— По-моему, твоя мама.
— Мамуля, — сказала она так нежно, что острое чувство зависти вновь проникло мне прямо в сердце. Если б она сказала Таким голосом «Алик», я отдал бы всё самое дорогое: новый велосипед (двухколёсный!), и шариковую ручку, и бильярд с металлическими шариками!
Она продолжала:
— Нет, не из города… Мы ещё здесь, на даче. Опоздали на электричку. Всё хорошо. Ты не волнуйся. Я буду часов в одиннадцать. Попроси, пожалуйста, Анну Петровну, чтобы не уходила. Чтобы ещё посидела с тобой… дождалась меня, если может. Попросишь? Честное слово? Нет, всё хорошо! Сейчас мы на даче. Нет, не на улице. Ты не волнуйся. Просто опоздали на электричку. Целую тебя!
«Уж этого-то мне никогда не услышать!» — с плохо скрываемой грустью подумал я.
И вдруг она сказала:
— Спасибо, Алик!
— Не стоит. Пожалуйста… — ответил я и громко закашлялся, чтоб не услышали, как заколотилось в груди моё сердце.
Я вновь поднял трубку и протянул её Мироновой: я уступал место женщинам!
— Сколько минут можно разговаривать? — спросила Миронова.
— Сколько хочешь. Ты же не в автомате.
— Разве не ясно? — задал вопрос Покойник.
— Что? — спросила Миронова.
— Разве не ясно, что и другие родители тоже волнуются? И что поэтому не надо затягивать? Разве не ясно?..
Он заговорил в своей излюбленной форме. Миронова быстро набрала номер. Я, как детектив, постарался представить себе весь её разговор полностью, угадывая и то, что ей отвечали.
— Валентин Николаевич! — закричала Миронова.
— Ты говоришь…
— Издалека! — закричала Миронова.
— Очень плохо…
— Слышно! — крикнула она. — Это потому, что я нахожусь за городом.
— Тебе нужно…
— Маму! Или папу. Или брата. Или сестру.
Я понял, что Миронова любит подсказывать не только учителям, но и соседям по квартире. Всем, кто старше её. И главнее!
Потом подошёл брат, потому что Миронова назвала его по имени.
— Передай маме, Михаил, что я приеду в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут. Потому что мы опоздали на электричку. Повтори всё это слово в слово!
— Ты приедешь в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут, — повторил брат Михаил. — Потому что ты опоздала на электричку.
— Не я опоздала, а мы. Мы все опоздали! — строго поправила Миронова. — Повтори ещё раз.
Он повторил. На этот раз без ошибок, потому что она повесила трубку. Не сказала ни «целую», ни «до свидания», а просто повесила.
Я понял, что Миронова умеет не только подчиняться, но и приказывать. Тем, кто моложе её. В том, что брат был моложе, я почти не сомневался, хотя она и называла его Михаилом. И всё же, чтобы проверить свою догадку, спросил:
— Это младший твой брат?
— Он моложе на один год и семь месяцев, — ответила Миронова.
Острая наблюдательность и на этот раз не обманула меня.
Как только Миронова отошла от аппарата, Покойник, не дожидаясь моего приглашения, сам бросился к телефону.
Но его номер был занят.
— Разве нельзя было в другое время? Разве можно так долго? — ворчал Покойник. И неожиданно заорал: — Мамочка, это я! Телефон был так долго занят… Ты звонила дежурному? Какому? Ах, по городу? В больницу? И в морг?!
Его мама волновалась так, будто Покойник умер.
Потом Покойник зачем-то сообщил, что мы на даче одни, то есть без взрослых. Тут уж голос его мамы стал так ясно слышен, будто она была не в городе, а на соседней даче. Покойник объяснил:
— Нет, мы не сами… Нам Нинель разрешила!
— Зачем? Зачем ты это сказал?! — Я дёрнул его за рукав.
Но было уже поздно. Мама кричала, что она родила Покойника не для того, чтоб его потерять. Или что-то похожее.
Я вновь, как опытный детектив, мысленно представил себе весь разговор.
— Как ваша учительница могла это сделать? Ведь мы же её предупреждали! — кричала мама.
— Когда предупреждали?.. — удивился Покойник.
И я ещё раз понял, насколько лучше, если на родительское собрание идут не родители, а идёт старший брат: Покойник не знал никаких подробностей.
— Ну, уж это последняя капля! — кричала мама, будто с соседней дачи. Но всех слов не было слышно, и мне приходилось догадываться.
— Как это последняя? В каком смысле? — продолжал удивляться Покойник.
Я понял, что его мама была среди тех, которые нападали на нашу Нинель.
Глеб пригнулся так низко, как не пригибался ещё никогда.
— Иди! Твоя очередь! — сказал я с плохо скрываемой злостью.
— Я потом… После тебя… Я могу после…
— Ещё бы: у тебя дома ведь никто не волнуется! Ты, конечно, заранее предупредил. Уж ты-то знал…
Никто из ребят нас не понял. Но мы хорошо поняли друг друга: Глеб заранее знал, что мы поздно вернёмся. Он сделал для этого всё, что мог. И конечно, ещё утром предупредил, чтоб его не ждали.
— О Нинель Фёдоровне ты не подумал? — тихо, немного притушив свой справедливый гнев, спросил я. И угрожающе, но шёпотом, чтоб другие не слышали, добавил: — Скоро я выясню всё. Все мотивы! Зачем тебе было нужно?.. А? Потом объяснишь! А теперь звони. Как ни в чём не бывало! Иначе все догадаются раньше времени.
Он колебался.
— Звони, будто и у тебя дома волнуются!
Он подчинился.
— Мы тут… Я поздно… В одиннадцать… — сообщал он то, что его папа, сын писателя Гл. Бородаева, и раньше прекрасно знал.
Я издали обдавал Глеба холодной струёй презрения. Но так, чтоб эта струя не попала случайно в других, то есть чтоб мой взгляд не перехватили и не догадались о чём-нибудь прежде, чем я закончу расследование.
Потом я узнал адрес Принца, записал его и набрал номер своего телефона.
Он тоже долго был занят.
«Может быть, тоже звонят в морг? — подумал я. — Или Костя разговаривает со своими приятелями? А точнее сказать, с приятельницами…» Телефон был занят минут пятнадцать, не менее. Но и не более, потому что я проверил по часам, которые были на руке у Наташи. У меня тоже были часы, но я старался как можно чаще обращаться к её маленьким часикам. Брал Наташину руку, подносил к самым глазам. Это были незабываемые минуты!
Номер был занят, а я радостно улыбался. Все смотрели на меня с удивлением.
— Если так долго, значит, это наверняка Костя, — стал объяснять я. — Мой брат! Именно он должен сбегать к родителям Принца. Хорошо, что он дома!
Наконец я высказал Косте свою просьбу.
— А Нинель Фёдоровна с вами? — спросил он таким тоном, каким обычно не спрашивают об учителях. — И она тоже просит меня?
— Да! — Я солгал. Но ради высокой цели!
— Тогда я сделаю это немедленно. Передай ей приветик! И сообщи, что я буду ходить на все родительские собрания. Пусть почаще их созывает. Салют! Я мчусь к родителям Круглова!..
Круглов — это была фамилия Принца.
Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что у всех стало хорошее настроение: мы уже не волновались за наших родителей, потому что они уже не волновались за нас.
Моя мама не была так тяжело больна, как Наташина. Но я часто думал о здоровье мамы и папы. Однажды я услышал по радио, что долголетие часто как бы получают в наследство от родителей, от бабушек и дедушек. Одним словом, от предков. Это меня очень обрадовало: мои бабушки и дедушки — все четверо! — были бодры и здоровы. Значит, их дети, то есть мама и папа, тоже должны были прожить очень долго!
Один дедушка был даже до того здоров, что лет десять назад развёлся с бабушкой, которая тогда ещё не была бабушкой в полном смысле этого слова, и потому тоже смогла выйти замуж второй раз. Теперь иногда дедушка (по маминой линии) приходил к нам в гости, как говорили, «с молодой женой», а бабушка (тоже по маминой линии) приходила со своим «молодым мужем», который был старше её лет на пятнадцать. Мы всегда встречали их очень гостеприимно. Единственное, за чем приходилось следить, — это за тем, чтобы бабушка с мужем и дедушка с женой не приходили в один и тот же день, то есть, как говорил Костя, «чтобы не сталкивались». Я поинтересовался однажды прабабушками и прадедушками, — оказалось, что они тоже жили на свете долго. Теперь оставалось мечтать только о том, чтобы врач, выступавший по радио, был прав: я очень надеялся на наследственность! Я очень хотел, чтобы мама и папа всегда были здоровы…
Ещё я слышал о том, что дети переносят любые болезни гораздо легче, чем взрослые люди. И когда мама или папа заболевали, я огорчался из-за того, что болезни внутри семьи нельзя распределять по своему усмотрению: я бы с удовольствием принимал на себя их гриппы, ангины, спазмы сосудов. И даже камни, которые где-то откладывались у папы, я бы, не задумываясь, взял и «отложил» где-нибудь у себя.
Я знал, что у взрослых от волнения повышается давление, сосуды сжимаются и происходит ещё много такого, чего со мной никогда не случалось. В общем, мы вовремя позвонили!
Все смотрели на меня так, будто хотели вслед за Наташей сказать: «Алик, спасибо!..»
И хотя все наши родители были уже успокоены, мне показалось, что телефон мы использовали не до конца.
— Давайте позвоним кому-нибудь из ребят? — предложил я.
Начали с Парамонова. Это был человек лет двенадцати с половиной, не более. Восторженность была его яркой особенностью. Он мог сделать слона не только из мухи, но даже из комара. Я знал, что, если позвонить Парамонову, он растрезвонит об этом звонке на всю школу.
— Парамонов, — произнёс я в трубку чуть приглушённым, таинственным голосом. — Привет тебе прямо со старой дачи!
— Вы ещё там?
— А где же нам быть?
— Потрясающе! С Нинель Фёдоровной?
— Нет, абсолютно одни.
— Просто не верится!
— Приезжай посмотри!..
— Одни в целой даче?
— Да. Она полностью в нашем распоряжении.
— Потрясающе!
— Мы вернёмся глубокой ночью.
— Не может быть…
— Позвони ко мне домой и проверь у родителей. Или к Покойнику. Уж родители не соврут!
— Почему же так поздно?
— Мы сидели в подвале.
— Долго?
— Четыре с половиной часа. А может быть, больше.
— Потрясающе! Что вы там делали?
— Раскрывали страшную тайну.
— И раскрыли?
— Да, мы раскрыли. Тайну скелета!
— Кого?
— Скелета, скелета… Не удивляйся!
— Настоящий скелет?
— А ты думал — игрушечный?
— Чей?
— Трудно сказать с абсолютной точностью. Мы не были с ним знакомы…
— Вы в той самой даче? Которая описана в повести? Ну, в той, в которой исчез человек!
— Мы тоже могли исчезнуть. Но мы боролись!
— Их было много?
— Один человек.
— Всего один? А вас — целый литературный кружок!
— Если бы ты видел его, ты бы понял… Но мы победили. Теперь он наказан и находится в заточении. Мы посадили его в подвал!
Потом уж мы стали звонить и другим своим одноклассникам.
— Слушайте старую дачу! — говорил я. Или так: — На проводе — старая дача! Мы вернёмся глубокой ночью…
Нам завидовали и поэтому сомневались…
— Наверно, сидите дома?
— Можете проверить у наших родителей. Уж родители не соврут!
Чтобы Наташа не сочла меня в чём-то нескромным, я говорил: «Мы боролись… Мы разгадали… Мы посадили в подвал…» Хотя на самом деле боролся с Племянником я один и я один загнал его в подземелье. «Пусть для своих одноклассников я буду пока безымянным героем, зато для Наташи навсегда останусь скромным и чистым!» Эта мысль меня утешала.
— Разве нам не пора на станцию? — спросил Покойник.
— Пора, мой друг, пора! — со вздохом ответил я: мы ещё не успели обзвонить всех — в нашем классе учились сорок два человека.
Время у нас было, но сомнения меня подгоняли: «А если я снова что-нибудь перепутал? А если электричка придёт раньше, чем полагается?..»
— Бежим! — сказал я. Ходить мы в тот день вообще разучились.
— Но сначала надо выпустить из подвала Племянника, — сказала Наташа.
— Зачем его выпускать?
— Чтобы он там не умер.
— О, как ты добра! — воскликнул я и прижал руки к груди.
— Пусть сидит «за решёткой, в темнице сырой», — сказал Покойник. — Разве он не заслужил наказания?
— По-моему, он своё отсидел, — сказала Наташа. И взглянула на часики.
— Мы сидели гораздо больше, — возразил я. — Хотя ни в чём не были виноваты. Почему же он должен сидеть меньше, чем мы?
Мне не хотелось ей возражать. Выполнять любое её желание — вот что было моей мечтою! «Но как же нам его выпустить? Каким способом? — молча рассуждал я. — Пожалуй, освободить его из подвала ещё трудней, чем загнать туда!»
Мы вышли из комнаты и стояли возле лестницы: она вела прямо к железной двери, которая вела прямо в подвал.
— Он ведь не сам… Это же я, — тихо начал Глеб.
— Молчи! — Грозным шёпотом я закрыл ему рот: не хватало ещё, чтобы он сознался и сам всё раскрыл. Нет, это должен был сделать я, Детектив!
— Наташа права, — сказал добрый Принц Датский. — По-моему, племянник Григорий уже осознал… Сидит тихо.
Как раз в эту минуту из подвала донеслось:
— Откр-рой! Слышишь, парнёк? Сломаю стену! Оторву тебе голову!
— Я готов пожертвовать своей головой! Но она ещё может вам пригодиться: следствие не закончено! — крикнул я, перегнувшись через перила, чтобы Племянник услышал. — Кое-что мне неясно… Следствие будет доведено до конца! До победного! И может быть, я найду смягчающие вину обстоятельства. Так что сидите тихо!
Я взглянул на Глеба. Он пригнулся, и нежная, бархатная кожа его лица покрылась нервными пятнами. Я пощадил Глеба и не стал объяснять, что именно я уже выяснил и что осталось неясным. Кроме того, по всем правилам я не мог его обвинять, не установив мотивов совершённого преступления. А может быть, среди этих мотивов действительно найдутся смягчающие вину обстоятельства? Для Глеба и даже, может быть, для Племянника. Законность! Прежде всего законность!..
— В конце концов, я могу пожертвовать своей головой, — повторил я. — Но одной головы ему будет мало… А вами я рисковать не могу! — и взглянул на Наташу.
— Откр-рой! — орал из подвала Племянник. — Дачу сожгу! Не пожалею себя!
— Вот видите: он себя не хочет жалеть. А вы думаете, что он пожалеет вас. О, как вы доверчивы!
— Что же делать? Время идёт, — сказала Наташа. — Где выход, Алик?
Все повернулись ко мне. И в глазах я прочёл надежду, которую не мог обмануть!
Судьбе было угодно, чтоб именно в ту минуту мой взор проник прямо в комнату, дверь которой была открыта, и упал прямо на бумажку, лежавшую возле телефонного аппарата. На ней (я это запомнил!) были написаны номера милиции, «скорой помощи», пожарной команды и тёти Племянника.
Идея тут же, без промедления, озарила меня!
— Мы позвоним к тёте, она завтра утром приедет и освободит его!
— Вон… На бумажке… — подсказал Глеб.
— Спасибо, — ответил я таким тоном, будто нуждался в его подсказке. Мне вдруг захотелось самому подкинуть Глебу какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Дать ему возможность чем-нибудь искупить… Хотя каждый раз, когда я взглядывал на него, один и тот же вопрос обжигал меня: «Зачем? Зачем он всё это сделал?!»
— До утра держать человека в подвале нельзя, — сказала Наташа.
— Человека нельзя. Но Племянника…
Второй раз в жизни я возражал ей. Это было невыносимо!
— Жестокостью нельзя победить жестокость, — сказала Наташа.
Я был уверен, что эту мысль она обязательно должна записать в тетрадку! Хотя я с этой мыслью и не был согласен. Доброта к противнику — не жестокость ли это? И можно ли, пожалев противника, не наказать при этом себя? Такие сомнения терзали меня и чуть было не растерзали совсем.
Я был уверен, что и мои мысли попадут в общую Наташину тетрадь, когда она наконец станет общей в самом прекрасном смысле этого слова: её и моею!
Может быть, Наташины мысли были благородней моих. Но с благородными мыслями, как я понял в тот день, очень много мороки: очень уж они осложняют жизнь. Позвонили бы тёте — и всё. Так нет же: нельзя держать человека в подвале!
— Освободить должен кто-то один, — сказал я. — А остальные должны перед этим исчезнуть. И в условленном месте ждать того, кто отправится навстречу опасности.
Все подумали, что навстречу опасности непременно отправлюсь я. В глазах друзей я прочёл нетерпеливое ожидание моего подвига. Именно моего! Что ж, я сам их к этому приучил. И вдруг Наташа сказала: