Глава 1
Филипповы – отец и дочь – сидели перед телевизором. За спиною у них, с каждой минутой всё ярче, разгоралась балконная дверь, полная густого закатного солнца. Телевизор старался сколько мог, да где ж ему было тягаться со звездой, со светилом!..
Однако со светилом легко потягалась Лида. Она встала, одним махом задёрнула штору.
Отцу жаль было этого солнца – редкого, январского, такого щедрого и такого бессильного. Потому что по улице в последнее время, с утра до вечера и день за днем, гуляли здоровенные – косая сажень в плечах – морозы, которые когда-то назывались рождественскими.
Отцу жаль было солнца, однако он промолчал: странно ему было тут возражать – раз они телевизор смотрят. Да и не хотелось ссориться с дочерью. Он только глянул разок на штору, которая, словно парус ветром, вся была вздута солнечными лучами, и решительно повернулся к телевизору. Некоторое время они смотрели молча. Шёл фильм про горных лыжников – без начала, без конца, какие часто стали теперь показывать.
– Сколько можно? – благодушно рассердился отец. – Летают-летают, одно и то же двадцать раз!
Дочь ничего не ответила. Тогда отец выдержал паузу и сказал:
– Нет, в общем-то красиво… краски отличные!
Цветной телевизор был у них уже больше полугода, но отец всё продолжал им гордиться и хвалиться. Лида едва заметно дёрнула щекой, как умеют делать только девчонки. Заметить этого отец не мог, однако он почувствовал, что от дочери исходит какой-то холодноватый ветерок.
– Может, на другую программу переключим? – спросил он.
Лида, опять молча, пожала плечами. И тут уж отец не выдержал – мотнул головой, вздохнул выразительно: мол, чего тебе не хватает?! День хороший, всё в порядке, дома чистота, телевизор – залюбуешься, скоро мать придёт!..
Лыжники кончились, теперь показывали цирк. Дрессированный медведь, лёжа на спине, крутил разноцветную бочку, потом шест с лампами на конце… Свет на арене погас. Лампы проносились в темноте, словно огромные жуки.
– Замечал, – сказала вдруг Лида, – жонглёры сколько раз ошибаются? То булаву грохнет, то ещё чего-нибудь. А звери никогда!
– Ну и что? – спросил отец несколько насторожённо. – Ну и к чему ты клонишь?
– А потому что их тренируют до потери пульса… Смотри, этот – видишь, какой добрый, да? А сам с кнутом.
Отец глянул на дочь удивлённо и озадаченно. И наконец-то увидел, что она не в домашнем платье, а в брюках и свитере – значит, для гулянья. Он улыбнулся:
– Брось ты, Лидка…
Потом помолчал немного: говорить, не говорить? Но в конце концов что тут особенного… И сказал, невольно усмехнувшись:
– Вот я тебе точно… как только наряд снимешь, так он тебе сразу и позвонит.
– Почему обязательно "он"?
– Ну, пускай "она"…
А про себя отец подумал: до чего же непонятные становятся теперь ребята: всего шестой класс, а уже вечерние звонки, мохеровые свитера…
Сам он был вовсе не стар. Даже, можно сказать, ещё довольно молод; летом играл в футбол за сборную цеха. Но был он… понимаете – взрослый! И все люди для него делились на две категории: мы – взрослые, они – дети.
Между прочим, очень многие страдают таким… не знаю, как сказать, "дальтонизмом", что ли: неразличением оттенков возраста.
Кстати, и у Лиды был тот же самый "дальтонизм". Для неё отдельно существовали ребята (унизительное слово "дети" она, естественно, не употребляла), то есть понятные, хотя и далеко не всегда симпатичные ей люди. И совершенно отдельно взрослые.
Взрослые из-за чего-то там переживали, случалось даже – ссорились (возьмите любой фильм или телеспектакль)… Лиде это представлялось каким-то ненатуральным, даже почти наигранным. Ведь всё, буквально всё самое ценное, что есть в жизни: работа, за которую платят деньги, любое кино, театр, такси, полная самостоятельность – в общем, что только твоей душе угодно! – всё это являлось владением взрослых. Так чего им, спрашивается, переживать?
И только одна, пожалуй, была у взрослых действительно плохая вещь – смерть. Но, во-первых, это касалось только старых взрослых, во-вторых, умирали и дети. В-третьих, взрослым, которых Лида любила или знала лично, до смерти было бесконечно далеко. Ну, примерно, как ей самой.
За те две-три минуты, во время которых мы с вами рассуждали о "возрастном дальтонизме", Лида успела встать и направилась к себе в комнату. Потом, к немалому удивлению отца (вот уж не думал, что шутка его возымеет такое действие!), прямо на ходу стала снимать через голову свитер. Теперь она осталась в ярко-зелёной почти мальчишеской рубашке, которые одно время звали батниками, а теперь, уж извините, не знаю как. И если бы отец её был достаточно наблюдателен, то, несомненно, сказал бы себе, что дочь его, видно, не собирается гулять по улице, а идёт к кому-то в гости, раз под глухой свитер надела нарядную кофточку.
(В скобках заметим, что для Лидиного отца не существовало разных там батников, блайзеров, трузеров и т. д., а только кофточки для женщин и рубашки для мужчин. Так говорили в шестидесятых годах, то есть в ту пору, когда он, весёлый заводской парень, интересовался модой.)
Лида между тем сняла батник, брюки, аккуратно развесила свой наряд в шкафу, словно он ей сегодня больше не понадобится. Надела домашнее платьице… Ей не хотелось верить в совет отца, тем более в совет, сказанный с насмешкой. Но что, скажите, делать? Звонок, которого она в самом деле ждала, должен был раздаться в три, а сейчас уже десять минут пятого.
Лида закрыла дверцу шкафа, повернула ключик – всё, больше ничего она предпринять не могла… Села к столу. Хотя, собственно, делать ей здесь было нечего. Учить – с ума надо сойти: каникулы в разгаре. Читать – книжки нет подходящей. Главное же – настроения!
За окном последним светом кончался закат. Небо было чистое, холодное. Под голыми деревьями лежал спёкшийся, недельный снег. Вороны громко каркали на мороз. Эти дырявые и пустые зимние деревья были, конечно, плохой ночлежкой. Даже для ворон!
– Лид! – сквозь закрытую дверь послышался голос отца. – Может, в доминишко сгоняем?
Как-то это было некстати. Как-то обидно, что отец ничего не хочет замечать, не воспринимает её всерьёз. Но ругаться сейчас не хотелось. Начнёшь доказывать, а получится -срываешь зло… Она не ответила.
– Лидуш…
Без стука он открыл дверь, и это опять было плохо. Но так знакомо он улыбался!
– Пойдём, Лид…
Сейчас только под пистолетом можно было заставить её играть. Всё-таки пошла!
"Что за ёлки, – думал в это время отец, – чего она так переживает, прямо трясётся вся…" Он положил руку на плечо дочери, но Лида быстро отстранилась. "Эх ты, Лидка-Лидочка, – он нахмурил брови, – мала ещё, нервы не бережёшь".
Они уселись за журнальный столик, который служил обычно чайным и даже обеденным столом во время хоккеев, фигурных катаний, "Клубов кинопутешествий" и других интересных передач. Сейчас отец высыпал на него блестящие плашечки домино, залихватски перемешал их.
– Прошу набирать! С пылу с жару, на копейку пару!
"Чего ему так интересно? – думала Лида. – Ерунда какая-то!" Она небрежно отщёлкала себе в подол семь костяшек. Отец выбирал фишки по одной, с разных концов "базара". Долго, будто сомневался, водил по воздуху рукой, хмурился, словно шахматист. Лида знала, что это всё несерьёзно, что это как бы такой ритуал. Но ведь каждый раз одно и то же – неужели ему не надоест?
Отец взял наконец последнюю фишку – словно из костра выхватил горящий уголёк:
– Вот она, счастливая!.. Дупель-аз есть?
– Нету.
– Дупель-два есть?
– Нету.
– А дупель-три у меня! – он грохнул фишку об стол так, что у того вздрогнули и подогнулись все три лапы.
– Прекрати, батянь! Если так будешь стучать, я вообще играть не буду!
– Запишем поражение!
Лида фыркнула в ответ. "Сейчас разойдётся, – думал отец, – все нервы свои позабудет…"
Он опять грохнул фишку.
– Ой, Лид! Честное слово, больше не буду!
– Ещё раз грохнешь, пропустишь ход!
– Сурово…
И пошла игра… Лида расправилась с отцом чуть не за три кона.
– Поддаёшься, батянь!.. Я так играть не буду!
– Зачем мне поддаваться? Мне самому играть интересно… В игре, Лидка, что в бане – все одинаковы!
Сыграли ещё одну. И снова Лида обставила его. Причём в кровопролитной драке, где оба они добрались почти до девяноста очков, а потом Лида пошла на риск, устроила жуткую "рыбу". Батянька, сердясь, сгрёб доминошки в мешочек, а у неё не было сил сдерживать свою радость.
– Вот так, батянечка! Не умеешь – не садись.
– Счастливый игрок вору кум, понятно?
– Понятно, что ты проиграл и злишься!
Вечер пошёл уже совсем по другому течению – спокойному, домашнему. И если б сейчас зазвонил телефон, то Лида вряд ли даже обрадовалась бы. Но телефон так и не зазвонил.
***
Она ложилась спать всегда после "Времени", то есть часов около десяти: пока умоешься, пока туда-сюда… Она лежала и слушала, как в большой комнате шёпотом мурлыкает телевизор, а отец успокаивает маму.
Это у них обычное: мама вздыхает, батянька успокаивает. Тоже вроде ритуала… Мама говорит:
– Ну правильно. Тебе-то с твоими железками нервы трепать не надо.
– У меня железки, у тебя бумажки! – отвечает отец как бы обиженно. На самом деле это он её успокаивает.
– У меня люди, милый! Авторы! Учёные, специалисты!
Она редактор в издательстве. Но не где писатели или журналисты, а в таком, которое называется ведомственным. Там книги выпускают – половина слов, половина формул; вместо рисунков – графики или уж в лучшем случае снимки, но такие невзрачные, словно делались после захода солнца.
Мама эти книжки одновременно ругала и одновременно же ими гордилась. И на работе она будто бы со всеми ссорилась, однако на полке у них в большой комнате стояло штук двадцать таких книг: "Уважаемому (или дорогому, или милому) редактору Марине Сергеевне (или Марине, или даже Мариночке) Филипповой от благодарного автора такого-то". Кстати, это было одной из причин, почему взрослые переживания не казались Лиде очень уж натуральными.
Но сейчас она относилась к разговору отца и матери совершенно спокойно – не усмехалась по поводу того, что всё это, извините, наигранно. Да и разговора-то у них вроде уж никакого не осталось. Только мурлыканье телевизора… Сейчас, наверное, мама прилегла на диван. А батянька сидит рядом с ней. Они так могут хоть целый вечер провести. Потом:
– Ну что? Спать пора?..
Лида сама не знала, хорошо это или плохо. Просто так было – и всё, как школа, как обед, завтрак и ужин.
Она тоже не раз проводила так вечера. То ли примостившись к маме, то ли сидя на ковре, ноги калачиком.
Сейчас ей захотелось встать, на цыпочках подойти к двери, незаметно заглянуть в большую комнату. Но уже не было сил подняться. Она подумала, улыбаясь: "Вот я ленивая!" А на самом деле просто уже спала. И может, ей приснилось, что она хотела встать?..
Через секунду или даже ещё быстрее она забыла об этом. И вообще обо всём. Ей было тепло под одеялом… А воздух в комнате был так чист и так лёгок, как бывает только в самом начале года, в январе, в крепкие морозы, которые раньше звались рождественскими, да ещё при ярких звёздах, да ещё, знаете… вы уж простите меня – только в детстве!
***
Длинна январская ночь, она куда длиннее, чем быстрый январский денёк. И странно: почему в книгах всегда рассказывают про короткие дни, а не про длинные.
Впрочем, странно ли? Мы уже привыкли считать что днём люди живут, а ночью… что ж ночью – спят, да и всё!
Но ведь это не так! Ночью случается одна очень важная вещь – сны.
Если подумать, это же настоящее чудо: как он возникает – огромная картина – перед нашими закрытыми глазами. И мы то смеёмся, то кричим, то готовы бежать кому-то на помощь.
Некоторые учёные говорят, что ночью, в те мгновения, когда мы видим сны, мысли, которые были в голове нашей днём, уходят в память, как в музей или как в архив. И ждут там своей минуты, когда мы затребуем их назад. Но очень часто они остаются там, в архивах памяти, невостребованными до самой нашей смерти – так и не пригодились. Сон и память – они и правда как-то связаны друг с другом: снится нам то, что когда-то уже с нами было. То появится знакомая комната, то знакомый человек, то знакомое поле, река и опушка леса…
Мгновенье, мгновенье – и сон пролетел. Ты проснулся и лежишь, вспоминая. Красная луна висит напротив тебя в окне… Вспоминаешь и не можешь вспомнить всего до конца и с каждой секундой всё меньше. А когда проснёшься совсем, останется в голове одно только неясное эхо.
***
Я не знаю, что снится двенадцатилетним девчонкам. Хотя можно войти сейчас в её комнату. Хотите – пожалуйста!
Она спит на правом боку, левая рука под подушкой, правая лежит поперёк кровати и даже чуть свесилась через край.
Спит тихо-тихо. Наверное, дневные мысли пробираются к ней в память совсем неслышно, на цыпочках, а то и вовсе по воздуху… Спит, и никто никогда не скажет, сколько ей ещё предстоит всего испытать в своей жизни. Обманчив спокойный сон.
…Но зато я знаю, что может сниться сорокалетним мужчинам. Потому что я и сам такой.
Ему снился Лёнька Грибачевский, дружок по седьмому классу. Как они идут вдвоём по очень знакомой улице, которая теперь переименована, а раньше звалась Коровьим бродом. Она ещё не широкая и не прямая, и асфальт на ней лежит как бы льдинами, и булыжная мостовая стекает сверху от площади, словно река. А заплаты асфальта – они действительно как льдины на этой реке. И вот они идут. И он всё что-то беспокоится за Лёньку, всё хочет удержать его. А Лёнька будто знает его беспокойство, но смеётся, нарочно болтает про какую-то контрольную по немецкому… И вдруг они видят – по той стороне улицы идёт Колесова Ларка и какая-то ещё девчонка из её свиты. Колесова проводит по ним безразличным взглядом, и он, вдруг на мгновение став взрослым, думает: "Чего мы по ней с ума все сходили?" Он смотрит в глаза Ларке, а Ларка долго смотрит в глаза ему, чего на самом деле – ни в седьмом, ни в шестом, ни в десятом, ни позже – никогда не было. "Чего мы по ней с ума сходили?" И понимает вдруг: "Стар я стал!"
А Грибачевский видит этот их перегляд: Колесова спокойно – не то презрительно, не то изучающе… ну в общем, как она всегда смотрела на мальчишек, и он тоже спокойно, как никогда на неё не смотрел: ни наяву, ни во сне. И Грибачевский кричит, чтобы на него она тоже обратила внимание: "А у меня мотоцикл!" Каким-то образом здесь оказывается чёрный "Иж" – таких теперь уже не выпускают лет двадцать. Мотоцикл трещит, Грибачевский подбавляет газу. Тогда он понимает, чего так боялся, и кричит: "Стой, Гриба!" А Грибачевский смеётся: "Спокойно, Булка!"