Дмитрий Глуховский
— Снимай штаны, сучонок, — Саид расправил борцовские плечи и, смачно почесавшись, взялся за пряжку своего ремня.
— Ты че? — попятился от него Серега. — Ты че?..
— Будешь моей дочкой, — почти ласково сказал Саид. — Тебе ведь нужен здесь папа, да? Как ты тут без папы, в тайге? Медведи съедят.
— Ты че, Саид? — Серега осип от волнения, от ужаса. — Я пацанам… Я полковнику…
— Ты, сучонок, попробуй, — Саид осклабился, оголил белые волчьи клыки. — Нам ведь с тобой послезавтра на дежурство вместе, на шахту. На неделю. Ты, я и Дауд. А твои пацаны тут останутся. И товарищ полковник тут. А мы Новый год втроем встречать поедем.
— Ты че, Саид, — отчаянно повторил Серега.
— Я с тобой, сучонок, хотел подружиться заранее, — Саид медленно, тягуче сплюнул бурым на бетонный пол. — Лучше мы с тобой туда друзьями бы поехали, — он расстегнул пряжку.
Серега мотнул головой и, коротко размахнувшись, ткнул могучему дагестанцу кулаком в синюю щетинистую щеку: по утрам тот брился, а уже к полудню снова отрастало.
Стукнул неловко, неумело: в Питере жил в самом центре, отец — учитель истории, мать — биологичка; не детство, а инкубатор. Были бы деньги — откупились бы от армии обязательно. Но не наскребли.
Саид даже не пошатнулся. Разом выхватил из портков ремень, небрежным ударом сокрушил щуплого Серегу, обвил его кадыкастую тощую шею черной простроченной кожей. И стал наворачивать ремень на кулак.
— Хана тебе, сучонок, — зашептал он горячо — громче, чем Серега хрипел.
Тут фанерная зеленая дверь, кое-как прикрывающая грязное хлебало солдатского сортира, отлетела в сторону и шваркнулась о стену.
— Магомедов! — сквозь отдающую гашишом дымовую завесу грозно долетело от входа. — Здесь?
— Тут, товарищ майор, — лениво откликнулся Саид. — Так тошно.
— Поди, разговор есть! — майор оставался на пороге и внутрь соваться не собирался.
Саид выпустил задохшегося Серегу из петли, пнул в живот и шепнул:
— Молчи, понял? Что скажешь ему — ночью с братвой тебя повесим. Молчи.
* * *
Вся часть была крашена масляной краской в зеленый по пояс и белый дальше до потолка — в общем, так же выкрашена, как и вся остальная страна. Только в офицерском клубе стены были обшиты вшивой вагонкой, вымазанной морилкой как придется. Ничего, уже уют. В углу на неуместной тут тумбочке с бабскими завитушками — видно, умыкнутой кем-то из дому — стоял убогонький телевизор, купленный у китайцев на рынке или даже обменянный на крепостной солдатский труд на ихних китайских огородах.
Телевизор — окно в далекую Москву — показывал сквозь налетающий снег помех Главный канал. Важные новости все кончились, под завязку итоговой программы передавали что-то из Америки. Америка отсюда была Москвы куда ближе. Потому часть тут и располагалась: до Сан-Франциско из здешних мест было семь минут лету.
Барак Обама выступал перед военнослужащими американской базы в Кандагаре. Военнослужащие были как на подбор — всех цветов радуги, баб и мужиков поровну, откормлены на убой, и у каждого — челюсти как у московской сторожевой.
Рожи лоснятся, форма с иголочки. Суки.
Президент — коричневый, спортивный и лопоухий — все объяснял про национальные интересы, не хотел уходить из Афганистана, и нахваливал героических мужчин и женщин, который с честью несли бремя долга. Мужчины и женщины преданно таращили свои оловянные глаза и рефлекторно жевали.
— Что он это к ним, а, Александр Иваныч? — прикуривая мальборо и разгоняя корявой пятерней сизый дым, застивший Обаму, подозрительно спросил Армен.
— Рождество у них американское было на этой неделе, Газарян, — втянул харкоту полковник. — Приперся поддержать боевой дух. Родина помнит о вас, все дела.
— К нам бы кто приехал, да, товарищ полковник? — выпустил синее облако Газарян.
— Хуйна, — возразил тот.
— Нет, правда! Вот почему у них люди служат как люди, бабки нормальные получают, да еще и президент к ним под Рождество? Спецпаек, небось, привез… — завистливо вздохнул Армен.
В дверь поскреблись.
Полковник не пошевелился: они с коричневым президентом впились друг друга взглядами, и никто не хотел отвести глаза первым. Армен поднялся, одернул рубашку, взялся за ручку.
На пороге стоял сержант Колосов, только что переведенный из другой части. Дохловатый с виду, нелюдимый и тут никому особо не нужный: полчасти — даги, другая половина — сибиряки. А этот — ленинградец. Но упрямый: видно, часто били, да всю дурь так и не выбили. Принципиальных полковник любил: с ними дружить нельзя, а значит, можно гонять в хвост и в гриву. Вот только прислали, а мы его сразу на неделю на шахту упечем. На празднички. Ничего, пусть вякнет.
— Что надо, сержант? — глядя мимо Колосова, спросил Армен.
— Товарищ майор… Мне к товарищу полковнику…
— Докладывайте мне, — нахмурился Газарян.
— Прошу вас… Можно мне в другую смену на дежурство? Мне… Нельзя сейчас ехать. На шахты. Пожалуйста.
— Ааатставить! — рявкнул Армен так, что даже помехи на экране усилились. — Есть разнарядка, есть приказ. Выполняйте!
— Мне… Каюк мне, товарищ майор, если поеду. Там и останусь… У меня с дагами…
Газарян побагровел и надулся, будто чужой кровью.
— Нет никаких дагов, сержант! Все мы — военнослужащие российской армии! Поедете — сработаетесь за неделю!
И, выпихнув сникшего Колосова в коридор, он гневно громыхнул дверью. Вернулся в свой угол, потряс квадратной курчавой башкой, и разжег потухшую сигарету заново. Никакое это, конечно, не мальборо, а самопал китайский. Чаем, небось, набивают, жулики узкоглазые.
— Потерпит, — холодно сказал полковник. — Я тоже первый Новый год в части на шахте встречал. И тоже с абреками. И ничего. Живой.
На экране Барак Обама уже раздавал счастливым и гордым американским военным подарки. А потом вот так вот запросто пошел в их солдатскую столовую гамбургеры жрать.
— Сука черножопая, — резюмировал Александр Петрович и харкнул в пепельницу. — Это не тебе, Газарян.
* * *
Вездеход плыл, покачиваясь, по занесенному свежим рыхлым снегом насту, уходя от части к самым почти границам полка: по невидимой с Гугл Мэпс просеке, через волшебную белую тайгу — к упрятанной в заповедном месте сторожке. Водитель — хмурый и неразговорчивый — был весь сосредоточен на дороге: мело, и сбиться с пути было легче легкого.
В кабине, кроме него, сидели Серега, сжимавший табельное до белизны в пальцах, и по-барски развалившиеся на заднем сиденьи Саид и Дауд. С лобового стекла на эту тревожную картину со сдержанным любопытством взирали Национальный лидер в шлеме летчика-истребителя и порочная баба с противоестественно розовыми и перпендикулярными сиськами, вырезанная из «СПИД-инфо».
Серега ехал на шахту как в последний бой; дагов он еще по прежней части хорошо знал, и потому на прощение не рассчитывал. При свидетелях они ничего делать не станут, но как только окажутся с ним наедине в замурованной на глубине тридцати метров консервной банке командного пункта — все.
Есть вещи, с которыми дальше жить не получится. Если до полусмерти изобьют — ничего, он оклемается. Если инвалидом сделают — жить будет тошно, но можно. Если опустят — про такое уже никогда не забыть. Лучше инвалидом. А еще лучше подохнуть.
Но тут уж как повезет… Получится их первым — надо будет сразу в лес бежать. Но все равно потом найдут и либо пристрелят при задержании как дезертира, оказавшего сопротивление, либо арестуют, а в КПЗ дага подсадят. Так бывает.
Если не получится — значит, полетит он к маме в цинке, распечатывать нельзя. Скажут — простудился, двустороннее воспаление, не успели спасти. Или еще какой диагноз поставят. Главное, чтобы маме не дали крышку отпаять. Это Серега в нее, в маму, такой принципиальный. Если она настоит, чтобы крышку отпаяли — все, больше покоя ей не будет. И сделать она ничего не сделает, только изведется.
Серега представил себе, как матери звонят в их двушку в Купчино, на седьмом этаже, слева от мусоропровода, сказать, что несчастный случай…
Раньше жили на Лиговском, пока мать с отцом не развелись, в просторной старой квартире с потолками чуть не в четыре метра. Из одной добротной квартиры вышло две урезанных, из одной общей жизни — три разорванных. У матери разрыв прошел ровно, по прорехам отцовских измен, а для пятилетнего Сереги он был громом среди ясного неба, от отца мальчик отделялся больно, с мясом.
И Новый год никогда больше не был уже таким после переезда в Купчино, как раньше на Лиговском. Вдруг перестал быть чудесным праздником, и сделался самым прогорклым, пустым днем в году. И последний раз, когда Серега видел Деда Мороза был ровно тогда, перед разводом.
Он всегда приходил к Сереге за полчаса до боя Курантов. Звонил в дверь, и Сережка бежал открывать. Сначала придвигал к дерматиновой обивке табурет, заглядывал в глазок, потом издавал победный вопль и принимался отпирать замки. Входил седобородый старик — иногда заснеженный, иногда совсем теплый, домашний, запускал руку в мешок и доставал из него то самое, о чем Серега больше-пребольше всего на свете мечтал. Потом наказывал слушаться родителей, когда пойдет в школу — учить историю пуще биологии, прощался как со взрослым — за руку, и пропадал. А потом как раз с работы или из гостей возвращался отец. В последний раз Дед Мороз принес Сережке пожарную машину.
На следующий год, стоило Сереге заикнуться о том, что он ждет новогоднего волшебника, ему было учительским казенным голосом объявлено, что никакого Деда Мороза нет, что детство кончилось и пора бы ему, здоровенному лбу, уже повзрослеть. После этого мать заперлась в ванной и включила воду. Потом она, конечно, извинялась перед ним, они мирились и обнимались, но детство и вправду кончилось именно тогда.
Пожарная машина пережила все прочие игрушки и, когда Серега уезжал в военкомат, она все еще стояла на шифоньере в его комнате. Мать, убираясь, всегда залезала на табурет, снимала ее и, протерев от пыли, аккуратно водружала на место.
Отца он больше не видел.
— Приехали! — обернулся водитель. — Погодите вылезать, надо с нашими связаться, чтобы сигнализацию отключили.
Вкруг прячущейся среди разлапистых елей сторожки раскинулось минное поле, за ним — до пояса утопленный в снег частокол с колючкой. Чтобы въехать за забор, нужно было связаться с дежурной сменой — или вручную ввести секретный код на малоприметных воротцах. Сама сторожка была сложена из силикатного кирпича и больше всего бы напоминала гараж-самостройку, кабы не венчавшая его круглая башенка — управляемый снизу крупнокалиберный пулемет.
Радио откликнулось шепеляво, створки ворот дрогнули, но увязли в глубоком снегу. Чертыхаясь, водитель отодрал примерзшую дверцу и соскочил в сугроб. Кое-как разгреб заносы, высвободил створки и повел машину к сторожке.
Вот и все. Приехали.
В домике из белого кирпича — подвал. В нем — лестница из ста пятидесяти ступеней, ведущая вниз в склеп командного пункта.
Огромная полая сигара, будто поставленная на попа и похороненная в мерзлой здешней земле подводная лодка, так же, как и живые, настоящие подлодки, поделенная на отсеки. Последний, одиннадцатый — обитаемый. В нем — древняя ЭВМ, несколько лежанок, продавленное кресло с резаной серой кожей, железные стены, железный пол, железный потолок. В этом отсеке Сереге надо неделю провести вместе с Саидом и Даудом.
В пятистах метрах к северу — еще одна шахта, и третья — в километре к западу. А в них дремлют, подвешенные в люльках, две межконтинентальные баллистические ракеты «Тополь». Одной вполне хватит, чтобы обратить в пыль и пепел Западное побережье США.
Загудела и поползла восьмисоткилограммовая дверь, и из чрева шахты показались бледные подземные жители. Как знать, что у них там за неделю случилось…
Прыщавый лейтенант козырнул Сереге издевательски.
— С наступающим!
* * *
Угораздило.
Именно под Новый год полковник поругался с полковничихой. Началось с того, кому чистить картошку, а закончилось загубленной молодостью и прозябанием в богом забытой дыре, которую даже улусом язык назвать не повернется. Нет, этим не закончилось еще: дальше было и про подруг, вышедших за инженеров и сейчас живущих в Новосибирске припеваючи, и про зарплаты, и про жилье, и в целом про армию, включая и Главнокомандующего, но в особенности все-таки именно про Александра Петровича. Дальше Главнокомандующего полковник слушать не стал — появился повод не стерпеть, побросал мокрые картофелины в таз и вывалился вон из квартиренки.
Дотопал зло до офицерского клуба, где уже вовсю открывали шпроты холостой капитан, лейтенанты и примкнувший к ним по каким-то своим обстоятельствам Газарян. Пусть. С мужиками душевнее.
Водка, правда, оказалась только мутновато-китайская, вроде бы на рисе, но, может, и диверсия. Не попробуешь — не узнаешь. Ну, разлили.
Начали пить с патриотического, под сырокопченую и два-коротких-и-одно-протяжное ура-ура-ураааа!
Скоро отправились в последнее плавание по огненной реке шпроты, расцветился гримированными харями московских педерастов голубой экран, через пару часиков уж должен был проникновенно заглянуть в душу подданным Президент — наш, искомый, не ихняя чебурашка.
Праздничная атмосфера накалялась. Душевная боль была как подсолнечное масло: на нее водка потенциального противника ложилась незаметно и вроде бы бесследно. Но плотине этой все одно суждено было прорваться, и тогда нахлынувший разом рисовый спирт грозил страшными бедствиями. Как разлив Хуанхе. Суки узкоглазые.
Прорвало прежде, чем слово успел взять Главнокомандующий. И очень неожиданно.
— Атомную бомбу Оппенгеймер изобрел. Роберт. Он у американцев был в ядерной программе главный, — во внезапно наступившем безмолвии — словно ветер стих перед ударом бури — нетвердо и не слишком уверенно вещал Армен. — Я читал. И вот он, когда бомбу первую взорвал, знаешь что сказал? Я, говорит, отныне становлюсь Смерть, губитель миров… Понял, как?
— Хуль мне твой Оп… пенгеймер, — тяжело глядя из-под неандертальских почти что надбровных дуг, размеренно произнес Александр Петрович. — У нас тут любой сержант — и Смерть, и губитель миров. И ничего.
— Оппенгеймер, кстати, как увидел Хиросиму и Нагасаки, всю оставшуюся жизнь боролся против ядерного оружия, — совсем некстати добавил Армен.
— Что и требовалось доказать! — полковник опрокинул стопарь и молодецки крякнул. — Будут еще соваться к нам со своим мечом, кишка тонка!
— Я вот уверен, — поддержал начальство капитан Симонов. — Какой-нибудь Магомедов на раз-два сотрет Лос-Анжелес с лица земли и беспокоиться будет только об увольнительной, чтоб его в город перепихнуться отпустили за проявленную доблесть.
— Ну и че такого? — перевел свой пудовый взгляд на капитана Александр Петрович. — И я бы стер этот их Лос Анжелес, если Родина прикажет. Я и так бы стер. Ибонех!
Офицеры несколько попримолкли. Несанкционированное уничтожение Лос Анжелеса поддержать вроде нельзя, но и нарушать субординацию было нежелательно. Главнокомандующий пока не высказался.
— Газарян! Пойдем поссым! — приказал полковник.
Стоя под глухим таежным небом, Александр Петрович лил желтым на заснеженный плац, пару раз задевая из озорства подбежавшую ластиться овчарку. Газарян стоял подле, но держался независимо. Мочился больше из уважения к старшему по званию, чем по нужде.
Мочился и предчувствовал неминуемую откровенность. Не ошибся.
— Смотрел я сегодня на ихнюю Обаму, — застегнувшись, вздохнул полковник. — И обидно так за Родину стало… Торчим черте где, Армен… Боевая вахта, мля… «Тополей» наших хватит, чтобы к едрене фене и Европу, и Азию… И никому не нужны. Никому, Армен… — горько прошептал он.
Газарян поиграл желваками, но в полутьме плаца, скупо освещенного желтыми квадратиками окон, видно этого не было. Совсем недалеко выли волки, и неотличимо вторили им бегающие по периметру овчарки.