скафандр и не нужен. И слава богу, если он может послужить ему полярным усовершенствованным чугунком.
А потом мы заглянули в учебник, что же, собственно, такое представляет собой чугунок для ускоренной варки. И по картинке уже сделали для Гены крышку. У нас еще оставались редкие металлы, а ему бы пришлось зря тратить деньги.
Все это с нами случилось в прошлом ноябре. В этом году мы придумали уже другую сенсацию. Но теперь мы будем умнее: напишем Гене, что это такое и как надо употреблять.
Заочное обучение
В понедельник сразу же на первом уроке учитель устроил нам контрольную работу, потому что Миша Юран сидел, закрыв лицо руками, и думал, а учителю показалось, что он спит. Вот, говорит, напишите-ка контрольную, сразу проснетесь.
Начали мы писать. А когда учитель оборачивался к нам спиной, мы оглядывались на Канториса, потому что он всегда гримасничает, потихоньку подскакивает и высовывает язык. В результате контрольную писать бывает веселее.
Мы оглянулись раз, оглянулись два, но увидели, что Канторис почему то не подскакивает и не высовывает язык. Тогда мы сразу поняли, что его вообще нет в школе. И действительно, не было. И он не пришел не только в понедельник, но и во вторник.
В среду наша учительница попросила меня занести Канторису домашние задания.
У Канторисов мне открыл сам Канторис, но сразу же выбежал в коридор и шепнул мне:
— Только тихо! Ничего не говори! Мама не знает, что я не хожу в школу. И вообще мне ваши задания не нужны, потому что я учусь теперь заочно.
Я, конечно, поспешил уйти, потому что Канторис был очень нервозным.
Мысль о заочном обучении запала ему в голову еще тогда, когда мы с Мишей рассказывали ребятам, что нам не пришлось поиграть у Юранов в настольный футбол, потому, что нельзя было кричать. А кричать нам нельзя было потому, что Мишин отец заочно учился. Тогда еще Канторис сказал:
— Взрослым-то хорошо. Они для себя чего только не придумают! И учатся-то далеко от школы! Только мы, дети, должны мучиться, как рабы.
Целую неделю после этого он еще мучился, но потом все-таки перестал ходить в школу, потому что школа, как видно, действовала ему на нервы.