Говорят, можно услышать, как растёт трава. А можно услышать, как душа взрослеет?
– Сева… (Он остановился, повернулся к ней.) А я тоже согласна тебя ждать, сколько потребуется. Только не делай больше… этого. И по телефону тоже не говори. Потому что…
Он кивнул.
Честно? Ты понял, Сев? (Он снова кивнул.) Согласен на это? Но только уж всё, Севка: сказано – замётано!
Он улыбнулся:
– Лид! Из какого детсада ты это узнала: "сказано -замётано"? Ну что за ахинейщина!
Лида засмеялась:
– Как хочу, так и говорю!
В самом деле, хватит уже: всё серьёзность да серьёзность.
– Пошёл быстрей, коняга! – она стала бить его варежкой по спине.
Скоро дорога стала пошире, Лида пошла рядом, и, как бы незаметно друг для друга, они взялись за руки и так шли, молча, до самой станции, до самой электрички, которая неслась неизвестно откуда, неслась по чисту полю, освещённому погасшим закатом и щербатой, но яркой луной.
– Ты есть будешь, батянь?
– А ты сама-то почему не ела?
Он спросил это просто так, конечно, не зная, что она и правда не ела.
Лидка ничего не ответила и стала шмыгать ещё торопливее.
Многоопытным своим сердцем отца он почувствовал: что-то здесь нечисто. Почему, например, её портфель оказался под кроватью, а не на обычном месте в прихожей? И чего это она бегает? Следы заметает? И чего это вытряхивает из спортивной сумки? И почему, в самом деле, она так свежа?..
"Совсем ты, парень, с ума сошёл! – сказал он сам себе. – Ей же всего-навсего двенадцать лет восемь месяцев. Ну что ж ты из неё бледную старушку делаешь?"
Лида, уже в домашнем платьишке, уже, видно, успокоившаяся, вошла, увидела, что отец всё ещё продолжает своё странное сидение.
– Батянь, ты обедать будешь или маму подождёшь?.. Ты чего такой, батянь?
– Придёт мама и будет интересоваться, почему ты не обедала. Причём куда строже, чем я…
Лидка сделала круглые мышиные глаза – и кроткие и хитрые одновременно, тихо пропала из комнаты. Скоро запахло щами и котлетами.
Главное, он совершенно не знал, как ему быть, и чувствовал себя словно провинившимся. Впервые он сам нуждался в их помощи и защите. И ему страшно было признаться в этом.
Если б мама!
Но мама его умерла почти пятнадцать лет назад. Сейчас с особой силой Бывший Булка почувствовал, что он совершенно взрослый мужик, причём не очень уже молодой. И он болен. И с каждой съеденной котлетой, с каждой тарелкой щей болезнь его разрастается всё сильнее.
Это при других болезнях говорят: ешь лучше – и поправишься. А здесь – нет. Потому что болезнь эта, она состоит из самого тебя. Она – ты сам, твои собственные клетки, но только переродившиеся, сошедшие с ума.
И они жрут его. Сперва небольно, небольно, небольно. Как сейчас… А потом боль и смерть.
– Ли-да! – закричал он вдруг таким голосом, словно кричал: "Ма-ма!" И сам испугался своего крика. И устыдился: "Ну баба! Страшнее смерти-то ничего не будет…" И остановился удивлённо: он не представлял, как это он, Бывший Булка, может умереть. Как и вы не представляете этого, как и я.
То есть мы, конечно знаем все, что умрём когда-нибудь. Когда-то там, в старости.
А может быть, и никогда…
И Булка – совершенно так же… Но сейчас срок его бесконечной жизни сократился до полугода. Он стал считать: сегодня тринадцатое марта… Апреля, мая, июня, июля, августа, сентября, октя… Нет, это уже много… Чушь какая-то!
Однако он ещё не привык бояться, ещё не заболел страхом, как все тяжело больные люди. Он испытывал только глубокое удивление: неужели это я, про меня?
Вместе с котлетным ветром из кухни вбежала Лида. Бывший Булка уже успел подумать за эти несколько секунд и успел сказать себе: "Ну баба!" И потом: "Чушь какая-то…"
А Лида ведь слышала только испуганный крик. Она увидела отца всё в том же кресле. Господи!
– Батянь!
Он подмигнул ей, но так, словно у него зубы болели. Или, вернее, не зубы, а… А впрочем, у него никогда ничего не болело. И всё это было со стороны Лиды чистейшей выдумкой.
– Батянька, ты чего? Сидишь как-то…
– Лидуш, – попросил он ужасно ни к селу ни к городу, – давай в доминишко сыграем?
Когда он садился с Лидой за домино, это значило, что дома у него всё спокойно. Или будет спокойно.
И ещё: так-то с дочкой не очень контакт наладишь, потому что ты ей про одно, она тебе про другое, и оба вроде правы. А за домино можно и поговорить и пошутить. Да и просто посмотреть друг на друга. Чаще всего они играли вдвоём, когда не было Маринки. Марина Сергеевна презирала домино.
– Сыграем, Лид?
Над нею ещё висели несделанные уроки. А по алгебре и литературе она даже не знала, что задано! Хотелось сказать ему: "Ну тебя, батянька. У меня уроков вагон".
Как потом Лида радовалась, что не сказала ему этого. Плакала, думая о нём, и радовалась, что хотя бы здесь хватило ума не отказать.
Но сейчас она ни о чём, конечно, не догадывалась. Просто взяла коробку: "Странный какой-то он". Но когда батянька с удовольствием перемешал фишки, ловко, одной рукой, поднял свои семь штук и потом хряпнул об стол дупель один-один, Лида успокоилась.
– Конечно, – сказала она, – фишки-то небось сам метил!
Это была обычная доминошная "подначка", без которой вообще нет игры. Бывший Булка ответил ей в тон:
– Что нам метить? Мы без метки насквозь видим. Глаз – рентген!
На этом слове его как током шибануло. Он положил фишки на стол. Причём, что совершенно поразило Лиду, – дырочками наверх, в открытую! Бывший Булка не сразу заметил столь невероятную для него оплошность.
– Я… это, Лидуш… – и не знал, что говорить и делать дальше. Засыпался! Сейчас ещё Маринка придёт. – Я это, Лид… – он мотнул головой не то в сторону ванной, не то в сторону кухни. – Я, понимаешь, дочка…
И слово "дочка" он говорил раз в сто пятьдесят лет. Они услышали эту "дочку" оба.
– Батянь?
Он встал, пошёл на кухню, сел к столу, положив лоб на ладонь… Ну? Совсем раскис?
Лида из комнаты старалась услышать, что он там делает. Всё, что было с нею лишь час назад, провалилось в тартарары. Остался непонятный, будто жутко провинившийся батянька.
Лида встала, чтобы пойти за ним. Прислушалась, прислушалась – ни звука… В прихожей её заставил замереть и вздрогнуть звук ключа… Вошла мама. Лида бросилась к ней.
– Здравствуй-здравствуй, Лидочка, – сказала Марина Сергеевна чуть равнодушно и устало. Обычный голос её после работы.
– Мам! Там батянька! – в самое ухо зашептала ей Лида, так что маме пришлось отстраниться.
– Что… папа? – сказала она, давая понять, что слово "батянька" нелепо.
– Он… – Лида кивнула на кухонную дверь. – Он сидит!
Марина Сергеевна пожала плечами. Однако Лидкина сумбурная тревога тронула холодной лапой и её. Как была, в шапке, в сапогах, с соленым московским снегом на подошвах, она пошла на кухню. Лишь на ходу расстегнула две верхние пуговицы.
Увидев её, муж встал. Глаза их встретились.
– Что случилось, Николай? – спросила она довольно строго.
– А Лидушка где? (Лида вошла на кухню почти сейчас же вслед за матерью.) Выйди отсюда пока, Лид. (Лида, поддаваясь настроению мамы, пожала плечами: "Чудит батянька!") Нет, погоди, Лид…
– Ну что ты волынишь! – Мама присела к столу. – Я устала безмерно. И рукописи, и вёрстки – всё как снег на голову. (Он кивнул.) Ну так что ты молчишь!
– В общем, Маринчик… в общем, у меня, наверно, рак.
– Господи, Коля! Что ты несёшь? Ты был у врача? Они же никогда не говорят!
– Мне сказал.
– Ну что это такое! – Она заплакала; Бывший Булка растерянно смотрел на неё. – Дайте мне что-нибудь… Лида! Ну дай же мне стакан воды!.. Коля! Это неточно ведь! Какие-то террористы, а не врачи! – Она достала платок, начала вытирать чёрные от туши слёзы. – Ой, подожди, Николай, ужасно щиплет… – Она встала, такая милая, неуклюжая в пальто, пошла в ванную, прикрывая левый глаз платком. Крикнула уже оттуда: – Возьмите кто-нибудь мою шубу!
Лида отступила на шаг, и отец легко побежал в ванную. Потом она услышала его голос:
– Ну, Маринчик, кончено. Ладно?
И звук поцелуя. Он, наверно, её в щёку поцеловал.
– Подожди, Николай… – И потом: – Ну вот, хоть могу поплакать спокойно. Тушь проклятая! Такую дрянь выпускают… Ох, Колька ты, Колька! Ну что мне с тобой делать!..
Лида села на то место, где только что сидел отец. Она ещё ничего не поняла. Медленно, но с каждым ударом всё быстрее и громче в сердце её рождался страх. Сердце будто ковало его: бум-бух, бум-бух…
Лида сидела на стуле, словно жук из коллекции, пришпиленная своим отчаянием и незнанием. Делать-то чего?.. Куда-нибудь бежать… В аптеку…
– Ну садись, Маринчик. Давай сапожки снимем.
– О-хо-хо-хо-хо! – И снова послышались её рыдания.
Лида что есть силы нахмурила брови. Глаза её были сухи. Кому-нибудь позвонить? У одного мальчишки из их класса, Антоняна, мать доктор. Бред собачий. При чём тут доктор?
Мама и батянька ушли в свою комнату. Лида продолжала сидеть на кухне. В оцепенении. Или в чём-то таком – потому что раньше у неё никогда никакого оцепенения не бывало. Батянька, батянька, батянька… Чего же у него рак-то? Даже не узнали по-человечески!
Это последнее она подумала сердито.
Озабоченно вошёл отец. Подмигнул Лиде невесёлым глазом, вытащил из-под мойки тазик.
– Маму чего-то тошнит.
И неожиданно Лида поняла, на кого она сердится: на маму… Хотела даже вместо "мамы" подумать: "мать", да получалось как-то глупо. Фальшиво.
У них так всегда в семье – было и есть: мама редактор, мама книжки выпускает. "Мамы всякие нужны, мамы всякие важны, а такая, как наша, – особенно!" Кто эту придумал поговорочку? Теперь уж неизвестно!
А батянька – он на заводе. Работай да работай. Ну устал – отдохнёт. По крайней мере голова не болит, как после редакции. Так считается у них в семье. А кем считается? Да всеми. А кто первый так придумал считать? Опять неизвестно.
Или вдруг вечером телефон. Батянька берёт трубку: "Алло… Сию минуту". И к маме таким особым серьёзным шагом: "Марин, тебя этот твой доцент Назаров". Мама: "Здравствуйте-здравствуйте, Владилен Семёнович! А я вас сегодня ждала… Нет, простите. Теперь только на будущей неделе… Да, всё по минутам!" Но помучает, помучает его и согласится.
Что уж тут спрашивать, кто в семье главней. Доценты и профессора звонят. А она им: "Зайдите на той неделе…"
Для полноты картины надо ещё сказать, что Лида считается "ребёнок". И её работа по дому имеет название "помогать". Хотя она работает вполне самостоятельно. Посуда – стопроцентно на ней. И с конца пятого класса всё своё она стирает сама. И в магазин сходит, когда батянька в замоте. Купит что нетяжёлое. А то и картошки пакет!
Мама же в основном обеспечивает "вкусненьким": торт, конфеты, ну и так далее. Она в центре работает, и тащить оттуда продукты вроде хлеба или песка просто глупо. Так у них считалось в семье. А кто это придумал так считать? Опять неизвестно!
И тут Лида остановила себя: ну и что она, собственно, хотела сказать? Начала счёты сводить – всё мерить на килограммы картошки. "Не дело делаешь!" – сказала она себе тем самым голосом и теми самыми словами, с какими обращался к ней нахмуренный и недовольный батянька.
А что же будет дело?
"Когда, Лидка, не знаешь, куда податься и чем помочь, делай так, чтоб у тебя самой всё было на мази". – "А при чём здесь у меня у самой?" – "А понимаешь, чтоб хотя бы с тобой не хороводиться. Чтоб ты лично могла прямо с места в бой… Как бы солдат резерва".
Сколько месяцев назад состоялся у них этот разговор и по какому поводу?.. Помнится, сидели над оконченной партией домино. Лида запомнила: значит, хорошее настроение было, значит, выиграла. А по телевизору – то ли про Ольстер, то ли ещё про что-то такое же. И сказали: убито уже более двух тысяч человек. Лида возмутилась: "Видал, батянь! А мы здесь сидим, и хоть сто раз злись, а сделать ничего нельзя".
Батянька тогда ей и рассказал про боевую готовность каждого человека. "А какая у меня боевая готовность?" Он улыбнулся: "Да хотя бы учиться". Она подумала, что это просто "воспитание ребёнка". И говорит: "При чём здесь учиться-то? Ерунда! Я хоть с золотой медалью кончу, всё равно от этого ни одного человека не спасётся!"
Он думал-думал: "Конечно, Лид, не спасётся. А лучше всё-таки будет". – "Ну чем лучше-то? Сам не знаешь!" – "А потому что если у нас будет полный порядок, даже пусть и в таких мелочах, как с отметками, как всё постирано и убрано, то от этого всем нам лучше, согласна? А значит, тем – хуже!" – - "Ну ты уж, батянечка, того…" Лида недоверчиво покачала головой. "А ты подумай… Нет, сейчас ничего не отвечай, ты потом, сама. И увидишь!"
Вряд ли она потом думала. Просто удивилась и запомнила. И теперь вот всплыло.
Но болезнь-то уж вообще чихала на твои отметки и выстиранные чулки.
Чихала?.. Лида покачала головой. А вот и не чихала! Батяньке же приятно будет, хорошо ты учишься или нет, в чистеньком свитерке ходишь или в так себе… Как раз против его болезни отметками можно бороться очень не слабо!
* * *
Решив так, она отправилась в свою комнату. Один раз, как известно (и многим даже слишком хорошо известно), уроки можно и не сделать.
Но такие рассуждения ей теперь не годились. Вытащила валявшийся в безделье портфель. Какой длинный день сегодня! Утро, Севка, а после чум.
Она смотрела в окно на ярко блестящую, обрезанную с одного края луну. Вспомнила о бабах Лиде и Севе… Темнота. Лунный соус разлился по их ледяным головам.
Она нехотя, медленно пролистала дневник. Мелькали отметки. В общем, неплохие, в основном четвёрочно-троечная компания. Наконец она открыла нужную страницу. Так, завтра четверг: физика, литература, алгебра, биология, история, физкультура. Слава богу, хоть физкультура!
Не признаваясь себе в том, Лида опытным глазом разделила уроки на опасные и не очень. Скажем, историю и биологию можно на переменке подчитать. По литературе спрашивали. Остаётся физика и алгебра.
Лида открыла физику – зазвонил телефон.
По нетерпеливым громким звонкам она догадалась: Севка. Это, конечно, всё ерунда. Но вот хоть на сто рублей можно спорить – он! Сердце же чует.