И вот нижняя половина шара отделилась и стала медленно опускаться вниз, а мотоциклист так и остался ездить вверху. Когда нижняя половина шара опустилась на землю, мотоциклист и девушка вылезли из нее, а первый мотоциклист все ездил и ездил в верхней половине шара. Если бы он остановился, центробежная сила пропала бы — и он упал бы вниз. Теперь для него единственным спасением было все мчаться и мчаться с прежней скоростью. Затаив дыхание мы смотрели на него. Вдруг я подумал: «А что, если мотор испортится или остановится хотя бы на минуту? Скорость сейчас же уменьшится, и мотоцикл со страшной силой вылетит из шара и полетит вниз».
По временам мне казалось, что мотор начинает делать перебои, но все обошлось благополучно. Нижнюю половину шара снова подняли вверх. Мотоциклист замедлил скорость и стал кружиться в нижней половине шара. Круги становились все меньше и меньше. Наконец он остановился, вылез из люка и стал спускаться по лестнице вниз. Тысячи зрителей приветствовали его аплодисментами.
На этом представление кончилось, и было так жалко уходить из цирка, так жалко, что и сказать нельзя. Я решил: когда вырасту, буду каждый день ходить в цирк. Ну если не каждый день, то хотя бы раз в неделю. Мне это никогда не надоест!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На другой день я зашел к Шишкину, чтоб узнать, чем кормить ежа, потому что еж раздумал погружаться в спячку. Ночью он проснулся и принялся бродить по комнате, шуршал какими-то бумажками и никому не давал спать. Когда я пришел, то увидел, что Шишкин лежит на полу посреди комнаты, ноги задрал кверху, а в руках у него чемодан.
— Ты чего на полу валяешься? — спрашиваю я.
— Это я решил сделаться эквилибристом, — говорит он. — Сейчас буду вертеть чемодан ногами.
Он поднял чемодан руками и старался подхватить его ногами, но это ему никак не удавалось.
— Мне бы, — говорит, — его только ногами подхватить. Ну-ка, помоги, возьми чемодан и положи мне на ноги.
Я взял чемодан и положил ему на ноги. Некоторое время он держал его на вытянутых ногах, потом стал потихоньку поворачивать, но тут чемодан соскользнул и полетел на пол.
— Нет, — сказал Шишкин, — так ничего не выйдет! Надо разуться, а то ботинки слишком скользкие.
Он снял ботинки, снова лег на спину и поднял ноги кверху. Я опять положил ему чемодан на ноги.
— Вот теперь, — сказал Костя, — совсем другое дело! Он опять стал пытаться повернуть его ногами, но тут чемодан снова полетел вниз и больно стукнул его по животу.
Шишкин схватился за живот и заохал.
— Ох, ох! — говорит. — Так и убиться можно! Этот чемодан слишком тяжелый. Лучше я что-нибудь другое буду вертеть, полегче.
Стали мы искать что-нибудь другое, полегче. Ничего не нашли. Тогда он снял с дивана подушку, свернул ее, как будто трубку, и обвязал потуже веревкой, словно любительскую колбасу.
— Ну вот, — говорит, — подушка мягкая, если и упадет, то не ударит больно,
Он снова лег на пол, и я положил ему эту «колбасу» на ноги. Он опять попробовал ее вертеть, но у него все равно ничего не вышло.
— Нет, — сказал он, — лучше я сначала буду учиться ловить ее ногами, как тот эквилибрист в цирке. Ты бросай ее издали, а я буду подхватывать на ноги.
Я взял подушку, отошел в сторону — и как брошу! Подушка полетела, но не попала ему на ноги, а попала по голове.
— Ах ты, растяпа! — закричал Шишкин. — Не видишь, куда бросаешь? На ноги надо бросать!
Тогда я взял подушку и бросил ему на ноги. Костя задрыгал ногами, но все-таки не смог ее удержать. Так я бросал подушку раз двадцать, и ему удалось один раз ее подхватить ногами и удержать.
— Видал? — закричал он. — Прямо как у настоящего циркача получилось!
Я тоже решил попробовать, лег на спину и стал ловить подушку ногами. Только мне ни разу не удалось ее поймать. Наконец я выбился из сил. Спина у меня болела, будто на мне кто-нибудь верхом ездил.
— Ну ладно, — говорит Шишкин, — на сегодня упражнений с подушкой довольно. Давай упражняться со стульями.
Он сел на стул и стал постепенно наклонять его назад, чтоб он стоял только на двух задних ножках. Вот он наклонял его, наклонял, наконец стул опрокинулся, Шишкин полетел на пол и больно ушибся. Тогда я стал пробовать, не получится ли что-нибудь у меня. Но у меня получилось то же самое: я полетел вместе со стулом на пол и набил на затылке шишку.
— Нам еще, видно, рано такие упражнения делать, — сказал Костя. — Давай лучше учиться жонглировать.
— Чем же мы будем жонглировать?
— А тарелками, как жонглеры в цирке. Он полез в шкаф и достал две тарелки.
— Вот, — говорит, — ты бросай мне, а я тебе. Как только я брошу свою тарелку, ты сейчас же бросай свою мне, а мою лови, а я твою буду ловить.
— Постой, — говорю, — мы ведь сразу разобьем тарелки, и ничего не выйдет.
— Это правда, — говорит он. — Давай вот что: будем сначала одной тарелкой жонглировать. Когда научимся как следует одну ловить, начнем двумя, потом тремя, потом четырьмя, и так у нас пойдет, как у настоящих жонглеров.
Мы стали швырять одну тарелку и сейчас же ее разбили. Потом взяли другую и тоже разбили.
— Нет, это не годится, — сказал Шишкин. — Так мы перебьем всю посуду, и ничего не выйдет. Надо достать что-нибудь железное.
Он разыскал на кухне небольшой эмалированный тазик. Мы стали жонглировать этим тазиком, но нечаянно попали в окно. Еще хорошо, что мы совсем не высадили стекло — на нем только получилась трещина.
— Вот так неприятность! — говорит Костя. — Надо что-нибудь придумать.
— Может быть, заклеить трещину бумагой? — предложил я.
— Нет, так еще хуже будет. Давай вот что: вынем в коридоре стекло и вставим сюда, а это стекло вставим в коридоре. Там никто не заметит, что оно с трещиной.
Мы отковыряли от окна замазку и стали вытаскивать стекло с трещиной. Трещина увеличилась, и стекло распалось на две части.
— Ничего, — говорит Шишкин. — В коридоре может быть стекло из двух половинок,
Потом мы пошли и вынули стекло из окна в коридоре, но это стекло оказалось немного больше и не влезало в оконную раму в комнате.
— Надо его подрезать, — сказал Шишкин. — Не знаешь, у кого-нибудь из ребят есть алмаз? Я говорю:
— У Васи Ерохина есть, кажется. Пошли мы к Васе Ерохину, взяли у него алмаз, вернулись обратно и стали искать стекло, ко его нигде не было.
— Ну вот, — ворчал Шишкин, — теперь стекло потерялось!
Тут он наступил на стекло, которое лежало на полу. Стекло так и затрещало.
— Это какой же дурак стекло положил на пол? — закричал Шишкин.
— Кто же его положил? Ты же и положил, — говорю я.
— А разве не ты?
— Нет, — говорю, — я к нему не прикасался. Не нужно тебе было его на пол класть, потому что на полу оно не видно и на него легко наступить.
— Чего ж ты мне этого не сказал сразу?
— Я и не сообразил тогда.
— Вот из-за твоей несообразительности мне теперь от мамы нагоняй будет! Что теперь делать? Стекло разбилось на пять кусков. Лучше мы его склеим и вставим обратно в коридор, а сюда вставим то, что было, — все-таки меньше кусков получится.
Мы начали вставлять стекло из кусков в коридоре, но куски не держались. Мы пробовали их склеивать, но было холодно, и клей не застывал. Тогда мы бросили это и стали вставлять стекло в комнате из двух кусков, но Шишкин уронил один кусок на пол, и он разбился вдребезги. Как раз в это время вернулась с работы мать, Шишкин стал ей рассказывать, что тут у нас случилось.
— Ты прямо хуже маленького! — сказала мать. — Тебя страшно одного оставлять дома! Того и гляди, чего-нибудь натворишь!
— Я вставлю, вот увидишь, — говорил Шишкин. — Я все из кусочков сделаю.
— Еще чего не хватало! Из кусочков! Придется позвать стекольщика. А это еще что за осколки?
— Я тарелку разбил, — ответил Шишкин.
— О-о-о! — только сказала мама. Она закрыла глаза и приложила обе руки к вискам, будто у нее заболела вдруг голова.
— Убери это сейчас же — и марш заниматься! Уроки небось и не думал учить! — закричала она.
Мы с Костей собрали с полу осколки и отнесли их в мусорный ящик.
— У тебя мама все-таки добрая, — сказал я Косте. — Если бы я такого натворил дома, то разговору было бы на целый день.
— Не беспокойся, еще разговор будет. Вот подожди, скоро придет тетя Зина, она мне намылит голову. Еще и тебе попадет.
Я не стал дожидаться прихода тети Зины и поскорее ушел домой.
На другой день я встретил Шишкина на улице утром, и он сказал, что не пойдет в школу, а пойдет в амбулаторию, потому что ему кажется, будто он болен. Я пошел в школу, и, когда
Ольга Николаевна спросила, почему нет Шишкина, я сказал, что он сегодня, наверно, не придет, так как я его встретил на улице и он сказал, что идет в амбулаторию.
— Проведай его после школы, — сказала Ольга Николаевна.
В этот день у нас был диктант. После школы я сделал сначала уроки, а потом пошел к Шишкину. Его мама уже вернулась с работы. Шишкин увидел меня и стал делать какие-то знаки: прижимать палец к губам, мотать головой. Я понял, что мне нужно о чем-то молчать, и вышел с ним в коридор.
— Ты не говори маме, что я не был сегодня в школе, — сказал он.
— А почему ты не был? Что тебе в амбулатории сказали?
— Ничего не сказали.
— Почему?
— Да там врач какой-то бездушный. Я ему говорю, что я болен, а он говорит: «Нет, ты здоров». Я говорю: «Я сегодня так чихал, что у меня чуть голова не оторвалась», а он говорит: «Почихаешь и перестанешь».
— А может, ты и на самом деле не был болен?
— Да, ну конечно, не был.
— Зачем же в амбулаторию пошел?
— Ну, я утром сказал маме, что болен, а она говорит:
«Если болен, то иди в амбулаторию, а я больше не буду тебе в школу записок писать, ты и так много пропустил».
— Зачем же ты сказал маме, что болен, если вовсе не болен?
— Ну как ты не понимаешь? Ведь Ольга Николаевна сказала, что сегодня будет диктант. Чего же я пойду? Очень мне интересно опять получить двойку!
— Что же ты теперь будешь делать? Ведь завтра Ольга Николаевна спросит, почему ты не пришел в школу.
— Не знаю, что и делать! Я, наверно, и завтра не пойду в школу, а если Ольга Николаевна спросит, то скажи, что я заболел.
— Слушай, — говорю я, — это ведь глупо. Лучше ты признайся маме и попроси, чтоб она написала записку.
— Ну уж не знаю… Мама сказала, что больше не будет писать никаких записок, чтоб я не приучался прогуливать.
— Что же, — говорю я, — если такой случай вышел. Ты и завтра не пойдешь и послезавтра — что же это получится? Скажи маме, она поймет.
— Ну ладно, я скажу, если смелости хватит.
На следующий день Шишкин снова не пришел в школу, и я понял, что у него не хватило смелости признаться маме.
Ольга Николаевна спросила меня о Шишкине, я сказал, что он болен, а когда она спросила, чем он болен, я придумал, что у него грипп.
Вот как по милости Шишкина я сделался обманщиком. Но не мог же я наябедничать на него, если он просил никому не говорить!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После занятий я зашел к Шишкину и рассказал, что мне пришлось из-за него Ольге Николаевне соврать, а он стал рассказывать, как бродил целое утро по городу, вместо того чтоб пойти в школу, потому что побоялся признаться маме, а без записки тоже не мог явиться в школу.
— Что же ты будешь делать? — спрашиваю я. — Ты и сегодня не скажешь маме?
— Не знаю. Я вот что думаю: лучше я в цирк поступлю.
— Как — в цирк? — удивился я.
— Ну, поступлю в цирк и буду артистом.
— Что же ты будешь делать в цирке?
— Ну, что… Что и все артисты делают. Выучу Лобзика считать и буду с ним выступать, как та артистка.
— А вдруг тебя не возьмут?
— Возьмут.
— А как же со школой?
— В школу совсем не буду ходить. Только ты, пожалуйста, не выдавай меня Ольге Николаевне, будь другом!
— Так мама ведь все равно в конце концов узнает, что ты в школу не ходишь.
— Ну пока она не узнает, а потом, когда я поступлю В цирк, я сам ей скажу, и все будет в порядке.
— А вдруг тебе не удастся выучить Лобзика?
— Удастся. Почему не удастся? Вот мы сейчас попробуем. Лобзик! — закричал он.
Лобзик подбежал и принялся юлить вокруг. Шишкин достал из буфета сахарницу и сказал:
— Сейчас, Лобзик, ты будешь учиться считать. Если будешь считать хорошо, получишь сахару. Будешь плохо считать — ничего не получишь.
Лобзик увидел сахарницу и облизнулся.
— Погоди облизываться. Облизываться будешь потом. Шишкин вынул из сахарницы десять кусков сахару и сказал:
— Будем сначала учиться считать до десяти, а потом и дальше пойдем. Вот у меня десять кусков сахару. Смотри, я буду считать, а ты постарайся запомнить.
Он начал выкладывать перед Лобзиком на табурет куски сахару и громко считал: «Один, два, три…» И так до десяти.
— Вот видишь, всего десять кусков. Понял? Лобзик завилял хвостом и потянулся к сахару. Костя щелкнул его по носу и сказал:
— Научись сначала считать, а потом тянись к сахару! Я говорю:
— Как же он может научиться сразу до десяти? Этому и ребят не сразу учат.
— Тогда, может, научить его сначала до пяти или до трех?
— Конечно, — говорю, — до трех ему будет легче.
— Ну, давай тогда сначала до двух, — говорит Костя — Ему тогда совсем легко будет.
Он убрал со скамейки весь сахар и оставил только два кусочка.
— Смотри, Лобзик, сейчас здесь только два куска — один, два, вот видишь? Если я заберу один, то останется один. Если положу обратно, то опять будет два. Ну, отвечай, сколько здесь сахару?
Лобзик привстал, помахал хвостом, потом сел на задние лапы и облизнулся.
— Как же ты хочешь, чтоб он ответил? — сказал я. — Кажется, он у нас еще не выучился говорить по-человечески.
— Зачем по-человечески? Пусть говорит по-собачьи, как та собака в цирке. Гау! Гау! Понимаешь, Лобзик, «гау-гау» — значит «два». Ну, говори «гау-гау»!
Лобзик молча поглядывал то на меня, то на Шишкина.
— Ну, чего же ты молчишь? — сказал Шишкин. — Может быть, не хочешь сахару?
Вместо ответа Лобзик снова потянулся к сахару.
— Нельзя! — закричал Шишкин строго. Лобзик в испуге попятился и принялся молча облизываться.
— Ну, говори «гау-гау»! Говори «гау-гау»! — приставали мы к нему оба.
— Не понимает! — воскликнул с досадой Шишкин. — Надо его как-нибудь раззадорить. Слушай, сейчас я буду дрессировать тебя, а он пусть смотрит и учится.
— Как это ты будешь дрессировать меня? — удивился я.
— Очень просто. Ты становись на четвереньки и лай по-собачьи. Он посмотрит на тебя и выучится.
Я опустился рядом с Лобзиком на четвереньки.
— Ну-ка, отвечай: сколько здесь сахару? — спросил меня Шишкин.
— Гау! Гау! — ответил я громко.
— Молодец! — похвалил меня Шишкин и сунул мне в рот кусок сахару.
Я принялся грызть сахар и нарочно громко хрустел, чтоб Лобзику стало завидно. А Лобзик с завистью смотрел на меня, и у него даже потекли слюнки.
— Ну, смотри, Лобзик, теперь здесь остался один кусок сахару. Гау — один. Понимаешь? Ну, отвечай: сколько здесь сахару?
Лобзик нетерпеливо фыркнул, зажмурился и стал стучать по полу хвостом.
— Ну отвечай, отвечай! — твердил Шишкин.
Но Лобзик никак не мог догадаться, что ему нужно лаять.
— Эх ты, бестолковый! — сказал ему Шишкин и снова обратился ко мне: — Ну, отвечай ты!